о том, что он никогда не будет рассказывать о виденном здесь и слышанном.
У меня этот рассказ перевернул всё в душе. Первый раз за всё время меня покинула уверенность в верности выбранного нами пути. Я не мог заснуть всю ночь: правы ли мы? не ошибаемся ли? Может быть, действительно наше место на той стороне? Не просмотрели ли мы чего-нибудь? Если при советском строе может родиться и расти такая молодежь, не оправдал ли он тем самым свое существование? Не преступление ли перед родиной самое наше пребывание здесь?
С другой стороны, полгода тому назад — миллионные армии, сдающиеся без боя в плен, сотни тысяч добровольно перешедших на эту сторону. И после них — вот эти дети.
Утром на службе, оставшись один с глазу на глаз с профессором, я рассказал ему о вчерашнем и о своих мыслях.
На него мой рассказ не произвел такого впечатления, как я подсознательно ожидал.
— Дорогой мой, такая молодежь в России была, есть и будет. Это и есть Россия, а не СССР, русский народ, а не советский. В России сейчас поднимаются на борьбу силы, по сравнению с которыми Гитлер с его бронированными дивизиями — пигмей. Говорить сейчас о возможности немецкой победы могут только слепцы… Но вы знаете, такую же светлоглазую молодежь двадцать пять лет расстреливают и в сталинских застенках, только ни вы здесь, ни многие из нас там не слышали и не знают ничего об этом. Я знаю, я сидел с этой молодежью в концлагере, где были вот такие же герои, о каких рассказываете вы. Они с такой же святой отвагой пытались бороться и против Сталина… Гитлер — недоучка. Он не доучился у Сталина. Знаете, как вот этот случай выглядел бы в СССР? Здесь вам рассказал переводчик, вы — кому-то другому, да и он рассказал не вам первому, вот об этом и знают все. Вы не спали ночь, а другой пойдет за этой молодежью следом. В СССР этого быть не может. По-советски это сделано было бы иначе. Переводчик, при первых же признаках его слабости, был бы расстрелян. Он никому бы не смог рассказать ни о том, что он видел, ни о том, что он пережил. Офицер там самоубийством не кончил бы. Нашу молодежь там расстреливают люди особой подготовки и особого склада души. Их презрением не тронешь. А если бы кто-нибудь и проявил такую слабость, как застрелившийся немец, его объявили бы запутавшимся в шпионских делах и расстреляли бы до самоубийства. Машина уничтожения инакомыслящих — это единственное, что работает там безотказно и бесперебойно. Сила там в том, что всё это делается в гробовом молчании. Тот, кто оказывает сопротивление советской власти, не видит перед собой зовущих примеров, и каждый, поднимая руку на тиранию, чувствует себя начинателем. А это очень трудно. Гитлер создал газовые камеры, о которых вы как-то рассказывали мне. И вот мы уже знаем об этом, знает, наверное, и весь мир. В СССР не узнал бы никто. Ничто не проникает за каменные стены подвалов НКВД… 16 миллионов человек гниют там в концлагерях, это почти 10 % населения страны. Посчитайте, какой процент это будет от мужского населения. А ведь в мире об этом или не знают или не верят этому. — Он помолчал. — Рассказанный вами случай говорит только о том, что войну с Россией Германия выиграть не может, как не может ее выиграть никто, если не привлечет на свою сторону русский народ…
Кончился 1941 год. Новый год мы встретили большой компанией на квартире одного из членов организации в восточной части Берлина. Достали несколько бутылок кисловатого вина, которое хозяйка дома, женщина воинствующе непьющая, немилосердно разбавила водой, «чтоб надольше хватило». Тот, кто имел продовольственные карточки, срезал их на две недели вперед — ужин получился на славу. За одним общим большим столом — на сооружение его была использована чуть ли не вся мебель квартиры от ночной тумбочки до шкафа, положенного на стулья, — собралось больше двадцати человек. Большая часть гостей — вчерашние советские граждане, вступившие в организацию или здесь, за рубежом, или еще в России. Среди них четверо рабочих — «осты», с риском больших осложнений ускользнувшие на эту ночь из лагеря. Было двое старых членов, ушедших с первой партией в Россию. Они только что пробрались обратно с большим докладом о состоянии нашей работы и об общем положении в занятых областях. После ужина вполголоса пели песни — под Новый год это можно, — читали стихи, перемежая всё это вспышками общего разговора, воспоминаниями, рассказами о пережитом. Песни пели народные русские, и новые, свои…
«Бьёт светлый час за Русь борьбы последней…»
Дружным безголосым хором старательно выводим, больше переживая слова, чем музыку:
«За новый строй, за жизнь и честь народа, За вольный труд, за мир родным полям…»
Пели недавно вошедшую в моду «Мы поколение суровых людей», автор ее, член организации, сидел сейчас в немецком концентрационном лагере. Друг, написавший музыку, был убит немцами в Польше.
Пели и знали, что эти же самые песни, так же вполголоса, в это же время поют единомышленники и друзья и в далекой России, и оставшиеся на Балканах, в лагерях военнопленных и рабочих. Пели и знали, что в безграничном русском мире мы пока единственная организованная русская сила, готовящаяся к борьбе за подлинно русское дело. С востока идут русские люди, борются и умирают, чтобы отстоять свою тюрьму, умирают за интересы ненужные им и, в конце концов, враждебные. С запада идут такие же русские люди под руководством немцев. Эти борются против большевизма, но за что — тоже не знают. Нас мало. Мы еще очень слабы по сравнению с борющимися гигантами. Но мы растем, мы будем расти за счет и одних и других.
Между песнями вспоминаем друзей, погибших за общее дело и там, в России, и здесь, в Германии. Вспоминаем далеких единомышленников на Дальнем Востоке, в Англии и Америке — как-то они там? У них положение тоже не из легких, вроде нашего, только наоборот — их там считают врагами союзников, а нас, если мы не победим, будут, вероятно, обвинять в том, что были союзниками врага. Если победим — судить не будут, а будут славословить за дальновидность и героизм, за мужество и жертвенность. Стихов читали много — Гумилева, Есенина, но еще больше своих, плохих и хороших, но очень искренних и страстных. Тема единственная — родина, Россия. Одно из прочитанных, посвященное Гитлеру, врезалось в память больше других. Оно было размножено потом на ротаторе и, вопреки элементарнейшей осторожности и конспирации, чуть ли не каждым членом организации, особенно из молодых, носилось в кармане:
Кем послан ты? Диаволом иль Богом?
Не все ль равно! Как ураганный смерч,
По нашим разухабистым дорогам
Пронесший истребление и смерть.
Ты сгинешь и развеешься в сугробах,
И, радость отомщенья затая,
Чудовищным и необъятным гробом
Вдруг обернется Родина моя.
Так смейся же теперь оскалом волчьим,
Ломай, грызи железо мертвых скреп,
Стой во главе своих позорных полчищ,
Корми их песнями про сытный русский хлеб.
Веди их дальше, в степи, тундры, топи,
Еще бессмысленнее и лютей,
Чтобы потом, во всей твоей Европе,
Не смолкли плачи бледных матерей.
А мы? Переболеем, переможем,
Перегрустим… И из веков в века
Поведаем о тихой правде Божьей.
Стихотворение написано молодым инженером, поэтом и журналистом Александром Неймироком — белградцем, что мы, «югославяне», под дружескую зависть всех остальных, неизменно подчеркиваем. Через год автор был посажен в тюрьму, потом ненадолго отпущен и осенью 1944 года посажен опять. Прошел скорбный путь по лагерям Заксенхаузен, Флоссенбрюк и ряду других и в мае 1945 года — полутрупом — был освобожден частями американской армии в Дахау.
В перерывах между стихами и песнями вспоминаем, кто, где и как встречал прошлый Новый год — вся отечественная география и география Европы переплетаются в один общий узор. С разных концов стола то и дело слышится: «у нас в Киеве…», «а вот у нас в Москве…», «ну, что у вас в Белграде, вот в Париже…», «Днепропетровске…», «Смоленске…» и так без конца.
Расходимся небольшими группами уже под утро. На берлинских улицах приглушенное веселье. Из ресторанов и баров, из-за окон, затемненных черным картоном, из открывающихся дверей доносится веселая музыка и пьяные голоса. Танцевать с началом похода на восток запрещено. Берлин торжествует и славит свои победы, и он еще не скоро поймет и почувствует, что немецкая звезда уже перешла свой зенит.
Мы молча то и дело обгоняем или встречаем веселые компании поздних гуляк, переходящих из ресторана в ресторан. Среди них много офицеров с дамами. Далеко по улицам слышен женский смех, шутки и обрывки песен. Старожилы говорят, что если бы не затемнение, потушившее миллионы цветных огней световых неоновых реклам, которыми славился Берлин, то можно было бы подумать, TO никакой войны нет, — так эта ночь похожа на ночи под Новый год мирного времени. Недавнее поражение под Москвой вызвало у немцев небольшую горечь, но что же делать, могут ведь быть когда-нибудь и маленькие неудачи! В основном же всё остается по-старому, и немецкая победа — вопрос самого недалекого будущего. Сам фюрер незадолго перед Новым годом категорически заявил: «Поход на восток закончен. Вражеской армии больше не существует»…
Часть вторая
Глава I «Осты»
Начиная с декабря 1941 года, на вокзалах и улицах больших городов в Германии все чаще и чаще можно было наблюдать необычайное зрелище — траурные процессии привезенных на работу в Германию русских людей. Первые партии ехали добровольно. Люди старались уйти от близкого большевизма — «Бог его знает, как будет колебаться фронт», — от наступающего кое-где голода, да и поучиться у Европы уму-разуму, главным образом техническому. Об этом так красиво говорили плакаты в красках с картинками и многообещающими словами. Поток добровольцев скоро кончился, потому что ни одно обещание не исполнялось — привозили, загоняли за проволоку в лагерь и заставляли работать без просвета. Того, кто мечтал поучиться на немецком заводе у фрезерного станка, гнали копать землю, инженера-электрика — таскать грузы, а преподавателя музыки — «как не поедешь? ведь страна Моцарта, Бетховена и прославленных консерваторий!» — возить на тачке стальные болванки. Вести об этом скоро дошли, конечно, и до родных мест. Эти первые транспорты и были последними добровольными. Следующих привозили уже как военные трофеи, под стражей, свирепо разгоняющей окружающих зевак, главным образом, конечно, русских.
А посмотреть было на что. До слез убогая, почти нищенская одежда, за спиной мешки и котомки, в руках самодельные сундучки. Женщины в платочках, мужчины в кепках и
