подписали смертный приговор императору.
После его убийства Россия семимильными шагами двинулась вспять…
Двадцать четыре года назад русская коммунистическая партия, непопулярная и мало кому известная в стране, имевшая смехотворно малое количество членов, путем переворота в столице захватила власть в свои руки. Мы не собирались захватывать власть, а только помочь взять ее тем антикоммунистическим патриотическим силам, которые обозначатся на развалинах большевизма.
У нас были зовущие и волнующие надежды, что в этой борьбе за освобождение от внешнего врага и от внутреннего вместе с нами будет и наш народ.
В этом мы не ошиблись.
Отношение западного мира к стране строящегося коммунизма переливает всеми оттенками человеческих чувств — от восхищения до ненависти, от зависти до безразличия и страха, в зависимости от того, как кому представляется созданный по дороге к коммунизму советский строй.
Какая-то часть общественного мнения западных стран считает, что советский строй это и есть самая подлинная демократия, самая молодая и поэтому самая совершенная, с самым передовым и чистым народовластием, более справедливая и прогрессивная, чем устаревшие демократии Запада.
Другая часть предполагает, что в этой «восточной демократии», кажется, не так уж все благополучно: при более близком с нею знакомстве что-то уж очень она похожа на диктатуру, — о, конечно, не на такую ужасную, какой была диктатура Гитлера, но «подлинной демократией этот оригинальный строй можно назвать только с целым рядом оговорок.
Третьи находят, что за красиво расписанным фасадом советского строя творятся просто безобразия, но безобразия опять-таки — с точки зрения западно-демократической: там царит жесточайшая цензура печати и слова, поэтому оппозиционные правительству группировки лишены возможности организоваться и объединить вокруг себя оппозиционно настроенные элементы страны.
От истины далеки в совершенно равной степени как первые, так же точно и вторые, и третьи. Между всеми этими тремя оценками и действительностью — пропасть. Характеристика советского строя лежит в другой плоскости, даже и не пересекающейся с той, в которой укладываются все эти три определения. Большевизм и демократия отличаются друг от друга не количеством и величиной свобод, а своей органической структурой, своим химическим составом.
Мир большевизма — особый мир. Он ведет жизнь, не похожую на жизнь остального человечества. У него свои интересы, свое понимание жизни, свои заботы и цели, ничего общего не имеющие с заботами и целями других людей. Для исследования иностранного наблюдателя, даже самого беспристрастного и объективного, этот мир почти недосягаем, потому что он лежит по ту сторону здравого смысла, логики и понимания, потому что этот мир слишком чудовищная нелепость, чтобы быть понятым.
Иностранцу трудно понять и поверить, что сейчас, в половине двадцатого века, когда весь мир, казалось бы, стоит на пороге новой эры, когда все человечество стремится к созданию новых, более совершенных форм бытия, стремится к достижению более светлой и более легкой жизни для всех вместе и каждого в отдельности, — есть гигантская страна, где царит мрачное средневековье, где душа и тело великого народа четвертуется ежедневно и ежечасно, где во имя отверженной жизнью неумной и глубокой провинциальной идеи путем жесточайшего террора коверкается здоровая человеческая психология и мораль, растлевается человеческая душа.
Иностранцу трудно понять и поверить, что сейчас, в дни, казалось бы, торжества демократических идей, по-новому утверждающих свободную человеческую личность, на шестой части земной суши черным спрутом распласталась ничем не ограниченная власть одного человека — малокультурного, безграмотно говорящего на языке закабаленного им народа. Человека, который окружил себя таким культом поклонения, каким не пользовался и не пользуется ни один из основоположников религий, который создал вокруг себя такое раболепие, о каком не мог мечтать ни один из монгольских ханов, опустошавших некогда Европу. Самое мимолетное желание этого сверхдиктатора — высший закон для его подданных, его любое преступление, уносящее иногда десятки и сотни невинных человеческих жизней, он заставляет воспевать как высшее благодеяние, требуя потоков исступленной благодарности за свою мудрость и доброту.
Этот человек создал такой рабовладельческий строй, который не с чем сравнить в истории, потому что любое рабство оставляло свободной душу, он же взял под контроль и в эксплуатацию не только мускулы, не только физическую силу, но и самые интимные чувства и мечты. После разгрома созданной Гитлером всеевропейской тюрьмы весь культурный мир стоял в негодующем изумлении перед ее развалинами. Как поверить, как понять иностранцу, что созданный Гитлером строй со всеми его ужасами, концлагерями и тюрьмами — это только бледная копия строя советского.
«Как же люди могут мириться с этим?» — вправе задать вопрос каждый. «Почему не протестуют, почему не восстают? Или, может быть, верно, что каждый народ достоин своего правительства?»
Нет, неверно. Народ, над которым творится это преступление, был и остался таким же, как и другие народы мира, но современная техника властвования и жестокость могут помочь удержаться любому правительству над любым народом, как, конечно, без вмешательства извне на долгие годы удержался бы над европейскими народами Гитлер. Это во-первых, а во-вторых, русский народ вот уже тридцать лет находится в состоянии гражданской войны против оккупировавшей страну чуждой ему и враждебной власти.
До второй мировой войны нам часто приходилось слышать и читать горькие и несправедливые обвинения: в Праге и Белграде, в Софии и Варшаве нам часто говорили о том, что большевизм возможен только в России, что терпеть его может только русский народ, малокультурный и политически отсталый, народ, привыкший к рабству. Наши попытки доказать всю несправедливость подобных обвинений были тогда теоретическими рассуждениями. После второй мировой войны их подтвердила практика — оказалось, что и демократически воспитанные народы, как поляки и румыны, как общепризнанные демократы чехи, с таким же терпением, как и русский народ, переносят коммунистическое ярмо. И если Чехословакия в мае 1948 года отдала 89 % голосов за организаторов своей каторги, то можно быть уверенным, что на следующих выборах она отдаст им 99,9 % и что на этом проценте так и останется. На чужих ошибках, чужой беде и опыте научиться, оказывается, ничему нельзя. Мы утверждаем, что не только чешский народ, но и любой другой народ, не исключая народов Англии и Америки, будет столь же послушным и столь же терпеливым, как и все другие народы, если волею судеб коммунистический интернационал захватит власть и над ними.
Сколь необычайна и беспрецедентна эта жесточайшая коммунистическая сверхдиктатура, именующая себя «народной демократией», столь необычайны, малопонятны для иностранцев методы политической борьбы с ней. Чтобы составить себе представление о борьбе русской оппозиции, не нужно, да и нельзя, подсчитывать выборные бюллетени, взвешивать популярность того или иного имени, расценивать силу восстаний или террористических актов, направленных против советского правительства или его представителей. Эти формы борьбы недоступны угнетенному народу. Для политической борьбы необходимы законность и политическая свобода, для революционной — хотя бы полу свобода. В СССР нет ни того, ни другого. Вся страна живет в атмосфере концентрационного лагеря, а в лагерях и тюрьмах тоталитарных режимов восстаний, как правило, не бывает. И если мы все-таки в оправдание нашего народа можем назвать целый ряд активных антисоветских выступлений, так это результат проявления сверхчеловеческих подвижнических его сил.
В иностранной печати часто мелькает упоминание о том, что в Советском Союзе очень строгая цензура. Это неверно. В СССР цензуры нет вообще, в том смысле, как это принято понимать в демократических странах. Вся трагедия — в том, что такая цензура там и не нужна, потому что печать доведена до такого состояния, когда перед отдельными газетами и журналами стоит только задача находить новые формы для прославления «мудрости и гениальности вождя» и разъяснять народу его указания. Написать что-нибудь против политики власти не придет просто никому в голову, как не придет никому в голову ходить вместо ног на руках. Какая-то часть писателей и журналистов не сделает этого сознательно, из страха, а какая-то часть литераторов, чисто советской формации, вполне искренне и не догадывается, что может быть и как-нибудь иначе. Эти последние, попадая за границу, с великим пренебрежением относятся к слабости демократических правительств, позволяющих критиковать свои действия отдельным гражданам страны. По этой же причине ни одному депутату Верховного Совета (по официальной терминологии — высшего управительного органа страны) не может прийти в голову при обсуждении какого бы то ни было вопроса голосовать «против». Для этого не нужно данного депутата ни подкупать, ни запугивать, ни убеждать — это разумеется само собой. Поэтому решительно все вопросы, «обсуждаемые» в Верховном Совете, принимаются всегда единогласно.
В СССР для политической борьбы нет парламентской трибуны, нет оппозиционной печати, нет в общепринятом значении этого слова и оппозиции, то есть определенных группировок, общеизвестных имен политических или общественных деятелей-оппозиционеров. В СССР нет ни одного человека, о котором можно было бы сказать, что вот такой-то, имярек, настроен оппозиционно к политике правительства. Прежде чем это будет кем-нибудь сказано, такого-то, имярек, давно уже не будет на свете. Оппозиция в СССР — это весь народ, за исключением административно-полицейского аппарата власти, состоящего прежде всего из коммунистической партии, имевшей в 1940 году в своих рядах только 2 % населения страны, в том числе 153 тысячи погонщиков, членов и кандидатов партии в селе, на 115-миллионную крестьянскую массу. Но оппозиции в западном понимании в СССР нет, потому что всякое выступление, хотя бы самое лояльное, против существующего порядка равносильно самоубийству. Только сомнения, одного сомнения в святости высказанных «вождем» истин вполне достаточно, чтобы получить высшую меру наказания — расстрел.
Логика правительственной пропаганды чрезвычайно проста: советская власть — власть рабоче-крестьянская, то есть власть народная, она представляет народ, поэтому тот, кто выступает против народной власти, выступает против интересов народа, значит, он враг народа. А с врагами народа расчет короткий.
По этой же оригинальной логике политических противников у власти, собственно, быть не может: не достоин называться политическим противником тот, кто борется против своего народа, поэтому максимум, до которого в оценке власти может подняться оппозиционер, — это быть агентом иностранной разведки, шпионом; для не поднявшихся же и до этого уровня вполне достаточно названия и уголовного преступника. За тридцать лет существования советской власти еще ни один человек не удостоился быть названным политическим ее противником. Даже такие люди, как Троцкий — первый сотрудник Ленина в годы гражданской войны, как Бухарин — идеолог партии, и десятки других крупнейших деятелей «ленинской гвардии», как председатели правительств союзных республик, как Тухачевский — фактический создатель Красной Армии, и с ним до 57 % высшего командного состава — были осуждены и расстреляны в качестве агентов германской, японской, английской и других разведок.
Вполне естественно — в этой атмосфере удушья, в атмосфере психологической газовой камеры выработались особые специфические методы политического сопротивления, которые
