территорию школы, называть наши настоящие имена, рассказывать о своей прошлой жизни или писать о настоящей в письмах»{315}. Отдых был редким удовольствием и в основном состоял в организованном пении. Некоторых студентов, отказывавшихся подчиняться, как, например, сын югославского лидера Иосипа Тито Жарко, у которого был роман с «очаровательной испанкой», исключали из школы{316}. Многие, однако, проходили полный курс и становились убежденными ленинистами и сталинистами, будущими лидерами европейских коммунистических партий{317}. Большие усилия прилагались к тому, чтобы подвести молодые, радикальные, беспорядочно организованные партии революционного периода под новый шаблон, изобретенный в Москве.

Несмотря на то что Москве обычно удавалось убедить или принудить национальные партии придерживаться часто меняющейся советской партийной линии, сделать это не всегда было легко. Коммунисты разных стран имели и собственные программы и могли оказать Москве пассивное, а иногда и активное сопротивление. Как было сказано выше, в Германии коммунистическая партия в лице ее левых представителей выступала против единого фронта с социалистами в середине 1920-х годов, а через несколько лет, когда под руководством Сталина партия взяла левый курс, ей стали противостоять правые силы. На стороне правых Кремлю противостояли также британские коммунисты. В октябре 1927 года лидер британских коммунистов, сын кузнеца Гарри Поллит отверг новое требование Коминтерна начать жесткую борьбу против лейбористской партии: он понимал, что этот призыв никто не поддержит. Руководство Коммунистической партии Великобритании окончательно приняло новую политическую линию только в 1929 году{318}.

Таким образом, проведение большевизации национальных партий оказалось трудным, отчасти потому, что политика Москвы не получала поддержки, отчасти потому, что традиция Коминтерна была чужда партиям. Члены партии не только должны были разбираться в сложной марксистской терминологии (в немецком оригинале, поскольку немецкий был официальным языком Коминтерна), но и в новом русском большевистском жаргоне (агитпроп, партийная ячейка и др.). Линия партийной пропаганды разрабатывалась в Москве без консультаций с другими партиями, и коммунистам приходилось стараться, чтобы сделать скомканные лозунги притягательными и правдоподобными[298].{319} При этом, несмотря на большевизацию, партии старались объединить местную партийную культуру с традициями Коминтерна. У каждой партии были свои особенности. В Германии продолжала существовать активистская традиция, которой придерживались Роза Люксембург и левые социал-демократы до 1914 года. В Британии и других странах строгая мораль коммунизма была близка людям, воспитанным в христианской социалистической культуре сдержанности и искренности{320}. При этом получивший образование в Оксфорде, наполовину индиец, британский коммунист Раджани Палм Датт называл молодых членов партии «новичками» (fresher на сленге студентов Оксфорда и Кембриджа значит «первокурсник»).{321}

Некоторые коммунистические партии испытали постепенное сокращение численности членов в 1920-е — начале 1930-х годов. Так, серьезно уменьшилось количество членов Французской коммунистической партии в период с 1921 года (109 391 человек) по 1933 год (28 000 человек). Несомненно, причиной тому была необдуманная деятельность Кремля: в таких странах, как Франция и Британия, где действовали хорошо организованные умеренные социалистические партии, отчуждение партии в духе Коминтерна было непродуктивным[299]. Однако для многих коммунистов, испытывавших притеснения после неудавшихся попыток совершить революцию, «дисциплина» и поддержка большевиков казались спасением. Советский Союз представлялся испытывавшим лишения активистам идеалом, за который они боролись, землей обетованной с молочными реками и кисельными берегами. В своем этнографическом исследовании французского коммунизма Анни Кригель попыталась воссоздать ход их мыслей: «Молодому человеку, который подходил к ним с пустыми руками и просил принять его в движение, [коммунисты] вместо ответа вручали пачку листовок “Вот и ты, товарищ”. Вскоре после этого его имя попадало в черные списки нанимателей, новичок, преследуемый полицией, оказывался безработным. Теперь у него было много свободного времени на то, чтобы поголодать, а также распространять правду (ему удавалось поесть только на те деньги, которые он выручал от продажи листовок и памфлетов)… Он точно знал, что в мире есть страна, где рабочие осуществили революцию и стали хозяевами государства, владельцами фабрик и заводов, генералами Красной армии»{322}.

Небольшие группы коммунистов, настроенные на борьбу, появились по всей Европе, даже там, где коммунистические партии были малочисленны и невлиятельны. Британия знала, что такое «маленькая Москва», — в Файфе, Степни (Восточный Лондон) и на месторождениях угля в Южном Уэльсе возникали однородные объединения рабочих, где были задействованы и коммунисты, отстаивавшие рабочие места и защищающие права рабочих, а также участвовавшие в организации досуга и культурных мероприятий{323}. Активисты коммунистического движения посылали в Москву отчеты с объяснением, почему шахтеры Южного Уэльса так восприимчивы к воинственному, отчужденному коммунизму: «Их условия ужасны, объективно ужасны. Они не подвержены пагубному влиянию города. Их время не так занято, как у рабочих больших городов, вынужденных покрывать большие расстояния, чтобы добраться на работу, а также имеющих более широкие возможности культурного досуга… Их разум менее гибкий. Факт эксплуатации для них очевиден… Сами рудники способствуют их общению и развитию чувства солидарности»{324}.

Коммунистическая партия Германии была наиболее последовательна в традиции отчужденной борьбы и в преданности СССР. Ее численность и количество голосов ее сторонников оставались высокими на протяжении 1920-х и в начале 1930-х годов. В КПГ существовали разногласия по поводу партийной стратегии, партийная культура варьировалась в разных регионах Германии, однако под руководством Эрнста Тельмана (с 1925 года) партия объединила революционную линию с подчинением и преданностью Кремлю. Вскоре КПГ стала любимым младшим братом большевиков. Непреклонная враждебность коммунистов по отношению к любому компромиссу с социал-демократами сохранилась со времен революционной эпохи 1918-1919 годов. Однако раскол коммунистов и социал-демократов не был окончательным: у них были общие профсоюзы до 1928 года и даже общие торжества{325}. К тому же как коммунисты, так и социал-демократы использовали обращение «товарищ» и выступали под красным флагом. При этом оставался горький осадок от участия социал-демократов в преследованиях и расправах над коммунистами, а также от их ответственности за сложившуюся политическую ситуацию. На некоторых заводах Халле и Мерзебурга взаимная ненависть была так сильна, что рабочие, сторонники социал-демократов и коммунистов, ездили на работу в разных вагонах и питались в разных концах столовой{326}. Коммунисты относились к социал-демократам как к «лакеям хозяев». Разумеется, вторых чаще можно было встретить среди «верхушки» рабочего класса, в то время как первые были в основном бедными неквалифицированными рабочими. И все же КПГ вскоре стала объединением безработных. В период рационализации производства (1920-е годы) с предприятий чаще всего увольняли коммунистов. К 1932 году только 11% членов КПГ имели работу{327}.

Эти неблагоприятные факторы только укрепили бескомпромиссные взгляды КПГ. Они придерживались жесткой, воинственной, агрессивной линии{328}. Их язык был хлестким, а одна из газет даже имела название «Красный кнут» (Rote Peitsche). Коммунистическая пропаганда вылилась в размахивание пролетарскими кулаками, в поток демонстрантов в кожаных куртках, красных флагов. Их митинги многое заимствовали из стиля их радикальных правых противников, из-за формы и высоких сапог их было практически невозможно отличить от членов полувоенной организации «Стальной шлем» или нацистов[300]. В партийной прессе Тельмана иногда называли «наш фюрер»[301], подражая авторитарной иерархии правых. Иногда, например в 1923 и в 1930 годах, коммунисты использовали язык националистов, чтобы привлечь на свою сторону приверженцев нацистов и других партий. Тем не менее немецких коммунистов нельзя назвать квазинацистами. Главной задачей партии оставалась классовая борьба, а не национальное возрождение. Сами же нацисты обычно относились к коммунистам как к своим главным врагам{329}.

Милитаризм КПГ не распространялся только на пропаганду. Партия имела полувоенное военное подразделение «Союз красных фронтовиков» (или Рот Фронт, Rote Frontkampferbund), пока оно не было запрещено в 1929 году[302], после чего продолжали деятельность его нелегальные группы. У многих коммунистов еще с войны сохранилось оружие, иногда они делали его сами. В 1921 году рабочие завода в городе Лойна собрали танк и использовали его в столкновениях с полицией. Немецкие коммунисты, массово увольняемые с заводов, превратились, особенно к концу десятилетия, в «уличную» партию, постоянно вступающую в драки и перестрелки с полицией{330}. Неудивительно, что 70% коммунистов составляли мужчины, хотя программа КПГ была одной из самых феминистских программ всех партий Веймарского периода. И все же КПГ оставалась слишком малочисленна и изолирована, чтобы угрожать стабильности немецкого государства середины 1920-х годов, когда экономика в целом восстанавливалась, а либеральная политика удовлетворяла большинство интересов. СССР понял в 1921 году, что воинственные отчужденные коммунистические партии слишком разобщены, чтобы рассчитывать на нечто большее, чем поддержка меньшинства. Однако так ситуация складывалась во времена стабильности. С наступлением экономического кризиса положение вещей кардинально изменилось.

V

13 мая 1928 года в газете «Нью-Йорк Таймс» (New York Times) была опубликована статья под заголовком «“Новая” цивилизация Америки», рассказывающая о лекции, прочитанной французским академиком Андре Зигфридом в Париже. Зигфрид утверждал, что «величайшим вкладом США в мировую цивилизацию является “обуздание материальной стороны жизни” путем совершенствования способов массового производства и достижения благополучия». Автор статьи высоко оценил Зигфрида за его панегирик США. Однако редакторы «Тайме» были уверены, что не меньшее значение, чем экономические достижения, имеет вклад США в «достижение демократического идеала» и образца «социальной системы, свободной от каст»{331}.

Как Зигфрид, так и авторы «Нью-Йорк Таймс» выразили широко распространенное мнение о том, что претендующие на мировое господство США, проводя политику невмешательства, успешно преодолели разобщенность общества революционного периода 1917_1919 годов. Однако через несколько месяцев ситуация резко изменилась. Летом 1928 года Федеральный резерв повысил процентные ставки кредитов, чтобы сдержать «биржевой пузырь», раздуваемый плохо управляемыми банками. Кредитование Соединенными Штатами других государств прекратилось. Это стало настоящей катастрофой для большинства стран Европы и Латинской Америки, особенно сильно пострадала зависящая от долгов Германия{332}. Экономика развивающихся стран (в том числе СССР) переживала спад в области выпуска товаров широкого потребления. Экономический кризис усилился после Биржевого краха в США в октябре 1929 года, положившего конец недолгому подъему экономики[303].

В результате обострились социальные и международные конфликты, воцарилась атмосфера «спасайся кто может». Конфликты ужесточались, рабочие и средний класс боролись за свою долю финансового пирога. Международные отношения рухнули, так как каждое государство сражалось за собственное выживание, разрабатывая политику протекционизма и другие автаркические стратегии. Способность капитализма интегрировать бедные, непривилегированные слои населения (рабочих и крестьян), а также развивающиеся страны в свободный либеральный рынок таяла на глазах. У коммунистов (западных и советских) больше не осталось стимулов к сотрудничеству с либеральным капитализмом[304]. Коммунизм вступил в новую радикальную фазу.

Тем не менее кризис 1928-1929 годов[305] был лишь кульминацией напряженных отношений между коммунистическим и капиталистическим миром, которая назревала несколько лет. Всеобщая забастовка 1926 года в Великобритании привела к ухудшению отношений между правительством консерваторов и Москвой. В мае 1927 года по инициативе британской стороны были разорваны дипломатические отношения с СССР. В то же время массовое истребление коммунистов Гоминьданом в апреле того же года[306] означало крах политики «единого фронта» и стало тяжелым ударом, разбившим коммунистические надежды