способные понять всю сложность русской проблемы. Вопрос решила жизнь — таких немцев, увы, до самого конца войны не нашлось…
Осенью 1942 года началась подготовка к изданию газеты для военнопленных — «Заря». К тому времени из состава лаборатории уже можно было набрать нужных работников для редакции. Состав лаборатории все время менялся, но то, что представляло интерес как интеллектуальная сила, или оставалось у нас, или находилось в пределах досягаемости. К началу выхода газеты все сотрудники редакции были выпущены на свободу, а позднее, летом 1943 года, они надели форму будущей Русской Освободительной Армии.
Вместе с ними получил право свободного выхода и Власов.
В темно-синем, не совсем удачно сшитом костюме, в коричневом пальто, которое могло бы быть немного длиннее, он перед концом рабочего дня заходит ко мне. Мы давно уже условились, что первый день его на свободе он проведет у меня.
Хозяйка, предупрежденная заранее, сделала предельно хороший ужин. Кроме семьи, в которой я живу, нет ни одного человека из посторонних.
О политике не говорим совсем. Власов много рассказывает о Китае, о Чан Кай-ши, о встречах со Сталиным в Кремле, куда он был вызван в тяжелые для Москвы дни, о боях на окраине столицы и о том, как скованная морозом немецкая армия под ударами сибирских дивизий покатилась от Москвы на запад. Рассказывает он мастерски, и есть рассказы, которые могли бы сделать честь профессиональным чтецам и артистам. Мне больше всего нравится рассказ о маршале Буденном, который я как-то раз слышал в лаборатории.
В начале войны командующим южным участком фронта был назначен этот престарелый вахмистр драгунского полка первой мировой войны, за время советской власти сделавший завидную карьеру до маршала и инспектора кавалерии. Буденный — самый безобидный из всех советских вождей, вроде умершего Калинина, в иностранной печати называемого президентом советской республики. Он стоит далеко от всякой политики, коротая старческий век за бутылкой водки да ухаживая за смазливыми балеринами московского балета. В начале войны Сталин решил использовать его авторитет героя первых лет революции, прославившегося со своей конной армией в борьбе против «белых», и назначил его командующим фронтом. Оказавшийся потом комендантом города Киева Власов попал к нему в подчинение.
— Намотаешься за целый день до того, что маму родную не узнал бы, — рассказывает он, — то на фронт, а фронт под самым Киевом, то в одно место, то в другое, то формировать отряд из рабочих, то выравнивать где-то начавшийся прорыв, то по прямому проводу говорить со Ставкой. Часа в три утра прикорнешь, не раздеваясь, в кабинете, а часа в четыре тормошит адъютант:
— Товарищ генерал, товарищ генерал, командующий фронтом у телефона!
Вскакиваю, ничего не могу сообразить, где, что, какой командующий. Наконец вспоминаю и беру трубку:
— Здравствуйте, генерал!
— Здравствуйте, товарищ маршал!
— Ну, как у вас там?
— Спасибо, товарищ маршал. Держимся.
— Ну, а немцы-то как — лезут?
— Лезут, товарищ маршал, лезут.
— Ну, отбивайтесь, генерал, отбивайтесь. Буденный говорит старческим козлиным тенорком:
— Генерал!
— Я, вот, соседу вашему, Пахоменке, посоветовал, чтобы он немцев-то поближе подпускал, не стрелял бы в них, а потом, когда подойдут, так чтобы залпами, залпами в них, в немцев-то… Попробуйте и вы, может, подействует.
— Попробуем, товарищ маршал, попробуем.
— Ну, до свидания, генерал, держитесь!
— До свидания, товарищ маршал!
На следующий день, то есть, что значит на следующий день, часов в пять утра нужно быть уже на ногах и опять начинается все сначала. Немцы окружают Киев, не хватает боеприпасов, не хватает людей, то есть людей, желающих драться (в окружении потом было взято в плен что-то около 700 тысяч), а из Ставки категорический приказ — не отступать. Целый день то на лошади, то на автомобиле, то пешком носишься с места на место. После двух, иногда трех часов ночи полумертвым свалишься в Штабе, а в полчетвертого опять звонок. Звонил он почему-то всегда в это время:
— Здравствуйте, генерал!
— Здравствуйте, товарищ маршал!
— Ну, как, генерал, действует?
Долго не могу вспомнить, что такое действует. Наконец, вспоминаю вчерашний его совет.
— Действует, — говорю, — товарищ маршал, действует.
— Ну, вот и хорошо, и Пахоменко говорит, что действует! Залпами их, залпами, немцев-то, когда они подойдут…
Власов беззлобно смеется, вспоминая о том, как маршал Буденный руководил юго-западным фронтом. Судя по его словам, и маршал Ворошилов, командующий в начале войны тоже фронтом, был не более находчив и остроумен в своем стратегическом творчестве.
Гость засиделся до позднего вечера. С последним трамваем я провожаю его до дому. Через три-четыре дня визит повторился и потом, в продолжение почти всех зимних месяцев, он приезжал уже сам каждый второй-третий день. Нередко с ним вместе приезжал Жиленков, только что вернувшийся — фельдмаршалу Клюге так и не удалось его расстрелять.
Жиленков ходит по улицам в форме своей бригады. Форма — почти точная копия форм Красной Армии: шинель с красными отворотами русского образца и генеральские погоны. Встречные немцы с большим изумлением смотрят на советского генерала, расхаживающего без всякого конвоя по берлинским улицам. Их изумление было бы, конечно, еще больше, если бы они знали, что это командир бригады, в настоящее время в полном составе находящейся в лесу, в тех самых «партизанен», о которых с таким ужасом рассказывают солдаты-фронтовики.
Иногда мы ходим в кино, главным образом чтобы посмотреть журнал, в котором можно всегда увидеть кусочек России. Редко заходим выпить пива в небольшой ресторанчик через дорогу, а чаще всего сидим целый вечер дома. С разрешения Власова, а иногда и по его просьбе, я приглашаю на каждый такой вечер человек трех-четырех из друзей — членов организации. В рамках разговоров «ни о чем» тогда очень трудно удержаться, и понятно, что прежде всего поднимаются вопросы, которые всех волнуют одинаково.
Начинается обыкновенно всегда с одного и того же:
— Андрей Андреевич, а что, если они обманут?
«Они» — это немцы, а обманут — это значит, что что-то пообещают, что-то за это возьмут и обещанного потом не дадут. Он отвечает неизменно одними и теми же словами:
— Ну, если обманут, — погибнут сами. Мы не ждем от них благотворительности, а предлагаем только то, что необходимо и для них, и для нас. Войну проигрывает тот, кто сделает больше политических, стратегических и экономических ошибок. Политически они войну уже проиграли, а это при данных обстоятельствах значит — прегради всё. Если они окажутся реалистами, а не фантазерами, как были до сих пор, и поймут, что о, завоеваниях не может быть и речи, а думать нужно только о том, чтобы спасти ихнюю Германию, — они пойдут с нами на переговоры и заключенный договор исполнять будут. Ну, а если обманут, пусть на себя и пеняют.
Он охотно поддерживает любую тему, кроме одной — разговоров о Западе. Меня это удивляет. Удивляет и немного беспокоит. Он совершенно не интересуется тем, что там делается, как идет борьба, на что можно рассчитывать, кто мог бы оказать нам поддержку или, наоборот, повредить. До высадки союзников в Нормандии тогда еще было очень далеко. Участие западных союзников в войне обозначалось редкими и в то время довольно безобидными налетами авиации, но можно было предположить, что вечно так продолжаться не будет. У него же отношение к Западу было таким, как у большинства советских людей — противоборствуют в войне две силы, сталинизм и гитлеризм, поэтому нужно попытаться договориться с немцами, чтобы Германия осталась немецкой, а Россия снова стала русской, т. е. без большевиков.
Разговоры тянутся часами, и нередко мы выходим после того, когда уже ушел последний трамвай. Тогда или я один, или целой компанией провожаем его до дому. Если провожаю я один, я часто его спрашиваю о впечатлении, произведенном на него моими друзьями. Он почти всегда отвечает одно и то же:
— Ты мне эмигрантов покажи как-нибудь, с. это какие же эмигранты — так, вроде наших комсомольцев.
Я ему рассказываю, что таких эмигрантов, как он видел в журнале «Крокодил», в природе вообще не существует. Если они и были когда-нибудь, так умерли уже давно.
— Тогда знаешь что, — говорит он, — их нужно выдумать, а то наша публика советская никогда не поверит, что их нет. А лучше придумать их и показать нашей братии, вот это, дескать, плохая эмиграция и с ней мы дела иметь не хотим, а вот это — хорошая, это наши люди. Потом окажется, что плохой-то нет, и слава Богу, а с другой мы уже подружились.
Но в чем-то он был и прав. Эмиграция жила в основном образами и идеями прошлого. За небольшими исключениями, она верила, что жизнь в России замерла, одни считали, что это произошло в феврале, а другие в октябре 1917 года. Начало жизни в будущей послебольшевистской России представлялось как продолжение оборванной когда-то нити. 25лет существования советского строя просто как бы не имели места. Вовремя пребывания еще в Белграде, для нас, молодежи-студентов, только входивших в политическую жизнь, целиком погруженных в изучение процессов, происходящих в России, было, помню, большим развлечением поговорить на все эти темы с так называемыми «зубрами». Собеседниками оказывались чаще всего старые генералы или общественные и политические деятели дореволюционной России. Вспоминается почему-то разговор с генералом Ф.
— Ваше превосходительство, вот как вы представляете наше возвращение на Родину? Предположим, что каким-го нам неведомым способом большевизм рухнул, и вот мы все получили возможность вернуться домой…
Генерал не дает закончить вопроса. Обводя собеседников иронически снисходительным взглядом, он, разглаживая седые усы, наставительно объясняет:
— Что же тут особенного представлять-то, молодежь, дело ясное, как Божий майский день. Вот, например, ваш покорный слуга, — иронически почтительный поклон в нашу сторону, — ваш покорный слуга в феврале 1917 года был градоначальником города, ну, скажем, Киева. Последний приказ, который я подписал, был за номером 68. Когда мы вернемся, я сяду и напишу номер 69. Ясно, Молодежь, или не совсем?..
Нам было совсем ясно, но не то, что говорил его превосходительство, а другое — нашему собеседнику не придется подписывать ни приказа номер 69, ни какого-либо приказа вообще. Единственно, что могло ему дать возвращение на Родину, это быть похороненным Не на чужбине, а на русской земле, которой он и отдал всю свою жизнь. Что-то от такого генеральского представления было свойственно большинству эмиграции. Не все собирались писать приказы, но начать жить с февраля 1917 года намеревалось большинство. Для заграничных русских политиков, особенно левых, было бы большой обидой сравнение их с царским генералом, но от понимания теперешней России они были так же далеки, как
