написал позже в предисловии к великой антиимпериалистической полемической книге Франца Фанона «Проклятьем заклейменные» (или «Проклятые земли» в русском переводе), Европа была «бледным жирным континентом», а будущим были страны третьего мира{730}.
Последствием стало, конечно, то, что прогрессивные левые часто охотно игнорировали репрессии в Восточном блоке, одновременно выступая против (в их понимании) более жестоких репрессий на Юге. Большую известность получил случай с мемуарами Виктора Кравченко «Я выбрал свободу», подробными рассказами о терроре и рассуждениями о ГУЛАГе. Когда они вышли на Французском языке, партийная газета «Французская литерала» («Les Lettres framjaises») обвинила Кравченко в том, что он работал на ЦРУ, чтобы скомпрометировать СССР. Кравченко судили в 1948 году, и плеяда интеллектуалов-некоммунистов высказалась в защиту французской партии и СССР. Хотя Кравченко и выиграл, вред был невелик, а моральная победа принадлежала французским коммунистам, которые продолжали подобострастно следовать промосковской линии{731}. Французские товарищи защищали и Лысенко, и социалистический реализм, и русскую ксенофобию. Финская партия была похожа на французскую. После успеха на выборах в 1948 году она ушла в свой собственный мир, придерживаясь прорабочей политической культуры. Партия и впоследствии имела успех на выборах: в 1958 году она получила 23,3% голосов и самую многочисленную парламентскую группу{732}.
В то время как партии Финляндии и Франции с радостью следовали изменениям в московской линии, их итальянские товарищи были не так уж этим довольны. Старая стратегия межклассовых объединений Пальмиро Тольятти стала ересью, и ему пришлось поклониться Кремлю в страхе, что его вытеснит более ортодоксальный соперник Пьетро Секкья. Он оставался лидером, но в партийной организации преобладали сталинисты, и портретов Сталина в партийных офисах висело больше, чем портретов Грамши{733}. И все же конформистский манихейский подход к политике был подходящим для того времени. Католическая церковь вместе с Христианской демократической партией и «Католическим действием», движением светских католических организаций, стала центром военной оппозиции коммунизму, а в июле 1949 года папа Пий XII отлучил всех коммунистов от церкви. Церковь все еще представляла выборы скорее как выбор между «Христом и антихристом», чем между условными партиями, и коммунисты в свою очередь опасались возникновения прокатолического фашистского режима, каким был режим Франко в Испании{734}. Так, коммунисты и католическая церковь видели друг в друге врагов, каждый со своим собственным замкнутым общественным и политическим миром{735}. В такой атмосфере конфронтации популярность Сталина была, возможно, неудивительной.
Таким образом, две самые большие коммунистические партии Запада пережили кризис 1947-1948-х годов как серьезные политические силы. Они потеряли часть сторонников, но политика была в достаточной степени поляризована, что их защищало. Взгляд Сталина на мир как на «два лагеря» для многих все еще имел смысл, несмотря на то что его поведение подрывало веру в СССР. На другой стороне советской сферы влияния, в Китае, тем временем коммунистам становилось сложно воспринять советский произвол и реальную политику. Но там советская модель была более привлекательной, обещающей альтернативу «отсталости», раздробленности и иностранной оккупации.
V
В декабре 1949 года Мао, запланировав первую поездку за границу, сел на поезд. Он направлялся в Москву. Десятидневная поездка сохранялась в секрете до его приезда. Соблюдалась особая осторожность. Перед поездом и за ним шли два других состава с солдатами; охрана была выставлена по всему маршруту. Мао сопровождала небольшая делегация, а для Сталина он привез эклектический набор подарков, от белой капусты и редиса из Шаньдуна до вышивки и подушек из Хунани. Но ел ли Сталин капусту, и понравилась ли она ему — никто не знает{736}.
Новый хозяин Красного Китая, которому тогда исполнилось 56 лет, должен был впервые встретиться со Сталиным по случаю семидесятилетия вождя мирового коммунизма. Мао надеялся заручиться поддержкой и признанием и подписать новый советско-китайский договор, призванный заменить тот, который подписал Чан Кайши и одобрили американцы и британцы в Ялте в х945 году. Однако, несмотря на всю важность поездки, ей было Далеко до статуса успешного официального государственного визита. Эта встреча действительно стала одной из самых странных в послевоенный период: два противника с напряжением танцевали па-де-де на протяжении двух месяцев. Неприятности начались на вокзале, так как Сталин не приехал лично встретить Мао вопреки общепринятому протоколу. Лидеры все-таки поговорили позже в тот же день, но Сталин дал понять, что он не торопится заключать новый договор. Он был рад помочь, но не хотел рисковать и нарушать ялтинские договоренности и тем самым дать американцам возможность их разорвать. К тому же Сталин не доверял Мао. Так, вскоре после раскола Югославии Сталин волновался, что партизанский лидер, который причинял Москве так много неприятностей на протяжении долгих лет, может оказаться неверным азиатским Тито. Мао отправили на государственную дачу, обвешанную подслушивающими устройствами, чтобы Сталин мог понаблюдать за ним и принять решение. Как-то раз он послал Молотова, чтобы тот узнал, «что он за парень». Высокомерный Молотов отчитался, что тот был хитрым крестьянским лидером, таким как русский бунтовщик XVIII века Пугачев. Настоящим марксистом он не являлся и даже не читал «Капитал». Несмотря на все это, впечатление у Молотова сложилось по большей части положительное.
Мао уехал, «варясь в собственном соку», как выражался его русский надсмотрщик, и еще больше обозлился. Привыкший к нуждам партизанской армии, он ненавидел роскошь западного комфорта, жаловался на европейский туалет с унитазом и приказал, чтобы его мягкий матрац заменили на жесткий настил из досок. Он не раз пытался организовать еще одну встречу со Сталиным, но безуспешно. «Я здесь только для того, чтобы есть, ходить в туалет и спать?» — жаловался он. Он даже сказал коллегам, что был под домашним арестом и ему, возможно, могли запретить возвращаться в Китай.
На праздновании дня рождения в Большом театре Сталин, однако, буквально носил Мао на руках. Мао посадили по правую руку от Сталина и предоставили право первому произнести тост. Сталин ясно понимал, что он много получит от союза с человеком, который навязал коммунизм четверти населения Земли. В конечном счете (напрасно) опасаясь, что Мао может заключить сделку с американцами, Сталин согласился заключить договор. Мао пришлось пойти на уступки, принимая независимость Монгольской Народной Республики, но он добился своего
Советская помощь и консультанты прибыли в Китай; китайцы признали советских граждан как своих «старших братьев».
Тем не менее напряжение не спадало. Мао решил признать правительство Хо Ши Мина во Вьетнаме, и Сталин чувствовал, что ему придется сделать то же самое, даже если он и не хотел настраивать против себя французов. Сталин продолжал подозревать Мао в тайном сговоре с американцами. После одной из таких холодных встреч Сталин пригласил Мао вместе с членами Политбюро на свою дачу на одну из своих странных вечеринок. Он старался растопить лед привычным ему способом, завел граммофон и председательствовал на мужском танцевальном сеансе. Но у Мао не было настроения развлекаться. Как вспоминал его переводчик, «несмотря на то что трое или четверо мужчин по очереди пытались вытянуть председателя Мао танцевать, им это так и не удалось… Все это закончилось в дурном духе»{737}. Пару недель спустя советская сторона решила загладить недоразумение, пригласив китайцев на балет Рейнгольда Глиера 1920 года о революционном Китае «Красный мак». В основе балета лежала история о советском моряке, который встретил шанхайскую проститутку и затем убедил ее принять марксизм-ленинизм. Мао, узнав об унизительном сюжете и услышав сомнительное название (для китайца оно, казалось, уподобляло коммунизм злу опиума), не пошел на балет. И это было только к лучшему. Его секретарь, который пошел вместо него, оказался глубоко обижен тем, что у русских танцовщиков, которые исполняли роли китайцев, лица раскрашены в желтый цвет. Ему казалось, что китайцев изображали монстрами.
В этом визите можно было видеть острую напряженность между сталинским стареющим коммунизмом и молодым, радикальным коммунизмом Востока. Конечно, были серьезные причины идти на близкие отношения с Китаем, несмотря на долго-Летние трения между Сталиным и Мао. Коммунизм в Азии открыл Сталину реальные возможности. У него уже был близкий союзник в Северной Корее; в Северном Вьетнаме Хо отдалился от Москвы и сблизился с Пекином, но Сталин мог повлиять на события во Вьетнаме через Китай. И если Мао было трудно управлять, он все еще признавал сюзеренитет Сталина над всемирным коммунистическим движением. Более того, как бы Мао ни разочаровался в советском высокомерном отношении, он все еще видел в Советском Союзе источник волшебного проекта преобразования Китая. Сталинский «Краткий курс истории ВКП(б)» оставался для Мао очень важным текстом: в Яньани ставился акцент на идеологическую общность и конформизм; сейчас его важность можно было сравнить с картой, объясняющей дальнейший путь. К 1945 году «Краткий курс» был одной из пяти «обязательных» книг для китайских коммунистических чиновников, необходимым руководством для перехода к социализму{738}. СССР, как было принято считать, в своей основе такой же, как Китай, только на 30 лет впереди; как гласил девиз середины 1950-х годов: «Советский Союз сегодня — это мы завтра». Хроника советской истории в «Кратком курсе» могла быть достоверно приложена и к Китаю: там произошли и революция, и гражданская война, а сейчас пришло время для НЭПа; позже начнется «социалистическая индустриализация» (в 1926-1929 годы согласно своеобразной хронологии «Краткого курса»), «коллективизация» (1930-1934) и, наконец, «борьба за окончание постройки социалистического общества» (1935_1937)- Распространенным было мнение, что Китай пойдет по тому же пути, однако по более противоречивому графику.
В 1949 году китайские и советские лидеры согласились, что еще не подошло время для социалистических амбиций. Китай, как думал Мао и его коллеги, был очень уязвим для иностранного вмешательства. А коммунисты, которые еще не завоевали Тибет и Тайвань, еще не были готовы к внутреннему конфликту. Старорежимные чиновники Гоминьдана оставались на местах[549], а к либеральной интеллигенции с их ценным опытом относились хорошо. Частная собственность сохранилась, и если землю у землевладельцев отобрали, целью было не равенство, а повышение производительности за счет объединения ферм. Этот период назвали эрой «Новой Демократии»: государство являлось «народной демократической диктатурой» под руководством пролетариата, включая буржуазию; чисткам подвергались только явные антикоммунисты[550].
Как и в 1920-е годы в СССР, в Китае существовали разные взгляды на то, каким быстрым будет китайский путь к социализму (в это время сам Сталин придерживался идеи постепенных реформ). Те, у кого имелись очень близкие связи с Москвой: Лю Шаоци, его союзник и приятель хунанец Жэнь Биши, коммунист, получивший образование в Москве, и Чжоу Эньлай (политический деятель с прочными советскими связями с 1920-х годов), — все надеялись, что «Новая Демократия» продлится от 10 до 15 лет, в течение которых они смогут построить государство и экономику по сталинской модели{739}. Лю пользовался особенно сильным влиянием. Он приехал
