идти на жертвы, но Хрущев не хотел насильственной классовой борьбы, а Запад не представлял собой сиюминутную угрозу. Хрущев был вынужден вести себя скорее как советский Дед Мороз, обещающий развлечение и изобилие, чем как марксистский Моисей, ведущий свой народ в страну справедливости и равенства. Начало 1960-х годов все еще было временем оптимизма и веры в социализм. Однако перчатка, брошенная Хрущевым Никсону во время кухонных дебатов, и его открытое стремление соревноваться с Западом в повышении материального благосостояния только заронили семена будущего идеологического упадка.
Хрущев всегда считал себя радикалом, и его недовольные коллеги по Центральному комитету были вынуждены с этим согласиться. Но коммунистам нового поколения, возглавившим революции в развивающихся странах, казалось, что Хрущев давно утратил свой революционный порыв. Он отступился от Кубы[634] и, отказавшись от классовой борьбы, лишил коммунизм его моральной и эмоциональной силы. Самым активным критиком хрущевского «ревизионизма» был Мао. Китайская компартия все еще верила, что строит социализм, используя при этом жесткие меры. Китаю пока не приходилось пережить ничего, что напоминало бы советский «Великий перелом» или террор 1930-х годов, и классовая борьба казалась китайским коммунистам благородной и необходимой. Хотя совсем скоро Китаю пришлось восполнить недостаток опыта. В следующие десять лет Китай ожидали катастрофы, беспрецедентные в коммунистическом мире.
VII
В 1958-1959 годах в рамках китайской утопической программы «Большой скачок вперед» был завершен величайший архитектурный проект — строительство «Десяти великих зданий» в Пекине. Пять из них были музеями и выставочными залами, остальные пять — здание пекинского железнодорожного вокзала, правительственные отели и дома для гостей. Несмотря на то что прошло уже пять лет после смерти Сталина и с тех пор, как советский блок принял модернизм, стиль зданий в Пекине был откровенно сталинистским, хотя и с китайскими чертами, например крышами в виде пагод. Однако это не были сложные, похожие на свадебный торт здания 1950-х годов, они скорее напоминали строгую советскую архитектуру середины 1930-х. Парижский павильон 1937 года{844}. Как в архитектуре, так и в политике китайцы отрицали строгую иерархию позднего сталинизма, однако им был близок радикальный марксизм раннего Сталина.
Мао неоднозначно воспринял хрущевский акт отцеубийства. С одной стороны, ему так же, как Хрущеву, не нравилась отеческая культура позднего сталинизма. Взаимоотношения между Советским Союзом и Китаем, жаловался Мао, были сродни отношениям «отца и сына, кошки и мышки»{845}. Сталин вел себя как старый конфуцианский чиновник мандарин, а тайная речь Хрущева была как «освободительное движение». Мао сразу понравился прямолинейный Хрущев, который напоминал ему его энергичных товарищей из провинции[635]. Мао считал правильным, что товарищи из провинции заменяют товарищей из центра, потому что «на местном уровне классовая борьба более острая, ближе к естественной борьбе, ближе к массам»{846}. Очевидно, что Мао в корне неправильно понимал Хрущева. Хрущев, возможно, и был радикалом, но он отказался от классовой борьбы, чего Мао, безусловно, не сделал[636]. И хотя отношение Мао к Сталину было критическим, но все же не таким резким, как у советского руководства. В феврале 1957 года Мао сформулировал более благоприятную и удивительно четкую оценку Сталина — он был на 10% марксистом и на 30% не марксистом. Более того, Мао оказался недоволен тем, что Хрущев совершил акт отцеубийства самостоятельно, не посоветовавшись с братскими компартиями. По его мнению, Хрущев решил примерить на себя величественную имперскую мантию «отца народов».
В середине 1950-х годов у китайских коммунистов все складывалось хорошо. У партии были враги, но она также пользовалась большой поддержкой народа в борьбе за справедливость и экономическое развитие. Политическая ситуация была стабильной. СССР оказывал помощь своему «младшему брату». Советская помощь, которая при Сталине была совсем небольшой, возросла и в 1959 году составляла 7% советского национального дохода[637].{847}
Что-то все-таки необходимо было предпринять, чтобы смягчить принципы иерархии, которая была свойственна эпохе сталинизма.
Мао с беспокойством наблюдал за восстаниями, охватившими Восточную Европу между 1953 и 1956 годами, и был намерен предотвратить подобное в Китае. Мао и другим китайским коммунистическим радикалам были не по душе возникшие трудности. Особенно тяжелым оказался переход от партизанских формирований к профессиональной армии. Армейские офицеры вели себя как мелкие феодалы, используя солдат в качестве личных слуг, и даже пользовались «правом первой ночи» у местных женщин.
Мао решил максимально приблизить военных к местным крестьянским коммунам. Например, они должны были помогать крестьянам в борьбе с сельскохозяйственными вредителями, а их экскременты использовались в качестве удобрений. Естественно, что технически подготовленных, профессиональных офицеров сильно раздражало такое политическое вмешательство и отход от военных приоритетов.
Общий подход Мао был поначалу близок к подходу Хрущева и даже Маленкова. Он считал, что партия должна быть «очищенной», но это уже будет не прежняя классовая борьба, которая могла бы негативно сказаться на темпах экономического развития. Напротив, чистки должны быть «либеральными». Теперь право высказывать критические замечания было предоставлено скорее буржуазным интеллектуалам, чем «красным» классам — рабочим, крестьянам, партийным активистам. Классовые разногласия должны были исчезнуть не на «собраниях по борьбе с ошибками», а «спокойно, как бриз или короткий дождик».
Необходимо было уменьшить численность и власть чиновников и избежать возрождения коммунистического пуританизма и догматизма, как это случилось в Яньани в 1943 году. Мао выдвинул лозунг «Пусть расцветут сотни цветов, пусть соперничают тысячи школ разных мировоззрений»{848}.
Первое время интеллектуалы благоразумно молчали. Они не смели говорить открыто, опасаясь возмездия со стороны партийных чиновников. Мао со временем убедил их, что возмездия не последует. В течение пяти недель, начиная с 1 мая 1957 года, они следовали призыву Мао к честной и открытой критике[638]. Критика была едкой и полной сарказма. Как и ожидалось, под прицел попали коррупция, фальсификация результатов выборов и некомпетентность партийных чиновников. Досталось также коллективизации, партийной монополии на власть и раболепному подражанию СССР. В Пекинском университете «Стена демократии» была оклеена плакатами, посвященными критике партии. Вскоре Мао понял, что его либеральная революция вышла из-под контроля и стала подрывать законность самой партии. Он резко изменил свое мнение и начал жестокую атаку на «правых». Жертвами этой атаки стали более 300 тысяч интеллектуалов, их карьера завершилась.
Никогда больше Мао не последует за хрущевской стратегией контролируемой либерализации, такое повторится только после его смерти. С того времени Мао считал, что интеллектуалы — безнадежные антикоммунисты. Несмотря ни на что, Мао продолжал искать альтернативу сталинскому порядку, который укреплялся в Китае. Он нашел выход в возвращении к партизанскому социализму Яньани и в радикальной классовой борьбе.
Недостатки старой сталинской модели сильнее всего повлияли на экономику. Как же мог Китай преодолеть неравенство с Западом и с СССР? В 1957 году Мао во второй раз посетил СССР. Огромное впечатление произвело на него здание Московского университета. Вряд ли сталинские методы могли помочь Китаю достичь таких высот в культуре и материальном благосостоянии{849}. Стратегия Сталина предполагала получение максимальных доходов от сельского населения и рабочих и перенаправление всех средств на развитие тяжелой промышленности. Такой вариант был неприемлем для Китая. Китайское сельское хозяйство было более бедным и менее продуктивным, чем советское в 1928 году, когда Сталин начал экономические преобразования. В действительности в сельском хозяйстве имелось не так много излишков. Так чем же было стране оплачивать индустриализацию?
Мао видел выход в «Большом скачке вперед», который стартовал в 1958 году. Эта кампания была еще более утопической, чем сталинский «Великий перелом». Мао был намерен максимально использовать единственный ресурс, который имелся в Китае в изобилии, — крестьянский труд. Согласно теории «Большого скачка», крестьяне должны не только добиться огромной производительности сельскохозяйственной продукции путем сооружения систем орошения, но и производить промышленные товары. В отличие от большинства моделей развития, индустриализация должна была происходить не в городах, а в сельской местности. Крестьянам следовало добиваться таких впечатляющих результатов под руководством партийных активистов. Мао надеялся, что революционный дух самопожертвования снова разгорится. В то же время использование партизанских методов работы должно было ликвидировать политическое неравенство «феодализма» и сталинизма. Мао пояснял: «Наши революции следуют одна за другой… После победы мы сразу должны ставить новую задачу. Таким образом, наши кадры и массы всегда будут испытывать революционный пыл, а не тщеславие. Действительно, у них нет времени на тщеславие, даже если появляется соблазн его почувствовать»{850}. Такая риторика была пугающе знакомой. Она перекликалась со сталинской риторикой конца 1920-х годов: можно многого добиться силой воли, если правильно ее мобилизовать, нет таких крепостей, которые не могли бы взять большевики. Однако амбиции Мао шли гораздо дальше, чем даже Сталин мог себе представить. Предполагалось за 15 лет достичь объемов производства Великобритании, и по мере нарастания энтузиазма сроки все уменьшались. В сентябре 1958 года Мао заявил, что Китай догонит Великобританию уже в следующем году{851}. Более того, Мао утверждал, что Китай уже находится на пороге коммунизма.
В городах «Большой скачок» оказался очень похож на сталинский пятилетний план в более утопической и коллективной форме. Это было время «демократии»: поощрялась критика руководителей и специалистов партийными активистами. Профессиональная компетенция больше не являлась привилегией. Любой, начиная с самого бедного крестьянина и заканчивая академиком, занимающим высокое положение, мог быть специалистом, как было сказано в известном лозунге режима, «красным» и «опытным». В центре внимания «Большого скачка» находилось сельское хозяйство. «Народные коммуны», объединявшие несколько деревень, были призваны выполнять великие задачи, поставленные перед ними Мао. Более 100 миллионов человек мобилизовали на работы по орошению, лесопосадкам и борьбе с наводнениями. Часто люди трудились далеко от дома. Крестьяне должны были также производить промышленные товары. У себя во дворах они возводили маленькие Печи для выплавки стали. Бу Юлонг, сельский руководитель из Провинции Хэнань, который добровольно принимал участие в строительстве сталеплавильных печей к югу от своей деревни, вспоминал жесткую атмосферу того времени: «Нас разделили на группы по 180 человек, словно военные подразделения. Действительно, все было по-военному. Вскоре нам выдали зеленую военную форму, и весь распорядок дня был армейским. Каждое утро нас будили сигналом горна»{852}. Предполагалось, что все трудоспособное население будет занято строительством, однако было непонятно, кто тогда будет смотреть за детьми, готовить еду и вести домашнее хозяйство. Здесь снова в дело вступали коммуны. Детские сады и школы строились исходя из того, что обещанный подъем производительности приведет к их быстрой окупаемости. Еда была бесплатной, люди питались в общественных столовых. Расценки оплаты труда, очень низкие, не связывались с производительностью. Самопожертвование и энтузиазм, а не страсть к накопительству являлись движущей силой для героического китайского народа. «Большой скачок» должен был затронуть не только экономику, но и культуру. Появились местные оперные театры, руководство страны призывало миллионы людей писать стихи и таким образом искоренить господство старой элиты в
