«опорными точками» советской сферы влияния, когда она распространялась на большую часть Евразии от Балтики до Южного Китайского моря в период между победой Мао в 1949 году и советско-китайским расколом в конце 1950-х годов[529].
Московские высотки рассказывают нам многое о послевоенном сталинизме. Гигантские гибриды в стиле небоскребов на Манхэттене с готической и неоклассической напыщенностью, украшенные древнерусским орнаментом, объединяли современность, империю и национализм{684}. Но они также напоминали о политике, которая ставила местные, в основном славянские, культуры выше интернационализма и универсализма{685}. В каждом государстве сталинские высотки пытались незаметно вместить в себя «национальные формы», будь то византийские черты в Румынии или мотивы Ренессанса в Польше и Чехословакии. Они также служили для повышения престижа и власти элит; эти конторы и жилые дома были построены явно не для обеспечения жильем обездоленного народа после разрушений, причиненных войной.
Все эти массивные здания были каменным воплощением поствоенного «высокого сталинизма», преувеличенной версией порядка, наблюдаемого в середине 1930-х годов, как патерналистского, так и технократического. Пережитки радикального, антибюрократического марксизма, которые проявлялись даже во время террора, теперь практически исчезли. Эта иерархическая Модель применялась также и ко всему советскому блоку. В этом Действительно было что-то отчетливо имперское. Конечно, СССР никогда не называл себя империей и очень враждебно относился к «империализму», который вслед за Лениным по-прежнему рассматривался как «высшая стадия капитализма». В отличие от многих империй в СССР иерархия определялась не по признаку этнической принадлежности, а скорее как отражение различных уровней социалистических достижений. Русские находились на вершине, но только потому, что они были наиболее прогрессивным народом, а не потому, что они превосходили остальных в расовом или культурном отношении. На практике, однако, отношения СССР с его спутниками в Восточной Европе носили, как правило, имперский характер, и его политика и культура все больше походили на политику и культуру имперского государства. Иерархия власти с центром в Москве распространялась на все государства советского блока; статус русских был выше статуса других национальностей[530], а социалистические общества становились все более стратифицированными, где самые преданные (по крайней мере, политически надежные) члены партии находились на самой верхушке. В некоторых частях блока для сохранения такой системы необходимо было прибегать к высокой степени насилия и запугивания.
Тревога по поводу сохранения контроля в СССР и Восточной Европе, опустошенных войной, и уроки, извлеченные из террора, — все это подпитывало желание советского руководства иметь четкую и организованную культуру. В то же время опасения иностранного вторжения и отчаянное стремление повысить международный статус усугубляли неравенство в стране. Хрущев с некоторым презрением вспоминал тревоги Сталина о том, что представители Запада будут смотреть на Советский Союз свысока: «Что будет, если они [иностранные гости], прогуливаясь по Москве, не увидят небоскребов? Они будут сравнивать Москву с капиталистическими городами, но не в нашу пользу»{686}.
Согласно сталинскому послевоенному видению, высшие должностные лица должны были жить и работать на гораздо высшем уровне, чем простые люди, — высший класс технических экспертов и идеологических мечтателей на службе у режима, ведущих государственную машину к славному будущему. Однако в то же время советские лидеры надеялись объединить дисциплину и динамизм. Наряду с высотками при коммунистических режимах строились и огромные площади для проведения массовых парадов. Привлечение людей, по возможности как можно больше, к тщательно подготовленным государственным праздникам и шествиям напоминало, конечно, якобинскую Францию. Но церемонии конца сталинской эпохи приобрели особую советскую окраску. Первоначальной моделью был мавзолей Ленина (хранилище мумифицированного трупа великого человека), который служил трибуной, откуда лидеры приветствовали народные массы, проходившие по Красной площади. Болгария точнее остальных последовала советскому примеру, построив мавзолей Димитрова в 1949 году, а перед ним — Площадь д сентября для проведения праздников. Трибуны и площади были сооружены в Будапеште, Бухаресте и Восточном Берлине. Только Прага, относительно не поврежденная во время войны, избежала щедрости товарища Сталина{687}. Китайцы тем временем строили сталинские площади по собственной инициативе, но с помощью Советского Союза. В 1950-е годы появилась огромная площадь перед воротами Тяньаньмэнь — ныне площадь Тяньаньмэнь, при этом были разрушены бесчисленные старинные здания и стены.
Как же можно вызвать массовый энтузиазм при такой жесткой политической иерархии? Противоречие было наиболее ощутимым в Варшаве, где огромный Дворец культуры служил трибуной для массовых парадов. Это весьма непопулярное здание, символизирующее не только русское господство, но и партийные и бюрократические привилегии, никак не могло вызвать чувства приверженности у обычных рабочих, которые ежегодно маршировали здесь 1 мая. Разумеется, Сталин на протяжении 1930-х годов старался решить проблему мобилизации масс с помощью дисциплины, а сделать это он пытался, призывая к всеохватывающему патриотизму, скорее, чем к классовому неравенству. Именно поэтому режимы сталинского образца стремились объединить местный национализм с советским коммунизмом, однако решить задачу все равно было трудно.
Так, проблема оставалась нерешенной: экономическая система требовала высокого уровня героизма и самопожертвования от рабочих и крестьян, но она основывалась на репрессиях и жесткой дисциплине, которая находилась в руках белых воротничков и чиновников. Послевоенная советская система, казалось, действует в интересах «социалистической интеллигенции», а не рабочих и крестьян даже больше, чем это было в СССР 1930-х годов. В этом имелись свои преимущества — это привлекало целеустремленную молодежь, которая хотела развиваться сама и развивать свою страну. Однако в то же время многие простые люди, как и антикоммунистический средний класс, были от этого далеки. Социализм, как и здания, которые по распоряжению Сталина строились в его империи, казался монументальным, однако в фасаде оказывались серьезные трещины.
Баланс между репрессиями и мобилизацией, с одной стороны, и уровнем поддержки — с другой, различался в разных частях коммунистического блока. Наиболее строгая дисциплина была в самом СССР, в отличие от Восточной Европы, где коммунистические партии являлись более динамичными, так как они преобразовывали свои общества и «строили социализм» с нуля. Но жестокость неминуемо отчуждала многих, и вмешивающимся во все дела патриархам становилось все сложнее воодушевлять простой народ. И так же, как ожидаемый динамизм превратился в застой, советский социализм все менее походил на всеобщий прогресс и все больше на русский империализм. Модель позднего сталинизма больше всего привлекала Китай, ставший частью «неформальной» империи СССР, так как и там создание современного государства казалось более эффективным, чем более эгалитарного партизанского социализма периода гражданской войны. Но и здесь недостатки вскоре стали очевидными, и сразу же был подготовлен путь к резкому отказу от сталинского курса.
II
В 1951 году некто Мищенко из Военной академии Молотова в городе Калинин (ныне Тверь) сообщал об очевидной бедности города: «Если секретари… партийных комитетов пройдутся по улицам областного центра [Калинина], они заметят, что практически на каждом углу сидят нищие. Создается впечатление, что сам центр города Калинин нищенский. В Академии Молотова обучаются граждане стран народных демократий. Есть один нищий возле почты, который их безошибочно распознает и выпрашивает у них милостыню. Они вернутся домой и расскажут, что в Калинине полно нищих»{688}.
Приоритеты Мищенко были типичными для постсталинской элиты. Бедность и неравенство в СССР были не так важны, как международный престиж, и после Второй мировой войны Сталин пожертвовал уровнем жизни советских граждан для нужд гонки вооружений во время холодной войны. Советский Союз был, конечно же, победоносной силой, но это оказалась пиррова победа. В результате конфликта он оказался в невыгодном положении в соревновании со значительно более богатыми Соединенными Штатами. Потеряв 23% всех ресурсов и 27 миллионов жизней, СССР и его обездоленное население столкнулись с задачей восстановления народного хозяйства{689}. Нехватка рабочей силы особенно ощущалась в сельской местности и способствовала (вместе с засухой и строгой государственной реквизицией зерновых запасов) вспышке голода 1946-1947 годов, от которого умерло от 1 до 1,5 миллиона человек. Советское государство еле-еле могло справляться с хаосом, беспорядком, бедностью и преступностью в послевоенный период. И в то же время Советский Союз столкнулся с проблемой не только восстановления народного хозяйства, но и создания практически нового, технологически передового военно-промышленного комплекса. К концу 1930-х годов СССР удалось более или менее устранить технологический разрыв с Германией, но эта задача стала гораздо более актуальной в вредине 1940-х годов, когда в Америке появилось атомное оружие.
СССР столкнулся со всеми этими задачами в период, когда «идеологическая готовность» населения, как это называется в официальном жаргоне, была в плачевном состоянии. Наибольшую опасность для ценностей режима представлял военный опыт советских солдат. Некоторые из них воевали в партизанских отрядах, где привыкли к определенной степени равенства и самостоятельности. Но важнее было то, что миллионы солдат побывали на Западе и подвергали сомнению официальную пропаганду. Замполит, который имел дело с репатриацией советских граждан, искавших убежище в нейтральной Швеции, рассказывал, что «после того, как они увидели безмятежную жизнь [в Швеции], некоторые наши возвращенные на родину [граждане] делали неправильный вывод о том, что Швеция — богатая страна и люди там живут хорошо». Некоторые даже утверждали, что как к военнопленным к ним лучше относились и лучше кормили, чем это было в Красной армии. Неудивительно, что Сталин подозревал всех военнопленных в антисоветском мышлении и по возвращении домой многие были сосланы в ГУЛАГ[531].
В условиях ухудшающихся отношений с Западом и напряженности в СССР сталинисты ввели режим, который усиливал неприкрытое насилие довоенного порядка и основывался на патриотической, а не классовой мобилизации. Речь, которую Джордж Кеннан воспринимал как атаку на Запад, весной 1946 года положила конец либерализации времен войны{690}. Теперь нужно было мобилизовать всю страну на реконструкцию экономики. Проблемы нехватки рабочей силы решались за счет увеличения объемов принудительного труда по сравнению с теми же объемами в период войны. Около 4 миллионов учащихся в возрасте от 14 до 17 лет, в основном из сельской местности, были приняты на заводы, где работали только за питание и проживание{691}. Большой вклад внес ГУЛАГ — огромный «архипелаг» трудовых лагерей, большинство из которых находилось в глухой Сибири. Труд заключенных сыграл важную роль в экономике в 1930-х годы, но система стала работать гораздо эффективнее под руководством Лаврентия Берии, главы НКВД в период после террора. Тюремная система, в которой в 1947 году содержалось около 5 миллионов человек, обеспечивала около 20% рабочей силы в промышленности и давала более 10% промышленной продукции СССР[532].{692} Однако Сталин заблуждался в своей твердой вере в экономическое значение лагерей: они были крайне неэкономичны и непродуктивны, даже с учетом того, что условия были ужасны и с заключенными обращались грубо. Конечно, по сравнению с серединой 1930-х годов ГУЛАГ был технократически лучше организован, но вряд ли это было разумным способом управления экономикой. В своей блестящей зарисовке одного из директоров ГУЛАГа, Калдымова, работавшая в
