иностранному наблюдателю могут показаться и малопонятными и малоубедительными…
Крестьянина, зарезавшего, чтобы не сдавать в колхоз, последнюю коровенку, единственную кормилицу его многодетной семьи, нужно считать бесспорным политическим противником власти, потому что колхоз — это политика правительства, а зарезанная корова — это единственная доступная для крестьянина форма политического протеста.
Красноармеец, вернувшийся из-за границы и рассказавший за стаканом водки приятелю о том, что за границей люди живут, не так плохо, как об этом твердит правительственная пропаганда, — несомненный политический враг власти, и в далекий концлагерь сошлют его минимум на 10 лет как ведущего антисоветскую буржуазно-капиталистическую агитацию.
Рабочий, рассказавший в компании друзей антисоветский анекдот, в толковании советского юридического права — враг народа, и после долгих допросов, издевательств и пыток он, если не будет расстрелян, должен будет искупать свою «вину перед родиной» не меньше, как десятью или пятнадцатью годами тяжелого каторжного труда. Впрочем, в концлагерь он поедет не один: вместе с ним — и тот, кто слышал, как этот анекдот был рассказан, но не проявил должной бдительности, не исполнил гражданского долга советского патриота и не донес об этом органам тайной политической полиции — НКВД.
Необычны формы политического уклада страны Советов, необычны и методы борьбы с ними.
Если рабочие испортили фрезерный станок предателя их интересов стахановца или, поймав в темном переулке, побили его самого, то с их стороны это является большим революционным актом: они знают — искупать свою вину им придется многолетней каторгой.
Если на первых выборах в Верховный Совет в 1937 году три миллиона человек отважились подать, признанные потом недействительными, выборные карточки с перечеркнутой фамилией единственного кандидата, то с их стороны это потребовало большой отваги и решительности. Нужно было перебороть страх перед всезнающим и всемогущим НКВД и пойти на серьезный риск своей жизнью. Коммунистическая партия в СССР монополизировала и держит в своих руках без исключения все области жизни — производство и распределение продуктов, поэзию и торговлю, религию и взаимоотношения между членами семьи. Силы сопротивления русского народа накапливаются и проявляются там, где наступает власть. Поэтому к победам русской оппозиции нужно отнести и то, что народ отстоял от разложения семью, так долго являвшуюся объектом нападения коммунистического правительства, как и то, что после пятнадцатилетнего строгого запрещения зажглись огни ёлок, и то, что в тяжелые дни войны народу разрешено было вспомнить, что история его началась не в 1917 году с приходом коммунистической партии к власти, а гораздо раньше. Борьба идет в быту, за мелочи, незаметные и неважные для постороннего, непосвященного глаза. Но в этой борьбе приносятся тяжелые жертвы со стороны народа. Как невероятно кажется все, что касается «самой демократической страны в мире», так же невероятной покажется и цифра жертв, принесенных народом в этой борьбе, — в 30 миллионов человеческих жизней исчисляют беспристрастные наблюдатели его потери.
Борьбу за свою независимость, за право жить, как живут другие, просто за право жить народ начал тридцать четыре года назад, с первых дней оккупации России интернациональными силами…
Русская оппозиция, еще до осознания своего политического «я», заливалась все новыми и новыми морями крови, и то, что она все-таки уцелела и существует, нужно отнести на счет ее надчеловеческих сил.
Собрать оппозиционные силы, вооружить их идейно и вместе с ними пойти на борьбу и против внешнего врага и против такого же жестокого врага внутреннего — коммунистической диктатуры — и должны были двинуться члены нашей организации.
Чтобы перебросить кадры нашей организации в занятые немцами области России, было два пути. Один, через территорию южных сателлитов Германии — Болгарию, Румынию, Венгрию, — был путем более трудным. Эти государства сохранили свою административную структуру, они обладали твердыми, хорошо охраняемыми границами, с контролем внутри страны, усиленным оккупационными немецкими властями. Без знания языков этих стран (с документами дело было менее сложным) пересекать несколько раз границы большому количеству людей было немыслимым. Самое трудное было бы выйти из Югославии, в которой немцы установили режим, немногим более мягкий, чем в хорошо организованном концлагере. Кроме того, этот путь был недоступен членам организации, находившимся в Западной Европе — Франции, Бельгии, Италии и других странах.
Второй путь вел через Германию и дальше через Польшу.
Польша, как «генерал-губернаторство» включенная в состав немецкого Рейха, не имела со стороны Германии точно обозначенных затвердевших границ — это в значительной степени облегчало задачу. Кроме того, мы надеялись, что можно будет рассчитывать на помощь поляков, с первого дня капитуляции начавших готовиться к борьбе против оккупационных властей. Попасть же в Германию было делом самым легким. Нужно было записаться едущими туда на работу. Выяснению технических вопросов — можно ли, приехав на работу, бежать с предприятия, можно ли на нелегальном положении пробыть несколько недель, ожидая возможности двинуться дальше, можно ли и какими путями пройти через Польшу, и целого ряда других — были посвящены первые полтора месяца. К началу августа, когда на все эти вопросы были получены удовлетворительные ответы, первая партия стала готовиться к отправке. Немецкая промышленность, в то время еще нетронутая бомбардировками западных союзников, работала полным ходом и бесперебойно. Армия не требовала еще таких пополнений, так что Германии вполне хватало своих рабочих немецких рук и насильного увоза на работу из занятых стран еще не практиковалось. Но отдельные, главным образом частные немецкие фирмы и, прежде всего не работающие непосредственно по военным заказам, страдали от недостатка рабочих рук, которые они и имели право вербовать в оккупированных странах на совсем тогда еще добровольных началах. Нашим друзьям, живущим в Германии эмигрантам и членам организации, удавалось доставать частью фиктивные, частью настоящие контракты для ввоза небольшого количества рабочих. Фиктивность была хорошо прикрытая, никаким органам власти не под силу было бы установить, нуждается ли такое-то предприятие в двух или трех дополнительных рабочих или нет, тем более что предприятия эти были чаще всего починочные и переплетные мастерские, типографии, гаражи и т. д. Один из наших членов, работавший еще по войны старшим инженером строительной фирмы, без особого труда смог прислать двенадцать контрактов, с перспективой высылать ежемесячно такое же количество. Контракты подписывались нами в белградской бирже труда. В середине августа первая партия с контрактами в карманах и путевками, зарегистрированными немецкими властями в Белграде, двинулась в путь. С первой партией едет и часть руководящих членов организации, едет и ее возглавитель, многолетний выборный председатель Виктор Михайлович Байдалаков, которого между собой мы называем Старшим.
Мои опасения, что мой отъезд из Белграда легальным путем вызовет трудности, не оправдались. Оставался ли приказ о невыезде в силе или нет, я так и не узнал. Попытки выяснить это — не дали никаких результатов. С началом войны с Советским Союзом переменился весь состав полицейских властей, и то, что было до этой войны, по-видимому, не представляло уже такого интереса. Во всяком случае, когда я пошел доставать пропуск для разрешения посетить родственников, живущих якобы в провинциальном городке Смедерево, таковой был мне выдан беспрепятственно. Так же беспрепятственно был закреплен и мой контракт с одним из книжных магазинов, хозяин которого брал меня как специалиста-библиотекаря.
14 августа поздно вечером наш поезд отошел с белградского вокзала.
В ожидании отъезда мы купили экстренные выпуски газет с сообщениями Верховного Командования немецкой армии о падении новых русских городов, о сотнях тысяч новых военнопленных и о дальнейшем стремительном продвижении немецких частей. Было ясно, что ни армия, ни народ не оказывают никакого сопротивления. На душе было тяжело: на такой ошеломительный успех немецких замыслов, на такую быстроту продвижения немецких дивизий на восток мы все-таки не рассчитывали. Это было доказательством, что народ не только не хочет защищать большевизм, но и не ставит никаких условий завоевателю. Смоленск, Псков, Орел… Туда ведут наши пути, но еще сколько трудностей, сколько препятствий впереди…
Глава III Первые встречи
Через два дня по приезде в Берлин мы получили радостное известие — через Польшу дорога есть.
В те сумасшедшие годы, полные жгучих надежд и горчайших разочарований, диковинных встреч и неправдоподобных событий, ничто не казалось невероятным. Не показался невероятным нам и путь, по которому мы должны были пробираться на родину.
Одному из крупнейших работников организации Александру Эмильевичу Вюрглеру, позднее, два года спустя, убитому агентами Гестапо на варшавской улице, удалось проложить дорогу нашим людям по каналам польского движения сопротивления. Люди должны были идти, как сербы, бежавшие из плена и пробирающиеся в Красную Армию для борьбы в ее рядах против немцев. Технически это было легко выполнимо: шла в первую голову молодежь, всю свою сознательную жизнь прожившая в Югославии и говорившая по-сербски как сербы. Вюрглер сообщил, что для следующих групп (больше всего людей мы ждали из Франции) нужно будет создание какой-то другой легенды — в бежавших в Красную Армию французов поверить будет труднее. О будущем думать не приходилось, нужно было начать с тем, что есть.
Из небольшой партии в 26 человек по-настоящему работать в Берлине пришлось меньшинству, контракты всех остальных были фиктивными. Работающие в один голос заявили, что бежать с места работы им не доставит никакого труда и риска.
Не совсем ясным оставался для нас вопрос о выходе из Польши на территорию России. Немцы, ворвавшись на российские просторы, плотно захлопнули за собой дверь — ни одна душа не должна была знать и видеть, что там происходит. Можно было только догадываться, что там над привязанным к операционному столу беззащитным и ослабленным коммунистическим террором русским народом производится ими гнуснейшая операция лишения его исторической памяти и разума.
Можно по пальцам перечесть, сколько человек из русских, главным образом давно живших в Германии, было взято немцами в качестве переводчиков. Были среди этих людей большие идеалисты, принципиально отказавшиеся носить оружие, отправляясь к освобожденным от коммунистического рабства братьям. Были совсем онемечившиеся, считающие себя больше немцами, чем русскими, — это, главным образом, из людей немецкого происхождения, предки которых из поколения в поколение жили в России, но после революции 1917 года вернулись на прадедовские места.
Единственным источником сведений о том, что происходит в так называемых «освобожденных областях», были скупые немецкие газеты, получающие официальные сообщения от отделов пропаганды армии, и еженедельные киножурналы.
Мы ходили по два-три раза на каждый, всматривались в мелькавшие на экране лица, в одежду, в улицы городов и сел, всматривались до тех пор, пока слезы не застилали глаза. Было все это до невероятности убогим, голодным и жалким.
Десятки, сотни тысяч военнопленных с исхудавшими, небритыми по неделям лицами, с воспаленными от пережитых ужасов и голода глазами. Из тысячных толп кинооператоры выбирают наиболее неодухотворенные, грубые и страшные лица, и дикторы поясняют эти снимки всегда одними
