картузах. А под всем этим — родные русские глаза, иногда выцветшие от горя, иногда полные молодого задора. На полулохмотьях «спинжаков» и кофточек (и то и другое категорически неуловимого цвета) на груди оскорбительно новый лоскут материи и на нем белые буквы «ОСТ». Это — клеймо победителя на его трофеях. Не русский, не татарин или узбек, а «восток» — Азия. В витринах киосков журнал «Унтерменш». В этом журнале с бесспорной очевидностью доказывается, что вот эта самая Азия в течение веков (на первой странице изображены наездники Атиллы) только и делала, что врывалась, опустошала и грабила Европу. Всё это сопровождено картинками, забыть которые русскому человеку, их видевшему, не удастся, живи он хоть двести лет.
Теплой волной ласки и заботы встретила эмиграция хлынувшую на немецкие улицы Россию. Собирались вещи», одежда, обувь, от скудного пайка отрывались хлебные и картофельные купоны. Завязывались знакомства, крепли, расширялись. Встречались сначала, по русскому обычаю, больше в церковных оградах. По воскресным дням, за жиденьким липовым чаем знакомились ближе уже по домам.
Гестапо не могло не обратить внимания на этот альянс. Отношение к русском эмиграции у немцев было запланировано в общем масштабе русского вопроса. Эмиграция, в большинстве своем интеллигенция, пожила в Европе, настроена национально, дай ей возможность общения с советскими — наговорит еще им всяких бредней о какой-то там России, да еще, тем более, «великой». Полиция издала строгое распоряжение — под страхом тяжелых наказаний не разрешается эмигрантам встречаться, разговаривать и вообще общаться с советскими.
К чести эмиграции надо сказать, что этот приказ никого не испугал и никого не остановил. Его обходили осторожно и неустанно: и встречались, и говорили, под шумок даже выходили замуж и женились, а потом занимались делами и более преступными. К концу войны не всегда уже можно было распознать, где эмигрант, а где вчерашний советский. Потом, перед крушением Германии, так, многомиллионным сплавом, и двинулись дружно на запад, конечно, не все, а только тот, кто вырывал эту возможность в последний момент. Двинулись навстречу демократии, к свободам, к «правам человека и гражданина»…
Многие миллионы русских людей — число их к концу войны поднялось до 12 миллионов — были привезены на работу в Германию. Приехав сюда, они возненавидели немцев больше, потому что увидели их ближе. Возненавидели за обман, за бесчеловечную, звериную жестокость, с которой пришли они к нашему народу, встретившему их как освободителей. Но вместе с тем острее, чем раньше, они осознали необходимость борьбы и против большевизма. «Проклятая Германия» — говорили они, но говоря это, не могли не видеть, что «проклятая» она для них, для русских. Они видели, и многие испытали на себе, весь ужас немецкого рабства, но не могли не видеть, как живет немецкий народ и другие народы Европы. Разве снилась когда-нибудь нашему колхознику в годы мира такая жизнь, какую имел немецкий крестьянин во время войны и накануне поражения Германии? Разве мог мечтать наш рабочий о таких условиях жизни, в каких жил европейский рабочий даже под игом национал-социализма на четвертом-пятом году войны? Ложь большевизма, обнаружившись так наглядно, оттолкнула их от него навсегда. Но они не могли пристать и к другому берегу просто потому, что для них его не было.
Привезенные в Европу, они оказались в положении классически безвыходном. Для них были непримиримыми врагами и немцы, и большевики. Но что можно было делать? Бороться и против тех, и против других было не только трудно, но и невозможно — это было уделом немногих. Каждый акт саботажа, будь то на немецкой фабрике или на транспорте, символически хотя бы, помогал большевизму. Борьба против Красной Армии, во-первых, била бы не в цель — в ней были такие же русские люди, обманутые большевиками, а во-вторых, помогала бы немцам. В раздвоенном мире рассудка и чувств жили эти люди годами. Эмоционально, сердцем предвкушали радость от сознания, что скоро русские солдаты пройдут победителями по улицам проклятого Берлина, что пропитанная русскими слезами и кровью немецкая злая земля почувствует, что значит возмездие. Рассудком понимали, что победа, купленная русской кровью, русским талантом и трудом, будет использована большевизмом для еще более жестокого закрепощения русского народа.
Радовались каждому сообщению с фронта о немецких поражениях и неудачах, но не могли не видеть, как в освобожденных Красной Армией городах и селах растут леса виселиц для ни в чем не повинных рабочих и крестьян, как снова намертво завинчивается пресс коммунистической диктатуры.
Эти люди представляли собой благодарную аудиторию для русской национально-политической пропаганды. Помимо своей воли вовлеченные в водоворот происходивших событий, вырванные чужой рукой из мира обывателя, всегда и всюду тормозящего политическую активность, они самой судьбой принуждены были искать выхода из создавшегося тупика в каких-то общих больших решениях. Среди этих людей не нужно было заниматься антинемецкой пропагандой — это делала на каждом шагу сама жизнь. Еще меньше они нуждались в пропаганде антикоммунистической — у них за спиной было 20 лет жизни под советским гнетом. И каждый из них автоматически, только за то, что он остался с этой стороны фронта, а не ушел с Красной Армией или в партизаны, — с точки зрения советского «правосудия», уже был государственным преступником. Третья Сила была для них само собой разумеющимся и единственно возможным и приемлемым выходом. Нам оставалось только сформулировать эти мысли в отчетливые формулы лозунгов и сделать их достоянием миллионов людей. Для этой работы часть наших групп, готовых к очередным отправкам на родину, пришлось задержать в Берлине. Постепенно собралось там около двухсот человек.
Техника работы не всегда представляла возможным открывать, лицо организации. Вовлекать в ее ряды и оформлять принадлежность к ней было иногда трудно, потому что народа было очень много и проверить и узнать каждого было просто невозможно. Тогда сами собой выработались методы работы — вовлекать людей только в сферу нашего влияния, наших идейных установок и, до поры до времени, не открывать им наличия организации. Мне вспоминается разговор с одним из друзей, в качестве переводчика имеющего возможность общения с рабочими двух лагерей:
— Ты знаешь, в каждом лагере есть уже по несколько десятков хороших, верных наших друзей. Один из них, не мною привлеченный, недавно пытался даже распропагандировать меня.
На мой вопрос: знают ли они сами о том, что являются членами организации, он со смехом ответил: «Что ты, что ты, конечно же, нет! Они совсем искренне убеждены, что они первые и что им нужно начинать дело»…
Осторожность в работе с новыми людьми диктовалась еще и наличием в их среде, хотя и редкой, но все же существующей сети засланных агентов НКВД. Эти распространяли слухи о несуществующих еще тогда победах Красной Армии, о больших реформах и переменах во внутренней советской политике, о «политическом нэпе». Обнаружив признаки национально-политической антикоммунистической работы, эти посланники НКВД, не задумываясь, доносили об этом органам немецкой полиции. Трудно сказать, сколько тысяч антибольшевиков-патриотов удалось уничтожить органам НКВД при помощи немецкого Гестапо. Разговоры о «политическом нэпе» ввели в заблуждение какую-то часть старой эмиграции и большую часть общественного мнения западных союзников. В возможность коренных перемен меньше всего поверила вот эта масса рабочих — она слишком хорошо знала большевизм, чтобы поверить в сладкие сказки о его перерождении.
Несмотря на осторожность, все-таки какое-то число из вновь прибывших мы принимали в наши ряды. Создавали из них небольшие группы-«звенья» и быстрыми темпами проходили с ними курсы политической подготовки и революционной борьбы. На частных квартирах, каждый раз на разных, по вечерам, в нерабочие дни — за городом, просто в лесу, где-нибудь недалеко от лагеря, небольшими группами в шесть-восемь человек проводили теоретические и практические занятия. Эта работа была блестяще налажена руководителем наших кадров в Берлине и его ближайших окрестностях, погибшим потом в 1944 году в концлагере Заксенхаузене, молодым врачом Николаем Сергеевым.
В качестве врача он имел возможность, не вызывая подозрения, принимать у себя десятки посетителей ежедневно и навещать больных в разных частях Берлина. Сотни людей, главным образом из «остов», где бы они сейчас ни находились, вспоминают добрым словом «доктора Николая», у которого всегда можно было получить и хлебные карточки, и моральную поддержку, и одежду, и нужную литературу.
Революционная борьба против диктатур, всё равно — против сталинской или гитлеровской, трудна не потому, что их тайные полиции — НКВД и Гестапо — как-то особенно искусны и проницательны. Сила тоталитарной полиции заключается в том, что она действует по своим особым принципам, основанным на полном пренебрежении законностью и гражданскими правами отдельных лиц. Апеллировать на незаконность ареста в СССР или гитлеровской Германии было бы равносильно тому, что попросить Сталина, или в то время Гитлера, уступить свое место кому-нибудь другому. Фашизм, независимо от того, коричневый ли он, гитлеровский, или красный, сталинский, — это господство одной политической партии в стране. Все вожди фашизма, независимо от их цвета, первым делом после прихода к власти громят все политические партии, оставляя единственную, свою собственную, которая, прикрываясь именем народа, и творит свои преступления.
Для политических противников сразу же создаются концентрационные лагеря, где в невыносимо тяжелых условиях они и гибнут без надежды на освобождение. После ликвидации политических противников лагеря заполняются подозреваемыми в сопротивлении и, наконец, противниками «потенциальными» — возможными, «будущими» врагами власти.
Тоталитарные режимы, подавляя личность во всех областях ее творчества, в какой-то мере притупляют, вероятно, и полицейские таланты. И сила тоталитарной полиции заключается не в полицейских талантах, а совсем в другом. Если нужно найти в чем-то виновного или подозреваемого, она арестовывает десятки и сотни заведомо невиновных людей в надежде, что среди них окажется и искомый. Эти сотни, путем допросов, с применением средств, которые покажутся невероятными для гражданина западных демократий, просеиваются. Виновный, в конце концов, находится, а если не находится, то арестовываются новые сотни. В этом и весь секрет тоталитарных полицейских сил.
Разговоры о всезнающей и всеведущей гитлеровской тайной полиции в очень малой степени отвечают действительности. Она была всесильной, но не всезнающей, всемогущей, но не всевидящей. Чтобы убивать миллионы людей по расовому или национальному признакам, не нужно ни талантов, ни способностей. Для этого нужно только иметь руководителям и исполнителям особого склада духовный мир. Особым складом души наци обладали в полной мере. Но там, где нужна была интуиция, знание человеческой психологии, они часто оказывались безоружными. Рассказы о всевидящем оке Гестапо раздуваются сейчас людьми в оправдание своей бездеятельности в борьбе против Гитлера. Все же те, кто хотел бороться и не боялся опасности, боролись иногда очень успешно. Движения сопротивления были созданы почти во всех порабощенных странах,
