строжайше запрещенных, немцы время от времени упоминали о нем как об организаторе русских антибольшевистских сил. Батальоны, сформированные из военнопленных всех национальностей России, рекламировались для Красной Армии как РОА — Русская Освободительная Армия, и как «власовцы», хотя большая часть этих батальонов (в начале формирование производилось исключительно из представителей нацменьшинств), как правило, о Власове не имела никакого представления. Таким образом, «власовцами» назывались позднее люди, уже осенью 1941 года вступившие в немецкие вспомогательные части, в то время как сам Власов был еще с той стороны и защищал Москву, одержав первую победу над немцами.
Власов не был политическим вождем в общепринятом значении этого слова. Антикоммунистическое движение родилось, психологически окрепло, идейно выкристаллизовывалось еще до появления Власова с этой стороны фронта. Движение нужно было только возглавить, дать имя, в котором, как в фокусе, могли бы пересечься надежды и чаяния миллионов людей. Русский мир тосковал по русскому имени и готов был подхватить любое для объединения своих сил. Если б не было Власова, был бы в конце концов кто-нибудь другой. У Власова было только то преимущество, что он был известен всем с этой стороны фронта и очень популярен с той. Он был прекрасным солдатом, прославленным военачальником, честным гражданином и патриотом. Большего от него не требовалось.
Русское Освободительное Движение, по своей структуре, по процессу формирования, возвращалось к подлинно русским формам общественно-политической жизни. Вождизм — явление не русское и русскому духу не свойственное. За всю историю России в русской общественно-политической жизни не было единоличных вождей, руководящих, направляющих и олицетворяющих народные и общественные движения. Не было их ни раньше, на заре государственного самосознания, не было и позднее. Были сильные личности, не ставя между ними знака равенства, был Петр Великий, Сперанский, Столыпин и целый ряд других между ними по времени — эти люди проводили большие и благодетельные реформы при помощи небольшого круга своих единомышленников и последователей. Движения же народно-общественного характера строились по другому принципу. Ни одно из них, имевшее большое общественно-политическое значение, нельзя определить и назвать чьим-нибудь одним именем. Начало общественной жизни, в теперешнем понимании этого слова, в России можно отнести к первой половине прошлого века. Под влиянием двух больших культурно-политических течений складывался духовный облик русского человека XIX столетия. Течениями этими были славянофильство и западничество. Оба они, несмотря на диаметральную противоположность, были движениями подлинно русскими, и потому ни одно из них не называлось ничьим именем. Была идея, и она была превыше всего. Ни одно человеческое имя не могло подменить ее — имена оставались на втором плане и поэтому, как правило, по нескольку равнозначущих в каждом движении. Это не объясняется тенденцией обезличивания людей, борцов и деятелей, а сознательным приоритетом идеи над человеком, ее носителем. Это и было всегда характерным для русской души. Даже такое сугубо заговорщицко-революционное явление, как декабристы, в начале XIX века пытавшиеся перевернуть и перестроить общественно-политический строй, было руководимо несколькими людьми, ни один из которых не претендовал заменить своим именем их общее название. По тем же причинам ни одна политическая партия более позднего времени, до выхода на сцену партии большевиков, не называлась по имени своего лидера. Только то, что осталось в народной памяти, как явление отрицательное, всегда называется именем одного человека — зачинщика, инициатора, организатора. Так народ помнит пугачевщину, аракчеевщину, Степана Разина и Никиту Пустосвята. Советская пропаганда введя понятие «ленинизм-сталинизм», таким образом, подсознательно действовала по установившейся с веками традиции называть чьим-то именем социальные бедствия или религиозную ересь.
Понятие «вождь», политический вождь принесено Лениным и потом Сталиным доведено до абсурдного и карикатурного значения. Но как раз выход Ленина на арену общественной жизни и обозначил тот момент, когда русский народ потерял право быть самим собой и превратился в объект жесточайших политических экспериментов.
Русское Освободительное Движение было движением подлинно русским и по духу, и по смыслу, и по форме. Только таким оно и могло быть — выше всего идея и за ней ее служители. Попытки характеризовать его как движение за идущим впереди вождем — отрыжка советского коммунистического воспитания и известная примитивизация мышления, желание подражать по форме материально более сильному предшественнику и врагу.
Называть Русское Освободительное Движение власовским движением неправильно по существу и безграмотно политически. Это нисколько не умаляет ни значения имени Власова, ни его роли в истории освободительной борьбы. Он не был вождем не потому, что не достоин им быть, а потому, что борьба за возвращение русского народа на его исторические пути есть борьба, между прочим, и против идеи вождизма, так зло исказившей извечно русское служение идеалам, подменив его служением личности. Не Власов вызвал к жизни русский антибольшевизм, а русский антибольшевизм создал Власова. Сталин будет последним «вождем» в русской общественно-политической жизни, если она вернется к своим истинно русским истокам. Вышибать клин клином рекомендуется в домашнем хозяйстве. В политике это применимо в гораздо меньшей степени — вождя вышибать вождем менее целесообразно политически и, вероятно, невозможно технически.
С появлением Власова в нашем заключении для нас, общающихся с ним, стало как-то сразу всё на свои места. И не только у нас, в нашей маленькой лаборатории, но и — мы это чувствовали — во всем большом антикоммунистическом русском мире. Было ясно, что если будет когда-то так называемая русская акция, в форме ли создания национального русского правительства или какого-то другого начинания, во главе его стоять будет только он.
В лагере военнопленных в Виннице, откуда его привезли к нам, Власов написал листовку — обращение к бойцам и командирам Красной Армии. За полной своей подписью он первым, но далеко не последним из советских генералов заявил в этой листовке о том, что «большевизм — враг русского народа». Я потом видел эту листовку, в ней, в отличие от сделанных немецкой пропагандой, не было призыва переходить на эту сторону или сдаваться в плен. Наоборот, говорилось, что нужно крепко держать в руках оружие и всегда помнить, что самый жестокий и коварный враг русского народа сидит в Кремле. Немцы размножили эту листовку и перебросили на ту сторону, вероятно, в виде исключения и только потому, что имя Власова было очень популярно в Красной Армии. Переговоры о включении в борьбу против большевизма русских сил — предполагалось, что их возгласит Власов, — ведомые в Виннице, не привели ни к чему. После его приезда к нам, первое время его очень часто вызывали наверх для каких-то переговоров с приезжими офицерами, кажется, всё это были люди в очень небольших чинах. Потом вызовы эти стали все реже и реже и наконец прекратились совсем.
Незадолго до приезда Власова в нашем отделении появился новый человек — капитан немецкой армии Фельд[2]. Человек, который на всех нас произвел самое разное впечатление. Он блестяще говорил по-русски, кажется, так же хорошо по-английски, — в Англии он долгое время жилили очень часто там бывал. В суждениях об организации русских сил по необходимости перемен в восточной политике он был очень смел и говорил такие слова, которые от человека в форме немецкого офицера услышать было в равной степени как приятно, так и неожиданно. Как-то раз — он заходил к нам очень часто, а после приезда Власова и каждый день, — когда познакомились уже ближе, зашел разговор о том, что немцы могут пойти на договор с русскими антибольшевиками, а потом использовать их и обмануть. Кто-то из присутствующих вполголоса уронил: «Ну что ж, тогда пойдем в партизаны и будем бороться против немцев из лесу, пока не победим». Капитан Фельд посмотрел на говорившего и тихим голосом, но так, что все слышали, произнес: «В таком случае в лесу мы с вами, вероятно, встретимся». Всё это было для нас и новым, и необычайным; поэтому и расценивали его одни как английского агента, другие как тонкого немецкого провокатора, третьи, и таких было большинство, как искреннего и честного помощника, если уж не борца за наше русское дело. Конечно, последняя характеристика и была наиболее точной. Всё остальное — дань советскому воспитанию, краеугольным камнем которого лежит обязательное недоверие ко всеми каждому. Капитан Фельд был переведен в наше отделение из Ставки, находившейся тогда в Виннице. Там он встречался с Власовым, и по его настоянию Власов был переведен в Берлин. Все встречи, для которых Власова вызывали наверх, были организованы им же. После того как свидания и разговоры кончились ничем, Фельд часто приходил к нам, жаловался на немецкое упрямство и глупость верхов и время от времени предлагал писать записки и меморандумы, которые потом за подписью Власова и подавал куда-то наверх, где тоже были люди, по его словам, так же, как он относившиеся к этим вопросам. Эти меморандумы писались в нашей лаборатории и нередко в присутствии большей части нашего коллектива. Власов ходит из угла в угол по комнате, я сижу за столом за пишущей машинкой, все остальные расположились вокруг, кто на стопке книг, кто на подоконнике, а кто и просто на полу, прислонившись спиной к книжному шкафу. Диктует только Власов. Все остальные вполголоса комментируют и изредка подают советы. — Готова стенография? — спрашивает он меня, остановившись около стола. Я вставляю в машинку лист бумаги, усаживаюсь удобнее и говорю, что готова. Стенографировать было бы излишним, он диктует очень медленно, с большими перерывами произнося слова: — «Политика Германии в занятых немецкими армиями областях России…» Кто-то из присутствующих полушепотом говорит: — Андрей Андреевич, немцы эти области называют «освобожденными»… Власов, не поворачиваясь к сказавшему и не снижая голоса, так же громко спрашивает: — От чего освобожденные? От хлеба? От кур и гусей? От чего? — Я думаю, что от всего вместе, — отвечает подавший реплику. — Ну, то-то. Освобожде-е-н-н-ые-е… — ворчит он, продолжая шагать по комнате. Потом, повернувшись ко мне: — Написал — «в областях России»?
— Написал.
— Давай дальше. Как там было начало?..
Я читаю: «Политика Германии в занятых немецкими армиями областях России…» Он продолжает:
— «… может быть чревата большими и тяжелыми для Германии последствиями. Население городов и сел, встретившее немцев как освободителей от тяжелого коммунистического рабства, начинает сравнивать установленный немцами режим с самыми худшими годами сталинского террора»… — Он несколько раз молча проходит по комнате, потом спрашивает меня: — «Сталинского террора» — написал?
— Написал.
— Пошли дальше. «… Подпольная советская пропаганда, не переставая, твердит народу о том, что немцы пришли как завоеватели, чтобы ограбить страну и превратить ее в свою колонию… В мероприятиях немецких властей в занятых областях России
