Военный коммунизм в России: власть и массы. С. А. Павлюченков
Что за неумение узнавать свой собственный идеал в иных и неожиданных формах; не в тех, к которым приучила их заблаговременная теория!
К. Леонтьев
«Призрак бродит по Европе — призрак коммунизма», — так, в стиле германской мистической традиции, К. Маркс и Ф. Энгельс начинали писать свой знаменитый «Манифест коммунистической партии», призванный открыто и ясно изложить перед всем миром взгляды и цели коммунистов.
В XIX веке «призрак» коммунизма являлся народам во времена революций и мятежей, проступал черной типографской краской на страницах социально-политических трактатов и незримо витал в колоннадах европейских парламентов. «Призрак» то приближался к черте, за которой началось бы его материальное воплощение, то вновь удалялся в свое обиталище идей. В XX веке истощенная минувшими революциями Европа уже не сохранила живительной силы, достаточной для материализации «призрака», новые благодатные почвы открылись ему в восточной стороне, на просторах огромной Российской империи. 1917 год вошел в историю как начальный рубеж того периода, который получил название «военный коммунизм» или просто: военный коммунизм — без кавычек.
Существенна ли здесь разница — писать в кавычках или без оных? Очевидно, существенна, если обратить внимание на то постоянство, с которым иные устанавливали кавычки, а другие с не меньшим упорством их снимали. На первый взгляд получается какая-то клоунада, которая только ставит в затруднительное положение строгих редакторов и дотошных библиографов. Но в действительности вопрос о кавычках в названии «военный коммунизм» принципиален, ибо их присутствие призвано указывать на переносный смысл употребления термина «коммунизм», дескать, та политика и та система, которая господствовала в России в 1917–1920 годах, лишь по некоторым внешним формальным признакам напоминает действительные коммунистические принципы, а по сути они были вызваны войной и проводились в экстремальных условиях разрухи, голода, эпидемических заболеваний и тому подобное.
Как понятно, подобная аргументация в защиту кавычек принадлежит приверженцам коммунистической идеи, причем приверженцам дремучего, ортодоксального толка. Разумеется, не могут они позволить оставаться «коммунизму» в тесном соседстве с бесспорно отрицательными явлениями в общественной жизни, не соорудив ему прочной ограды из кавычек. Их оппоненты, как правило, из Либеральной среды, напротив, стремятся раскавычиванием подчеркнуть органическую взаимосвязь истинного коммунизма с гражданской войной и ее ужасами, дабы устрашать этим пугалом народы — мол, вот чем чревата прививка «коммунизма» в сознание добродетельных граждан свободного общества.
Благодаря политическим пристрастиям эта игра со сменой вывесок давно приобрела нечестный характер, поскольку коммунизму, как идее, как общественной доктрине, как и любому другому явлению, присущ принцип историзма, то есть развития и изменения во времени. Сейчас так же нелепо обвинять коммунистов в стремлении вернуть тоталитаризм в Россию, как, скажем, дико подозревать, что демократическая партия США вынашивает планы восстановления рабовладения в Америке (что, как известно, до гражданской войны в Северной Америке составляло ее фундаментальный принцип).
Отмежевываясь от современных политических спекуляций с понятием коммунизма и в первую очередь учитывая его исторический характер, установим, что в исследовании периода 1917–1920 годов важно иметь в виду, какое конкретное содержание носила идея коммунизма в то время, как именно она преломлялась в доктрине и политике послереволюционного большевизма.
Когда в начале 1920-х годов термин «военный коммунизм» стал активно входить в общественно-политический лексикон, большевики, Ленин употребляли его нередко без кавычек. Им нечего было стесняться из-за понесенных за три года миллионных человеческих жертв, ведь это были жертвы неизбежные на пути общества к своему бесклассовому и несомненно светлому будущему. Лидеры большевизма, в отличие от своих поздних апологетов, не прятали стыдливо политику первых лет своей власти за ограду кавычек и откровенно заявляли о верности ее основным положениям: уничтожению частной собственности, ликвидации эксплуататорских классов, установлению государственного планового хозяйства и прочее. Те годы рождали поэзию в душе революционера, их называли героическим периодом русской революции, попыткой штурмом воплотить чаемые общественные принципы, которая потерпела неудачу по причине досадной отсталости России и несовершенства социальной структуры ее общества. Для большевиков, как приверженцев марксизма, те основы, которые они хотели утвердить политикой «военного коммунизма», были истинным коммунизмом.
Политика «военного коммунизма» складывалась из принудительного изъятия продуктов крестьянского труда, внедрения милитаризированной трудовой повинности в промышленности и вытеснении всего многообразия общественных связей всеобщим государственным регулированием и централизованным обменом. Все это вело к социально-экономической нивелировке, разумеется по низшему уровню жизни, и приведению всех граждан в одну шеренгу перед самодержавным государственным колоссом. Исключительную роль при такой системе стало играть государственное насилие над личностью, над целыми общественными классами. Конечно же, она оказалась весьма далека от тех благородных и гуманных намерений, с которыми в свое время ранние социалисты и коммунисты брались за перо или призывали к оружию. Но все же у этой системы имелись глубокие специфические черты, которые позволяли считать ее при жизни как имеющую тесное родство с коммунистической, а после ее кончины в 1921 году — называть таковой, хотя бы и в кавычках.
В своей программе большевики, как коммунистическая партия, исходили из одного безусловного базисного пункта, лаконично сформулированного основоположниками в «Манифесте коммунистической партии»:
«Коммунисты могут выразить свою теорию одним положением: уничтожение частной собственности».
Теория марксизма акцентировала внимание на негативных свойствах общества, основанного на частной собственности и рыночных отношениях, проецировала его неизбежную гибель в результате развития внутренних противоречий. Коммунизм, возникший как теоретическое отрицание частной собственности и товарных отношений, связывал освобождение человечества от их разрушительных, негативных свойств с решительным уничтожением частной собственности.
Понимание Лениным этого отправного пункта марксистского коммунизма не вызывает сомнений. До революции он говорил:
«Что касается социализма, то известно, что он состоит в уничтожении товарного хозяйства… Раз остается обмен, о социализме смешно и говорить»[1].
И гораздо позже, после революции и гражданской войны, уже во время новой экономической политики, он повторяет:
«Свобода торговли означает рост капитализма; из этого никак вывернуться нельзя, и кто вздумает вывертываться и отмахиваться, тот только тешит себя словами»[2].
Но коль скоро сохраняется общественное разделение труда и частный характер процесса производства, то остается и необходимость обмена. А если предприятия и их объединения теряют статус частной собственности и разрушается рыночная система, то что должно прийти взамен? Третьего не дано — альтернативой свободному рыночному обмену может быть только централизованный обмен, централизованное распределение и регулирование. Все остальные варианты могут представлять собой лишь совмещение, комбинацию этих двух принципов в различных пропорциях. Вообще в «чистом» виде эти принципы, как и любые другие, существуют только в теории, любое общество многоукладно и разнообразно. Поэтому проблема конкретного знания заключается в изучении соотношения различных структур и выделении господствующего звена, доминирующей социально-экономической тенденции.
Задача последовательного воплощения централизованного обмена и распределения под силу только самому могущественному институту, созданному обществом, то есть — государству. Следовательно, проблема последовательного отрицания частной собственности логически перемещается в плоскость установления единой государственной собственности как необходимого условия для централизованного регулирования хозяйства и обмена продуктов производства. Отсюда вытекает огосударствление экономики, которое тянет за собой огосударствление и регламентацию всей общественной жизни в целом.
Мерой воплощения коммунизма в жизнь могут служить самые разнообразные понятия, впитанные коммунистическим идеалом, такие, как счастье, благополучие, равенство людей и прочее. В условиях чрезвычайной идеологической разноголосицы и путаницы случается, что в качестве основного критерия берется уровень материальной обеспеченности людей, и тогда с самым серьезным видом начинают доказывать, что в развитых странах Запада — Швейцарии, Скандинавии, США — уже давно процветает социализм и чуть ли не коммунизм. Последователи христианского учения за меру коммунизма, очевидно, приняли бы шкалу нравственных ценностей и со своей стороны были бы вынуждены признать, что сейчас до него далеко, как до звезды. Однако сторонники марксизма, каковыми являлись большевики, во главу угла обязаны были ставить характер материальных, прежде всего экономических, отношений и поэтому, опускаясь на землю, не могли избежать того вывода, что коммунизм, как система общественных отношений, как отрицание частной собственности, находит свое последовательное воплощение в централизации, во всеобъемлющей государственной собственности. Все остальные формы собственности, которые блуждают в сознании социальных преобразователей под названиями коллективной, кооперативной, муниципальной, личной и прочая, располагаются на дороге от частной собственности к государственной или наоборот.
Любое общественное явление, не имеющее перед собой достаточных препятствий, имеет тенденцию доходить до абсурда, до преступления. Сталинская идея о том, что классовая борьба возрастает по мере продвижения общества к коммунизму, — не просто выдумка диктатора, призванная служить обоснованием массового террора. Она имеет под собой глубокие основания в системе общественных интересов. Сталин, как и Ленин, отождествлял движение к коммунизму с развитием государственной собственности и регулирования. Под его руководством государство наиболее далеко продвинулось в утверждении своей собственности и централизации экономики, тем самым затронув потайные основы, на которых покоится частная собственность и свободный обмен. Начиная с 1917 года государство последовательно уничтожило помещичью, капиталистическую и, после НЭПовского перерыва, мелкую крестьянскую собственность, тем самым превратив граждан в однородную массу работников, занятых на государственном производстве. Уничтожив рынок вещей, оно уничтожило и рынок рабочей силы, теперь рабочая масса могла быть приведена в действие только через систему трудовой повинности и государственного принуждения. Дли этого государство должно было вторгнуться в сферу прав отдельного человека на самого себя, на его способность к труду, его рабочие руки и его более или менее разумную голову.
Посягая на тело и мысль человека, государство очень скоро обнаружило вязкое сопротивление всей огромной трудящейся массы, от колхозников до интеллигенции. Сопротивление и апатию к труду пытались преодолеть не путем поиска компромисса между государственными интересами и интересом отдельного работника в свободном труде и материальной обеспеченности, а усилением принуждения и откровенным террором. Апофеозом и логическим завершением социально-экономической политики государственного абсолютизма явилось создание обширной системы ГУЛАГа, проще — системы рабского труда.
Мы снимаем кавычки со слов военный коммунизм, поскольку он был истинным коммунизмом большевиков. Другой вопрос то, что этот «призрак», возникший в испарениях европейских трущоб, крещенный Марксом и воплотившийся в материальную оболочку России в XX веке, не обнаружил своих пленительных черт, а, наоборот, продемонстрировал, насколько он непривлекателен и даже страшен в действительности.
На такой возвышенной ноте следовало бы, наверное, поставить точку лет пять-шесть назад, но эти пройденные годы настоятельно диктуют продолжение. Маятник исторического сознания общества достиг наивысшей точки отрицания революции, и законы тяготения влекут его обратно, к «почве». Переживаемые неурядицы заставляют вновь обращаться к отринутому было навсегда опыту большевизма и с вниманием относиться к проблеме закономерности и объективности революционной диктатуры.
Социальные революции — явления сложные и противоречивые, подвижник любого мировоззрения сможет отыскать там и кумиры для поклонения, и объекты для ненависти. В минувший период образованное общество сконцентрировалось на подсчете многочисленных жертв, сознательные граждане погрузились в морализаторство, немало любуясь своим отражением в «слезинке ребенка». Вновь атрибутом большого интеллекта
