Новая марксистско-ленинская идеология, которая считала труд важнейшей добродетелью, была полностью противоположна морали многих крестьян, которые видели в землевладении и экономической независимости показатель своего статуса. Государство устанавливало высокие квоты на поставки продовольствия для рабочих и на финансирование индустриализации; все это приветствовалось еще меньше, чем раскулачивание и коллективизация. Крестьянка из венгерской деревни Сарошд к югу от Будапешта вспоминала свои напрасные надежды на то, что она сможет платить налоги государству, выращивая 1,7 гектара семечек: «Возвращаешься домой без единого пенни. Все уходило на налоги, не оставалось денег, даже чтобы купить фартук»{773}. В самом колхозе зарплаты были низкими, а условия — плохими. Крестьянин болгарской деревни Замфирово вспоминает: «Это было ужасно. Я помню, как однажды чуть не упал в обморок в поле во время уборки пшеницы. Мы работали весь день при невыносимой жаре, работали руками, как раньше… Работа была тяжелой, а зарплата — низкой, всего лишь 80 стотинок в день, и любая плата натуральными продуктами из этого вычиталась. Люди оказались в затруднительном положении. Даже самым бедным, кто вступил в кооператив с небольшим участком земли, стало еще хуже. Я помню, как летом кто-то приехал в поле продавать пиво и содовую, но, несмотря на то что мы умирали от жажды, никто не мог себе позволить это купить»{774}.
Как и в Китае, безграничная власть новой деревенской политической элиты Восточной Европы разжигала крестьянскую озлобленность. Квоты зависели от капризов колхозных чиновников. Тем временем крестьяне поняли, что люди, которые находятся выше в политической иерархии, получают больше денег за работу в колхозах, чем другие. Политика глубоко проникла в жизнь людей, а будущее сельских жителей зависело от взаимоотношений с новыми начальниками.
Некоторые противостояли жесткой политике, в нескольких регионах вспыхнули восстания и демонстрации. Одним из самых жестоких и разрушительных было восстание в районе Бихач в Боснии в мае 1950 года, все остальные случаи редко представляли реальную угрозу властям. Более распространенным способом противодействия коллективизации был уход из сельского хозяйства. Как это ни странно, некоторые восточноевропейские правительства, заинтересованные в промышленном труде, поощряли такой способ.
Противостояние и недовольство замедлило темпы коллективизации, и к смерти Сталина прогресс в Восточной Европе оказался удивительно небольшим. В Чехословакии, например, только 43% сельского населения было задействовано в колхозах, в Польше эта цифра едва достигала 17%. На самом деле коллективизация закончилась лишь в начале 1960-х годов, и только после ее завершения крестьянству были сделаны серьезные Уступки (например, разрешение приусадебных участков и предоставление крестьянским хозяйствам права на организацию собственного труда). В Польше и Югославии коллективизация была просто свернута, и крестьяне вернулись к мелким частным хозяйствам.
В 1949 году ячейка коммунистической партии восточногерманского города Плауен подготовила очередной отчет об общественном мнении. В нем делался вывод о том, что если высококвалифицированные рабочие и техническая интеллигенция были относительно довольны, то этого нельзя сказать о «широких массах» населения — рабочих и крестьян{775}. К 1953 году имелось достаточно доказательств того, что такое «распределение счастья» наблюдалось в большей части просоветской Восточной Европы. Попытки разрушить крестьянскую культуру были неизбежно обречены на провал. Тем временем систему высокого сталинизма, в которой «новый класс» бюрократов — официальных вымогателей ресурсов для хищного государства — находился выше рабочего класса, нельзя было долго поддерживать, особенно в обществах с коренными социалистическими традициями досоветского происхождения.
В последние годы периода высокого сталинизма советские режимы государств-спутников просто полагались на принуждение к непопулярной экономической политике. В 1950 году в Польше и в 1952-1953 годах в Румынии, Болгарии и Чехословакии в ходе денежных реформ были конфискованы сбережения людей, а в Чехословакии это привело к волне протестов{776}. К 1953 году от 6 до 8% взрослого мужского населения советской Восточной Европы находилось в тюрьмах. Неудивительно, что система высокого сталинизма не намного пережила смерть своего создателя.
8. Отцеубийство
I
Однажды солнечным июньский днем 1962 года добрый и заботливый Никита Хрущев выпустил золотую рыбку в недавно вырытый недалеко от главного здания Московского университета водоем. Сразу после этого одному из юных пионеров был вручен огромный ключ — «Ключ в страну романтики», как назвали его в прессе. Эти события были частью церемонии открытия нового Дворца пионеров — центра детской пионерской организации на Ленинских горах. Огромный парк в 56 гектаров и просторное здание стали детской страной чудес, «детской республикой», где «дети были хозяевами» и где взрослая дисциплина сводилась к минимуму. Создатели проекта утверждали, что здесь дети будут учить друг друга и поддерживать дисциплину личным примером{777}.
Все это было уже очень далеко от позднего сталинизма. Сталин любил публично демонстрировать любовь к детям, гладить их по голове, но выпускать золотую рыбку в пруд было бы ниже его достоинства. Само здание дворца вступало в резкий контраст со своим внушительным соседом сталинской эпохи. Построенное в модернистском «интернациональном стиле», который появился в 1920-е годы, здание было украшено современными скульптурами и рельефами, часть из которых была оформлена в примитивном, детском стиле, зато там не было фигур в стиле неоклассицизма, изображающих напряженных мускулистых рабочих. Оно было невысокое и подчеркнуто демократичное, с огромными окнами и дверями со всех сторон, открытое для радостных детей, резвящихся в прилегающем парке.
Дворец пионеров был бетонным воплощением идеологии. Он представлял собой ту форму коммунизма, которой Хрущев хотел заменить сталинизм, — современную и интернационалистскую, свободную от устаревшего национализма начала 1950-х годов{778}.
Она также должна была быть романтичной, полной возможностей для развития творческого потенциала человека. Как писали журналисты «Комсомольской правды», Дворец построили люди, «которые сами были романтиками, и этот романтичный образ жизни пионеров должен выйти за пределы дворца»{779}. Он был скорее воплощением благосостояния людей, нежели силы и мощи страны. И что самое важное, Дворец должен был стать зданием, где дети будут свободны от родительских ограничений. Он олицетворял такие ценности, как равенство и братство, и дети, населяющие его, сами должны были поддерживать дисциплину. Хрущев ненавидел старый «аристократический», одержимый высоким положением стиль сталинской эпохи. Он считал, что здание Московского университета похоже на церковь и является «уродливой, бесформенной массой»{780}.
Хрущев был единственным из коммунистических лидеров, кто стал искать альтернативу грубости и иерархии сталинизма[556]. Когда старый патриарх коммунизма умер, его преемники поняли, что старую систему нужно менять. Принуждение больше не действовало, растущие привилегии и неравенство вызывали гнев. В то же время массовое насилие и непрекращающиеся обещания бороться с «врагами» сужали круг сторонников режима. Система должна была стать более содержательной. Многие начали с яростью выступать против сталинского экономического детерминизма, согласно которому все, включая ценности, мораль и даже человеческие жизни, должно было быть принесено в жертву ради строительства современного, индустриального общества. Старый, жестокий догматизм требовалось заменить более «человечным» социализмом.
Что же это должно было означать на практике? Некоторые призывали к прагматическому коммунизму с признанием прав человека и ограниченного рынка. Это особенно привлекало просоветскую Восточную Европу, но большинство партийных лидеров не были готовы к подобному компромиссу. Это подорвало бы правящую партию и угрожало бы ее «руководящей роли» в политике, а также бросало вызов старой административно-командной экономике. Другие стремились к более технократической, современной модели. Альтернативным ответом на этот вопрос, наиболее подходящим коммунистическим лидерам, мог стать поиск возможностей укрепить режим, вернув ему революционный динамизм. Братья должны были снова собраться вместе и возродить дух коллективной воли. Великие идеологические новаторы 1950-х — Тито, Хрущев и Мао — совершили «огромный прыжок назад» к радикализму Ленина 1917 года или даже к романтизму Маркса 1840-х годов.
И все же фотографии, запечатлевшие церемонию открытия Дворца пионеров, отражали совершенно иную картину, нежели образ свободной дисциплины, созданный «Комсомольской правдой». На современный взгляд, атмосфера очень напоминала военный парад: стоящие в шеренгах дети в униформе держали флаги и барабаны. В этом и заключалась трудность, с которой столкнулись «сыновья» Сталина. С одной стороны, их идеалом мог бы стать народ, трудящийся в атмосфере творчества, сотрудничества, мира и гармонии. С другой стороны, они надеялись достичь идеала путем построения мощного государства и эффективной экономики. В отсутствие рыночных стимулов оставалось только прибегнуть к полувоенной мобилизации. Таково было решение Мао, и военный, партизанский коммунизм, дополненный «классовой борьбой», стал основой его стратегии. Хрущев был намерен избежать насилия, но даже он понял, что невозможно следовать курсу радикального коммунизма, не принимая в расчет устрашающую военную партийную культуру времен его юности. Только Тито смог оторваться от этого путем перехода к рынку» в сферу влияния Запада.
Итак, неудивительно, что смерть Сталина принесла вовсе не мир, а «оттепель», которая вскрыла «замороженную» напряженность внутри коммунистического мира, что привело к распаду его огромной империи. Действительно, первые пятнадцать лет после смерти Сталина стали самыми бурными в коммунистической истории и самым опасным периодом холодной войны. Мир оказался как никогда близок к началу ядерной войны. Однако первый вызов сталинской ортодоксальной доктрине был брошен еще при жизни вождя. Этим вызовом стал разрыв с Тито в 1948 году.
II
В своих мемуарах Милован Джилас вспоминает: «Однажды (должно быть, весной 1950 года) мне показалось, что мы, югославские коммунисты, уже готовы к созданию марксистской свободной ассоциации производителей. Фабрики будут отданы в руки производителей с единственным условием: они должны платить налог на военные нужды и другие потребности государства, которые «остаются насущными». Затем Джилас изложил свою новую мысль идеологу Эдварду Карделю и председателю Государственной плановой комиссии Борису Кидричу, когда «мы сидели в машине, припаркованной около виллы, в которой я жил тогда». Кидрич скептически отнесся к новой идее, но в конце концов они согласились представить ее Тито. «Тито расхаживал туда-сюда и, казалось, был целиком погружен в собственные мысли. Вдруг он остановился и воскликнул: «Фабрики, принадлежащие рабочим, — это то, что еще никогда не было достигнуто!» Этими словами теории, разработанные Карделем и мной, были избавлены от всяких трудностей и приобретали самые лучшие перспективы. Несколько месяцев спустя Тито представил закон о самоуправлении рабочих югославской Национальной Ассамблее»{781}.
Джилас описывал одно из многих «возвращений к Марксу», имевших место в 1950-е годы, когда коммунисты искали альтернативу сталинизму. Рассказы Джиласа о моментах просветления, лихорадочных спорах о марксизме на задних сиденьях машин и о неожиданных решениях, принимаемых на партийных виллах, дают нам полное представление о замкнутом характера руководства Тито. И все же его история о происхождении новой югославской модели коммунизма не совсем убедительна. Тито и другие руководители искали новые модели на протяжении некоторого времени перед разрывом с СССР. Важно отметить, что риторика «самоуправления» вводила их в заблуждение. Джилас и его товарищи были, несомненно, искренни в своем желании прийти к демократическому марксизму, и их идеи взволновали западных социалистов. Но на практике югославское самоуправление имело мало
