тысяч из них, волею судеб оказавшихся на этой стороне, шла простая и неизбежная смерть. Люди, прожившие три года в условиях немецкой оккупации, рассматривались советским правительством как прокаженные, как потенциальные будущие враги советской власти. За наступающей Красной Армией на улицах и площадях города поднимались как кошмарные видения виселицы. «Врагом народа» считался каждый, у кого не хватило сил умереть голодной смертью и кто поэтому пошел «работать на немцев». Вдова, за корку хлеба для голодающих детей стиравшая белье немецким солдатам, учитель, не бросивший детвору и в невыразимо тяжелых условиях наладивший занятия в сельской школе, служащий самоуправления, самоотверженно достававший топливо для больниц или детских яслей, — все они назывались «предателями», «изменниками», «врагами народа», «фашистскими наймитами». А для врагов народа дорога только на виселицу. Мудрено ли, что люди, задыхаясь от ненависти к оккупантам, вместе с ними уходили от родных очагов на запад, в неизвестность, чаще всего в суровую немецкую каторгу. Вначале, когда отступление носило организованный характер, немцы угоняли население с собой силой. На востоке и одной, и другой стороной, и немцами, и большевиками была усвоена несложная формула: народ, население — это часть инвентаря на занятой территории, и его, следовательно, так же, как оборудование заводов, сельскохозяйственные машины и скот, нельзя оставлять врагу. И если оборудование и машины можно ломать и привести в негодность, то подвижный инвентарь — скот и людей — лучше угонять с собой. Так вначале войны, где успевали, делали большевики; так же точно после перелома ее в сторону советской победы поступали немцы. Поэтому в первый период немецкого отступления оставаться в оставляемых городах и селах было просто запрещено. В самом начале нередко представлялись возможности передвижения — железнодорожные составы, иногда даже грузовики; во всяком случае, всегда открывалась свободная дорога на запад.

Позднее, когда движение ускорилось и надежды на то, что фронт качнется обратно или хотя бы надолго задержится на месте, оставалось все меньше и меньше, уходить на запад только разрешалось. Многомиллионная волна беженцев забивала дороги, мешала быстрому продвижению воинских частей, тормозила оперативность армейских резервов.

Когда фронт приближался к западным границам Советского Союза, движение беженских толп на запад было просто запрет. По железным дорогам отходящая армия едва успевала увоз, свои военные трофеи — в вагонах и на площадках идущих в Германию поездов можно было видеть отдельные машины и станки с разных заводов, железнодорожные шпалы и рельсы, какую-то разрозненную мебель, сундуки, мешки, узлы. Мешки и узлы — признак хозяйственной заботливости «золотых фазанов» о своем домашнем благосостоянии, не совсем отвлеченные воспоминания о походе на восток. Проселочные дороги и шоссе до отказа забиты воинскими частями и такими же тяжело груженными обозами, предназначенными для фатерланда.

К осени 1944 года Красная Армия, за исключением некоторых областей на севере, достигла государственных границ. Были очищены от немцев и Украина, и Белоруссия. Передовые советские части стояли у ворот центральной Европы. В эти дни глухими проселками Польши, Венгрии, Румынии с востока на запад тянулись бесконечным потоком караваны подвод, запряженных лошадьми, на юге нередко — волами, сопровождаемые на многие километры растянувшимися лентами пешеходов. Караваны идут в темную даль, в неизвестность, идут не куда-нибудь, а «оттуда». Идут не с немцами, а уходят от большевиков. Сколько их? К чему они стремятся? Никто, в том числе и они сами, не смог бы ответить на эти вопросы. На глаз считалось, что их, вышедших за пределы родины, было от десяти до двенадцати миллионов человек.

Группы нашей организации, кроме остающихся по заранее намеченному плану в России, выходили за пределы страны вместе с беженцами. За минувшие годы эти группы провели большую работу. Организация была единственной организованной политической русской силой, и почти всё, что было активного в антикоммунистическом русском мире, в той или иной степени входило в сферу ее влияния,

Ни одна политическая группировка старой эмиграции не выдержала великой ломки. Многие из них умерли, удушенные немцами.

Многие, не найдя ответа на роковой вопрос этих лет «куда идти?», потеряли смысл своего существования, — часть из них, поддавшись ложно понятому чувству патриотизма и советской пропаганде, скатилась к признанию Сталина национальным героем и пополнила потом ряды созданных советской агентурой союзов «советских патриотов». Но ни одна из них не могла похвастаться, что она выросла за счет нового пополнения вышедших в годы войны из советского мира антибольшевиков. Мы с удовлетворением могли отметить, что еще задолго до войны перестав быть организацией чисто эмигрантской, за военные годы увеличили свой состав в несколько десятков раз путем приема новых членов. Новые члены, вступая в наши ряды, часто не знали истории организации, и многие из них не подозревали, что основы ее были заложены за 15 лет перед этим. Как и в старые довоенные годы, новые члены привлекались не по принципу набора, а строгого и тщательного отбора. Человека долго и со всех сторон проверяли, прежде чем привлечь к себе. Осторожность, большая чем в довоенное время, была необходима. Если раньше неудачный выбор оставлял чувство разочарования и горечи и иногда вызывал небольшие осложнения с полицейскими властями стран нашего рассеяния, то сейчас это угрожало провалом, если не всей организации, то какой-то ее части, а провал всегда оплачивался кровью.

Увеличившись численно, больше всего в занятых немцами областях России, связь с которыми была очень трудной, организация вполне естественно потеряла часть своей оперативности и эластичности управления. Отдельные группы, лишенные в силу своей оторванности не только руководства, но и простой связи, часто оказывались во власти чувств, а не политической тактики и, само собой разумеется, оставаясь на позиции непримиримого антибольшевизма, организовывали активные действия против немцев. Вместо того, чтобы накапливать силы для решительного дня, они тратили их в борьбе против оккупанта: группы организации, в разных местах под разными именами, поддерживали связь с несталинскими партизанами, оказывая им помощь информацией и людьми, печатали и распространяли антинемецкую литературу, вели антинемецкую пропаганду в лагерях военнопленных, рабочих и в созданных немцами восточных батальонах. За всё это немецкой тайной полиции выписывался счет в Берлине.

Гром грянул из ясного июньского неба. В течение нескольких дней было арестовано почти все руководство организации со Старшим во главе, по всей Германии и в занятых еще немцами областях Польши. Сотни членов были брошены в тюрьмы и концлагеря. Многие погибли там во время допросов и многие убиты были перед приходом союзников. Как потом удалось выяснить, приложила к этому делу свои силы и агентура НКВД, занявшая в гитлеровском Гестапо ряд постов в русском отделе.

Была еще одна причина разгрома организации, кажущаяся очень вероятной. По всему чувствовалось, что переговоры немцев с русскими антибольшевиками в недалеком будущем начнутся. Перед тем, как начать переговоры и, как следствие их, дать русским возможность создания народного антикоммунистического движения, немцы хотели предохранить его от влияния враждебных им элементов. Как похищение Зыкова, происшедшее в это же время, объяснялось желанием устранить влияние «только оппозиционной» Сталину группы, так и арест наших друзей объяснялся стремлением устранить людей, могущих ориентировать будущее движение на Запад.

В Берлине аресты происходили в течение нескольких дней. Мой фиктивный выход из организации спас меня от первой их волны, но позднее друзьям из тюрьмы удалось сообщить, что на допросах следователями, наряду с именами других, еще остававшихся на свободе, часто упоминалось и мое имя. Ареста нужно было ждать со дня на день. Арест члена организации, посланного ею на работу в Верховное Командование Армии, открывал для следствия новые перспективы и представлял, конечно, соблазн немалый. Положение складывалось безвыходное. Можно было бежать — во взбаламученном и сжатом со всех сторон немецком мире, переполненном иностранцами, над которыми уже в значительной степени был утерян контроль, не представляло особого труда скрыться. Но бежать было нельзя. Это было бы тяжелой уликой против уже сидящих друзей. Однако трудно было и оставаться, ждать ареста. Каждый день между пятью и шестью утра прислушиваться к стуку входной двери, каждый день считать последним днем на свободе, когда исполнение наших надежд и чаяний о создании Третьей Силы могло скоро стать реальностью.

Выход нашелся неожиданно.

Как-то вечером я поехал в Далем. Последнее время, после ареста моих друзей, я бывал там чаще — просил Власова, если это в его силах, помочь облегчить их судьбу. Я знал, что как раз в эти дни с немецкой стороны исподволь были предприняты попытки завести переговоры об организации русских сил и об участии их в борьбе против большевизма. Власов обещал поддержку, но рассчитывал больше всего на то, что переговоры вскоре примут какие-то конкретные формы и что тогда можно будет не только просить, но и требовать и не облегчения участи, а освобождения.

Сегодня у меня новые данные. Часть заключенных увезли в концентрационный лагерь Заксенхаузен, а часть — куда-то в другие лагеря. В тюрьмах на Александерплац, Плётцензее и Ораниенбургштрассе, где они сидели до сегодняшнего утра, осталось всего лишь несколько человек.

Андрей Андреевич встретил меня, как всегда, приветливо и, улыбаясь глазами через толстые стекла очков, крепко пожимая руку, спрашивает:

— Как живешь и с какими новостями пожаловал?

— Живу, Андрей Андреевич, плохо, новости тоже скверные. Рассказываю о только что полученных сведениях.

— Очень плохо, — говорит он. — Затеряться могут люди. А вытащить сейчас мы их не можем. Если еще до начала переговоров — которые ведь только еще предстоят, настоящие-то, — поставить условием их освобождение, то на этом переговоры могут и кончиться. А просьбы, обращенные к тем, кто бывает здесь у нас, не дали, да едва ли и дать могут какие-либо результаты. Но, верь мне, при первой же возможности, когда это действительно будет целесообразно, я поставлю этот вопрос со всей серьезностью, которой он заслуживает.

Я вижу, что это единственное, что он может сделать.

— Ну, а как ты? — спрашивает он. — Садиться не собираешься?

— Тоже плохо, Андрей Андреевич, кажется, придется скоро.

— Что ж, признаки какие есть или почему ты думаешь?

Я рассказываю о переданных из тюрьмы предупреждениях.

— Вот это надо предупредить, — говорит он. — Предупредить легче, чем потом исправить.

Он скручивает толстую папиросу, вставляет ее в большой мундштук из разноцветных стекол, подаренный ему когда-то летчиками его армии, и, глубоко затягиваясь, долго смотрит в окно.

— Это надо предупредить, — еще раз повторяет он в раздумье. После целого ряда тут же отброшенных вариантов предупредить все-таки оказалось возможным.

— Мы ведем сейчас переговоры с командованием немецкой армии о посылке небольшой группы офицеров на фронт для того, чтобы ознакомиться с настроениями свежих военнопленных. Когда пропаганду будем вести мы, а это, вероятно, будет скоро, нам