делать вывод о том, что везде начальство было всесильным. Как в большинстве патерналистских обществ, «отцы» и «дети» были связаны многочисленными внутренними правилами, традициями и взаимными обязательствами. Это означало, что руководители не могли абсолютно во всех ситуациях делать то, что им вздумается. Один рабочий описывал необычную ситуацию, когда руководители оказывались в сильнейшей зависимости от личных связей: «Настоящая сила и власть зависели от этого рода связей. Распоряжения нового заместителя директора нашего завода никто не выполнял, так как этот человек не имел связей. Ему понадобилось очень много времени на то, чтобы построить эти связи, до того, как люди стали выполнять его распоряжения. Выполнение приказов зависело от наличия дружественных отношений: вроде как друзья помогали тебе тем, что выполняли твои просьбы»{1024}.
В поздних социалистических обществах возникли более фундаментальные причины слабого авторитета руководителей. Возможно, они и сохраняли контроль над заработной платой и распределением благ, однако проблема состояла в том, что в странах советского блока был дефицит рабочей силы, и недовольным ничего не стоило уволиться и найти новую работу. Руководители также полагались на сплоченность рабочих и их готовность гибко действовать в условиях экономики, сопровождающейся сбоями в производстве и дефицитом. Если рабочие не станут взаимодействовать и трудиться сообща, предприятие не выполнит план, и руководители будут наказаны. Председатели колхозов находились в похожей ситуации. Один из председателей колхоза в румынском жудеце (административном округе) Олт объяснял, как ему было сложно заставить крестьян работать в колхозе, когда появилась возможность трудиться на местных малых промышленных предприятиях или на собственных огородах. Особенно тяжело было заставить людей брать на себя ответственность: «Самая трудная часть моей работы — заставить людей работать. Постоянно не хватало бригадиров, и я слонялся от дома к дому, повторяя одни и те же обещания сделать людей начальниками. Одним нужен был газ в баллонах, другим мясо. Я не мог удовлетворить их запросы, а руководители нам были по-прежнему нужны»{1025}.
Эта картина (чиновники с ограниченными полномочиями, вынужденные идти на компромисс со своими подчиненными) подкреплялась сатирическим описанием советской системы русского философа Александра Зиновьева в книге «Зияющие высоты» (1976). Согласно Зиновьеву, главная сила советской системы заключается не в Кремле, а в коллективе как таковом, будь это заводской цех, колхоз, академический институт или жилой дом. Хотя руководители и чиновники назначались сверху, они отождествляли себя с коллективом, а не с начальниками. Хотя руководители часто превышали полномочия, стремились увеличить свою власть, их всегда сдерживал тот факт, что их карьерный рост напрямую зависел от работы их подчиненных, от контроля местной партийной ячейки и «от рядовых сотрудников, которые пишут жалобы и анонимные письма в разные инстанции». Таким образом, власть руководителей только и позволяла, что набить собственные карманы, а также карманы их «прихвостней и подхалимов»[734]. Фактически изменить организацию предприятия было невозможно: «даже самая малая инициатива стоит руководителям огромных усилий, и очень часто результатом становится сердечный приступ».{1026}
К описанию Зиновьева следует относиться очень осторожно. Так, например, жизнь академической элиты была совершенно другим миром по сравнению с жизнью обычного рабочего или крестьянина. Однако, несмотря на это, он помогает понять парадокс зрелой социалистической системы: ее законность постоянно оспаривалась в многочисленных жалобах людей на несправедливость и лицемерие, однако она сохраняла поразительную стабильность (кроме некоторых ситуаций, например, в Польше).
Одной из причин стабильности служило чувство защищенности в коллективе: уволить человека с должности было очень трудно. Кроме того, Зиновьев обоснованно говорил об относительной «простоте жизни» по сравнению с Западом. Как это ни парадоксально, в этих якобы бюрократических обществах люди были в меньшей степени связаны канцелярщиной и бюрократической волокитой, чем в условиях современного капитализма. Все можно было решить на рабочем месте, без необходимости обращаться в целый ряд частных организаций (например, банки, страховые и энергетические компании). На то, чтобы достать желаемый товар, уходило много времени и энергии, тем не менее в большинстве социалистических стран во все времена можно было рассчитывать на минимальный стандартный уровень жизни. Кроме того, обычно людям не надо было много и трудно работать (хотя в тех странах, где возникла широкая «черная» экономика, люди оказывались вынуждены работать много). И все же коллектив вовсе не был косной, статичной структурой, в нем присутствовал дух соперничества. Усердная работа и открыто выраженные амбиции, возможно, не приносили желаемого результата, однако существовало немало возможностей продвинуться по службе, используя политиканство и хорошие связи с начальством{1027}.
Относительно свободный, нетребовательный режим работы позволил людям больше времени уделять личным отношениям. Как написали Хорват и Саколчаи в 1992 году, если партия «отучила многих людей правильно устраивать личную жизнь, выражать свое мнение, обсуждать общественные проблемы и их собственные интересы в цивилизованной форме», то неспособность партии привить людям трудовую этику высвободила время и пространство для личных отношений: «Люди здесь не работают», — высказались западные эксперты. Но именно это отчуждение [от внутренней трудовой этики], привычное к 1970-м годам, позволило людям сохранить нормальный уклад повседневной жизни, которая оставалась нетронутой официальными отношениями, уклад с нормальными дружескими связями, доверием, непосредственным общением, внутренней гармонией, независимостью, возможностью жить и чувствовать. «Война всех против всех», которая сегодня характеризует ментальность всех слоев общества, в то время была присуща только тем группам населения, которые боролись за власть в своих коллективах{1028}.
Наряду с официальным коллективом существовал неофициальный: друзья и семья. В самом деле, вмешательство коммунистических режимов в жизнь людей, стремление превратить дружбу в политически приемлемое «товарищество» только повышали значение дружбы как последнего пристанища. Друзья — это люди, которым человек мог доверять, они никогда не передали бы другим его слова, не рассказали бы о его поступках партийным активистам. Дружба приобретала особое значение в периоды радикальной политики, например во время Культурной революции. Некоторые китайцы, вспоминая свои школьные годы в эпоху Мао, рассказывают, что на собраниях-самокритиках друзья упоминали только «мелочи» и «несерьезные ошибки»{1029}. Даже в более спокойные времена дружба, возможно, имела большее значение в социалистическом обществе, чем в любом другом. В 1985 году на вопрос о том, какая организация или общественный институт пользуется наибольшим авторитетом в жизни человека, 23% белорусских и эстонских молодых людей (из 3500 опрошенных) назвали коллектив, 33% — друзей и 41% — семью. Дружба в СССР ценилась гораздо больше, чем на Западе, и для развития дружеских отношений у советских людей было больше свободного времени: 16% людей встречались с друзьями каждый день, 32% — один или несколько раз в неделю, 31% — несколько раз в месяц. Одинокие американцы встречались с друзьями в среднем 4 раза в месяц{1030}.
И все же, сколько бы времени и сил человек ни уделял неформальному «коллективу», значение официального коллектива не снижалось. Существовало явное противоречие между принципами справедливости и эгалитаризма, на которых должны были строиться отношения в коллективе, с одной стороны, и, с другой стороны, административной и партийной иерархией, которая действовала только в интересах верхов[735]. Рабочие считали власть и привилегии руководства несправедливостью. Миклош Харашти обнаружил, что рабочие (как и рабочие СССР в сталинскую эпоху, особенно в 1930-е годы) осознают четкую разницу между собой и привилегированным слоем управленцев: «Они, им, их: я не верю, что любой, кто работал на заводе или имел хотя бы один поверхностный разговор с рабочими, может сомневаться в значении этих слов… руководство, те, кто отдает распоряжения и принимает решения, принимает на работу и выплачивает зарплату, руководители и их прихлебатели, которые за все отвечают, но все же остаются недосягаемыми, даже когда оказываются в нашем поле зрения»{1031}.
Как отмечал Харашти, если рабочие и отделяли себя от руководителей, они необязательно относились к ним враждебно. Некоторые понимали, что руководители как технические специалисты очень ценны, однако на большинстве предприятий было распространено отношение к руководству в духе радикального марксизма[736]. Руководителей, особенно тех, кому явно не хватало компетенции, считали паразитами, наживавшимися на излишках, производимых рабочими. Один молодой рабочий (в солидарность ленинским идеям, высказанным в труде «Государство и революция») утверждал, что административную работу мог выполнять любой грамотный рабочий, причем выполнять гораздо лучше, потому что рабочие были честнее: «Тот объем работы, который они выполняют, я имею в виду то, что они реально выполняют, мог бы выполнять любой неопытный рабочий, причем самостоятельно… если бы кто-нибудь научил его считать. Каждое утро он бы справедливо распределял трудовые задачи согласно очередности и сам отводил рабочих к их станкам…»{1032}
Не только рабочие на производстве и колхозники считали, что другие наживаются на несправедливо распределяемых привилегиях. «Белые воротнички» все чаще стали обращать внимание на несправедливое к ним отношение (особенно начиная с 1970-х годов), когда разница в зарплатах простых рабочих и специалистов с образованием заметно сократилась. Как вспоминал Фридрих Юнг, учитель из ГДР: «в трудном положении оказывался тот, у кого не было ни денег, ни связей»; он считал, что рабочие крупного успешного завода находились в значительно лучшем положении, так как они зарабатывали больше учителей и имели льготы на продовольствие и жилье{1033}.
Таким образом, даже при более-менее равных зарплатах недовольство несправедливыми экономическим привилегиями было повсеместным, как показали результаты нескольких независимых опросов, проведенных в 1970-е и 1980-е годы. По данным опроса в Польше в 1981 году, 86% населения находили разницу в зарплате «возмутительно несправедливой»[737], а большинство населения Венгрии считало, что партия действовала «в большой степени» в интересах партийной верхушки и небольшой группы аппаратчиков{1034}. Кажется, что с уравниванием зарплат люди почувствовали, что привилегии стали еще более несправедливыми. Исследование общественного мнения в СССР в эпоху Брежнева показало, что молодое поколение в большей степени, чем старое, считало эту эпоху самой несправедливой{1035}.
Майкл Буравой ясно понимал, что недовольство неравенством среди рабочих коммунистического мира было гораздо сильнее недовольства капиталистических рабочих. Рабочие сталелитейного завода имени Ленина в венгерском городе Мишкольце и их коллеги на заводе в Чикаго жаловались на закупорку старых сталеплавильных печей. Но если американские рабочие теряли рабочие места, «они все равно не обвиняли в этом капитализм». В то же время, «как ни парадоксально, плавильщики бригады имени Октябрьской революции, более-менее защищенные от разрушительных тенденций мирового рынка и не способные понять, что значит потерять работу, тем не менее только и умели, что критиковать собственную систему» и много времени тратили на обличение лицемерия социализма{1036}. Решение этого парадокса заключается в другом парадоксе: несмотря на политическую секретность и пропаганду, искажающую реальность, коммунистические режимы были все же намного прозрачнее, чем капитализм. Золя справедливо описывал Капитал как таинственное божество, спрятанное в храме, святость которого никогда не оспаривается и которое недоступно простым людям. В коммунистических режимах, наоборот, рабочим постоянно разъясняли принципы социализма через пропаганду, социалистическое соревнование, «добровольную» общественную работу
