в Москву в июне 1949 года, перед визитом Мао, и посетил десятки министерств и ведомств, чтобы узнать, как они работают. Он вернулся в Китай примерно с 220 советниками и с целью организовать жизнь в Китае по советскому образцу. Однако гораздо важнее, чем сравнительно малое количество советников, были переводы многих советских книг-руководств{740}. Именно оттуда китайцы узнали, как управлять заводами и вести дела в конторах. Эти тексты намного успешнее экспортировали советскую модель современности, чем танки.
Визит Лю в Москву оказался более гармоничным, чем поездка Мао, так как со Сталиным у него были более близкие отношения. Мао, в отличие от Лю, ностальгируя по партизанскому социализму Яньаня, продолжал стремиться к радикальным изменениям. Ему не терпелось подтолкнуть историю к индустриализации и социализму.
Как и в СССР в конце 1920-х годов, угроза войны способствовала радикализации китайской политики. В апреле 1950 года Сталин неожиданно согласился поддержать вторжение Ким Ир Сена в Южную Корею, и когда после первых успехов Северной Кореи в Южной Корее высадились американцы (в главе войск ООН)[551] и отбросили их назад, китайцы неохотно согласились вмешаться{741}. Война продолжалась больше двух лет. Борьба оказалась тяжелым бременем для Китая. Это была война многочисленных армий, спланированная и отчасти финансируемая Москвой, но сражались преимущественно китайские солдаты — свыше з миллионов китайцев. Более 400 тысяч погибло, в том числе сын Мао Аньин. Китай потратил 20-25% своего бюджета на эту кампанию, война принесла огромные лишения как фронту, так и стране.
Корейская война способствовала учащению призывов к быстрой индустриализации, и Мао приступил к обсуждению плана пятилетки уже в феврале 1951 года. Но война, в общем, оправдала радикализм и укрепила позиции приверженцев жестокой «классовой борьбы». Например, земельная реформа 1949_1950 годов начала терять обороты, и партийным лидерам было трудно ускорить перераспределение земли из-за оппозиции землевладельцев, кланов и религиозных групп, а война предоставила партии возможность обвинить иностранных врагов в сговоре с местной буржуазией. Земельная реформа быстро превратилась в обостренную «классовую борьбу». Китайский трибунал су-ку, собрания «борьбы с ошибками», публичное унижение и открытая жестокость, не всегда поддерживаемая властями, стали обычными явлениями. Тем временем 43% земли было распределено среди 60% населения. Хоть это и усилило поддержку нового режима, но произошло это за счет огромных человеческих жертв. По некоторым оценкам, в кампаниях земельных реформ погибло от 1 до 2 миллионов людей.
Китайские коммунисты пока еще не навязывали вступление в колхозы населению, но в некоторых случаях были даже более радикальными, чем их советские предшественники в начале 1930-х годов. Полные решимости искоренить старые классовые, клановые и региональные особенности, они прилагали много усилий к распределению сельского населения по классам, а классовые ярлыки — «землевладелец», «богатый крестьянин» или «бедняк» — стали решающими в жизни людей. Между 1951 и 1953 годами КПК довела «классовую борьбу» и до городов с помощью «Кампании по подавлению контрреволюционеров», кампании «Против трех» против коррумпированных чиновников, кампании «Против пяти» против крупной «национальной буржуазии» и кампании по реформе свободы мысли против интеллигенции. Эти кампании часто сопровождались чрезмерным насилием{742}. Только подавление контрреволюционеров привело к гибели от 800 тысяч до 2 миллионов человек, и бесчисленное множество людей было привлечено к массовым публичным судам. В сельской местности партии всегда удавалось настроить большинство против меньшинства; 40-45% шанхайских рабочих посылали руководству доносы на контрреволюционеров. Согласно отчету, 30 тысяч китайцев посетили собрание в Пекине, на котором судили «пять основных тиранов» — группу местных лидеров. Так же как и при земельных реформах, коммунисты привлекали уважаемых людей пожилого возраста, чтобы уличить своих врагов: «Когда вошли преступники, массовое чувство внезапно проявилось в звуках проклятий и лозунгов, которые потрясли небо и землю. Некоторые плевали на преступников, другие заливались слезами… Восьмидесятилетняя женена подошла к обвиняемым, опираясь на палочку: «Вы никогда не думали, что наступит сегодняшний день! Ха! И я никогда не думала. Прежняя система суда принадлежала вам, но сейчас Председатель Мао выплатит нам кровные долги!»{743}
В сентябре 1952 года Мао объявил коллегам, что эра реконструкции в стиле НЭП подходит к концу и что пришло время Китаю приступить к строительству социализма. Первая пятилетка, когда социалистический сектор экономики выжимал деньги из капиталистов, началась в 1953 году. Вскоре после этого, в 1955 году, была начата коллективизация.
Сейчас, когда Мао решился на полномасштабную пятилетку, он с большей готовности обратился к модели высокого сталинизма. В феврале 1953 года он объявил, что «необходимо всей нацией быстро учиться у Советского Союза тому, как перестроить нашу страну»{744}. Ступенчатая иерархия советской аристократии только сейчас внедрялась в полном масштабе; инженеры стали новыми королями на рабочих местах, в то время как партийная организация была отодвинута в сторону. Огромные промышленные заводы запускались с советской помощью. Но самые удивительные изменения претерпела Народно-освободительная армия Китая, где старый военный партизанский стиль армии был заменен рангами и эмблемами советского стиля.
Сталинской модели следовали, конечно, не точно. Китайцы, которые так зависели от поддержки крестьян, не хотели слишком жестко использовать крестьянство в интересах тяжелой промышленности. Однако в целом модель СССР приняли, и заинтересованность во всем советском вскоре вышла за пределы партийных элит. В городах, особенно среди образованных людей, московский проинтеллигентский высокий сталинизм[552] неизбежно стал более притягательным, чем крестьянский социализм Яньаня. Русские романы широко читались в переводе, а русские фильмы показывали по всей стране. У романа Островского «Как закалялась сталь» был самый высокий рейтинг продаж, а его герой, Павел Корчагин, стал всеобщим примером для подражания. С 1952 года в некоторых школах были организованы «занятия Павла» как часть кампании «Читаем хорошие книги, учимся у Павла», в то время как советский фильм 1956 года, переведенный на китайский язык, показывали в Китае в честь годовщины Октябрьской революции. Есть свидетельства тому, что книга Островского на самом деле вдохновляла молодежь отчасти потому, что Корчагин был противоречивым героем; было легче любить его за плохое поведение в школе и импульсивность, чем отдаленных и неправдоподобных добродетельных новых социалистов Китая. В Корчагине смешались революционный романтизм и реализм{745}.
Кино стало основным проводником советских идей в Китае; к 1957 году 468 советских фильмов были озвучены по-китайски. Их посмотрели почти 1,4 миллиарда китайцев. Эти картины пропагандировали определенные идеи. Героизм маленького человека (такого, как Корчагин) был одной из них, но в фильмах популяризировались и современные идеи, такие как равенство полов{746}. В ленте «Как закалялась сталь», как и во многих других советских картинах, показывали, как женщины боролись и работали наряду с мужчинами. Первая китайская трактористка, Лян Цзюнь, утверждала, что фильм побудил ее искать работу. Советский Союз, как было показано там, находился на пике современности. Историк By Хун вспоминает: «Вспоминая начало 1950-х годов, кажется, что все новое и увлекательное пришло из Советского Союза, а в Советском Союзе все было новым и увлекательным. На улицах, в парках и школах повторялся слоган: “Советский Союз сегодня — это мы завтра”. Было и весело и жутко видеть свое будущее у кого-то на лице, особенно когда у этого “кого-то” желтые волосы и розовая кожа… Моя мать, как и ее коллеги в Центральной академии драмы, сразу же сделала завивку, чтобы быть похожей на крепких русских героинь… С воспоминанием о прическе моей матери в то время тесно связано воспоминание о своего рода платье, которое называлось bulaji (фонетическая передача русского слова [платье]). Это платье было с короткими пышными рукавами, застегивающимся на пуговицы воротом и широкой, развевающейся юбкой, всегда из цветной ткани с веселым рисунком, что опять же ассоциировалось с “революционным духом” Советского Союза»{747}.
Тем не менее, как поясняет By Хун, советская современность, распространяемая в Китае, была особой. В моде, как и в других областях, официальное принятие «советской модели» после 1953 года обозначило перемену, схожую с той, которая произошла в СССР в середине 1930-х годов: от более эгалитарного, партизанского социализма к более «радостному» и вдохновляющему обществу.
В конце 1940-х годов «ленинский костюм», женский вариант костюма Сунь Ятсена, в котором за основу была взята униформа советской Красной армии, пользовался большой популярностью среди женщин-революционерок и стал обычной одеждой городских женщин в начале 1950-х годов. Но в 1955 году воодушевленные советской моделью и уставшие от жесткой экономии стиля Сунь Ятсена, некоторые ведущие культурные деятели, в том числе и поэт Ай Цин, начали кампанию по реформе одежды. По мнению Ай Цина, ленинские костюмы[553] и костюмы Сунь Ятсена не совсем «гармонировали с… радостным настроем жизни». Он объяснял: «В Советском Союзе, если встретишь компанию из шести-семи девушек, то на каждой будет платье особого покроя», в то время как китайские дети «одевались как маленькие старики»{748}.
Несмотря на широкое освещение в прессе в 1956 году, реформа одежды не была такой уж успешной, и многие женщины все же придерживались ленинских костюмов, отчасти по экономической причине: на длинные юбки требовалось больше материала, чем на ленинские костюмы. Но расходы не стали единственной причиной; современные ценности еще не были созвучны отказу от партизанского социализма Яньаня. Один из сторонников реформы одежды в Китае объяснял непреходящую популярность ленинских костюмов среди женщин: «…они соединяли деловую одежду и прогрессивное мышление, деловую одежду и простоту жизни, деловую одежду и бережливость… Хотя это и ошибочно, но никто не отрицает, что в этом заключается стремление женщин к прогрессу и равенству с мужчинами в жизни и работе, а также взгляд на простоту и экономность как на основные элементы китайской эстетики»{749}.
Конфликты на почве революционной моды отражали непрекращающуюся напряженность в политике Китая. Мао хотел на время принять советскую модель, но он никогда не отвергал своих партизанских ценностей. До того момента, когда он осмелился выступить против Москвы, оставалось немного времени.
Другую смесь крестьянской партизанской традиции в китайском стиле с иерархией советского типа можно было наблюдать в коммунистической Северной Корее. Сам Ким Ир Сен был приобщен и к китайской, и к советской культуре, но корейская политическая культура играла решающую роль в формировании специфической модели коммунизма{750}.
Как и китайская компартия, Трудовая партия Кореи (название корейской коммунистической партии) была преимущественно крестьянской и добилась значительной поддержки со стороны бедных крестьян благодаря земельной реформе 1946 года (которая напоминала китайские коммунистические земельные реформы в Маньчжурии в период гражданской войны). Ее родство с китайской партией проявлялось также и в значении, которое они придавали «самокритике» и «единству мыслей». Корейская конфуцианская культура внесла свой вклад в развитие идей и мыслей, но усилия японских колонизаторов в идеологических «беседах» (то, что многие коммунисты прошли в тюрьме) также оказали сильное влияние{751}.
В то же время Кима привлекала модель высокого сталинизма. Японцы покинули Север с
