путем облав и расстрелов в уездах по четыре-пять человек злостных дезертиров под строгим контролем губернии»[154].
Боеспособность мобилизованных таким образом красноармейцев была крайне низкой. Это отмечали все, как командиры и комиссары Красной армии, так и противник. Нередко мобилизованные настаивали выдать им удостоверение в том, что они мобилизованные, а не добровольцы. В настроениях принудительно мобилизованного крестьянства заключалась основная причина того, «почему мы, располагая силами, численно превосходящими деникинские вдвое, оказываемся биты», — как писал Ленину Преображенский[155].
Ликвидация в результате революции крупных помещичьих и кулацких хозяйств была проведена при активном участии крестьянства, однако разрушение капиталистического, наиболее культурного уровня сельского хозяйства, нивелирование крестьянства имело и тот результат, что в деревне наступило царство осередняченного патриархального крестьянина с отсталым хозяйством, неразвитыми потребностями, к тому же подрезанными многолетней войной и политикой военного коммунизма. Патриархальное крестьянство натурализовывало свое хозяйство и не видело особого смысла в городе и его промышленности, тем более в самом государстве с его обременительными мобилизациями, разверстками и прочими повинностями.
Крестьянство исповедовало свою философию, имело свои цели и интересы, отличные от коммунистических программ большевиков и реставрационных устремлений белого движения. Большевики, призывавшие крестьян в Красную армию, получали записки:
«Долой Колчака, долой советскую власть»[156].
В противоположном лагере, за линией фронта тоже было неспокойно. Красноармейцы получали от белых послания:
«Товарищи красноармейцы, перебейте своих комиссаров, а мы убьем своих офицеров и вместе создадим настоящую советскую власть»[157].
Даже во времена наиболее решительных побед Красной армии в ней продолжало сохраняться примиренческое настроение. Как писал член донского комитета РКП (б) Сырцов 20 ноября 1919 года в докладе Политбюро ЦК по вопросу о предложениях мира со стороны Донского войскового правительства:
«Состояние армий Юго-Восточного и Южного фронтов таково, что слово „мир“ и хотя бы весьма отдаленная в смысле практического осуществления перспектива мира может окончательно разложить армии и подвигнет такие ее элементы, как мобилизованное крестьянство Тамбовской, Саратовской, Пензенской и др. губерний, либо на массовый, стихийный, ничем не могущий быть сдержанным уход с фронта, либо отдаст нашу армию процессу братания с казачьими и ударными добровольческими частями противника»[158].
Свежи были воспоминания о том, как в 8-й армии во время мамонтовского рейда два или три полка снялись с позиций и послали делегатов в другие части, пытаясь их тоже увлечь за собой, уверяя, что мир с казаками уже заключен. В соседней 9-й армии часты были случаи перехода на сторону казаков под лозунгами:
«Мир с казаками, казаки нам не враги»[159].
Несмотря на то, что настроения крестьянской массы играли в гражданской войне решающую роль, само по себе отдельно взятое крестьянство не представляло самостоятельной силы. Маркс справедливо считал, что парцелльное крестьянство в связи со своими особенностями не может быть самостоятельной политической силой. Его политические интересы должен представлять другой класс. Попытки крестьянства в течение гражданской войны создать нечто свое, особенное, неизбежно носили местный, ограниченный характер, как, например, движение Махно. Там же, где это движение пыталось выйти из рамок мужицкой вольницы и принять некоторые организационные формы, напоминающие государственные, как это было в «антоновщине», то оно моментально возбуждало недовольство крестьян и досрочно обрекалось на поражение.
Крестьянство не могло выступить в качестве организационной общественной силы, посему оно было обречено делать выбор между двумя враждующими сторонами. История гражданской войны свидетельствует, что после тесного знакомства с буржуазно-помещичьей контрреволюцией крестьяне делали совершенно однозначный выбор в пользу советского государства. Ф. И. Дан, один из лидеров меньшевизма, в конце 1920 года заметил:
«В нашей победе более всего сказалось то, что когда перед крестьянами встает призрак старого помещика, старого барина, чиновника, генерала, то русское крестьянство непобедимо, несмотря на голод, холод и глубокое недовольство советской властью. Крестьяне все силы отдают на то, чтобы отразить самую возможность возвращения старого помещика и старого царя»[160].
Осенью девятнадцатого, после непрерывной полосы неудач, в продовольственной политике большевиков наконец появляется просвет. В дни, когда белые армии на юге развивают максимальный военный успех, когда в Москву стягиваются со всей республики коммунистические отряды особого назначения и в ЦК РКП (б) ведется лихорадочная подготовка к переходу на нелегальное положение, продразверстка приносит свои первые ощутимые плоды. Причем в некоторых местах власть оказывается совершенно не подготовленной к такому обороту дел.
15 октября Дзержинский доложил Оргбюро ЦК, что по полученным сведениям от Аткарской ЧК в Саратовской губернии ссыпка хлеба идет чрезвычайно успешно, все амбары переполнены, хлеб ссыпается прямо на землю, вагонов для погрузки не хватает[161]. Без вмешательства продотрядов в Саратовской губернии за сентябрь ссыпка зерна увеличилась с 20–30 тыс. пудов до 250–400 тыс. пудов ежедневно. Председатель Саратовского губисполкома В. А. Радус-Зенькович в отчете о работе подчеркивал:
«Крестьянство определенно идет к нам, оказывает нам доверие… Деникин ужасом перед собой обратил их к нам, положительной работой мы должны закрепить за собою подошедшие к нам массы»[162].
Дезертиры стали целыми отрядами выходить из лесов и с музыкой грузиться в эшелоны, отправляющиеся на фронт.
В конце 1919 года в правительственных кругах все увереннее заговорили о том, что в сознании крестьянства «произошел перелом» в пользу Советской власти. Ленин на VIII партконференции в декабре сделал категорический вывод:
«Представители обывателей, мелкой буржуазии, тех, кто в бешеной схватке труда с капиталом колебались, стали решительно на нашу сторону, и на поддержку их мы можем теперь отчасти рассчитывать»[163].
Многомиллионная крестьянская масса отдала победу в гражданской войне большевикам. Реставрации крестьянство предпочло нечто неведомое, новое, закутанное в пеленки всеобщих иллюзий, надвигающееся с властью большевиков. Но какова была роль в защите и упрочении «пролетарской диктатуры» самого пролетариата? Это вопрос более тонкий. Здесь, перефразируя слова Энгельса, можно выразиться так, что проблема «материальности» понятия «диктатура пролетариата» — это вопрос не двух-трех фокуснических фраз, а результат всестороннего изучения фактического материала.
Хорошо известна роль выходцев из рабочих в создании органов государственной власти в центре и на местах, в формировании армии (где эти рабочие преимущественно и осели навсегда), но положение и настроение их коллег, оставшихся у станка, было существенно иным. Было бы неверным придерживаться известной схемы расклада общества, согласно которой пролетариат был главной ударной силой Советской власти в борьбе против буржуазно-помещичьей контрреволюции. Несомненно, что основной силой большевиков, благодаря которой они сумели одержать победу, являлась определенная часть крестьянства, заинтересованная в сохранении результатов аграрной революции и опасавшаяся возвращения старых помещиков. Напротив, рабочий класс в годы войны обнаружил большее политическое безразличие и зачастую резко выраженную контрреволюционность. Вопреки ожиданиям, заложенным в большевистской доктрине, рабочий класс России демонстрировал отчужденность от своей «исторической миссии», если при этом не удовлетворялись его насущные нужды. В подавляющем большинстве настроение наемного работника напрямую зависело от его материального положения — и в частности снабжения продовольствием. Впрочем, это никак не отразилось на теории, а лишь дало повод теоретикам типа Бухарина списывать поголовно рабочий класс в шкурники и мелкую буржуазию.
Парадоксально, но классовая политика большевиков, война с буржуазией и репрессии в отношении крестьянства более всего сказывались на рабочих. Рабочие в крупных промышленных районах голодали в полном смысле слова, бежали в деревню. Некоторые из крупных предприятий текстильной промышленности, особенно фабрики и заводы Петроградского района, по этой причине уже в начале 1919 года потеряли до 70 % и более всего состава квалифицированных рабочих. Но и оставшуюся часть Наркомпрод не был в состоянии обеспечить пайком.
В результате неспособности власти наладить обмен между городом и деревней настроение масс кардинально изменялось. Один чекист сообщал своему начальству в Петроград, что во время отпуска в Пскове ему «пришлось встретиться со своим товарищем, металлистом завода быв. Сульдсон, который был горячим защитником Советской власти, теперь абсолютно изменился и объясняет следующее: хлеб у нас стоит 275 р. фунт, а мы получаем 83 р. в день, пайка уже не дают два месяца, завод никакой пользы не приносит именно потому, что все рабочие усматривают несправедливое к ним отношение. Буквально все заняты своими кустарными изготовлениями, как-то: зажигалки, лемехи для плуга и прочий обиход крестьян на хлеб. Заказы учреждения если и бывают, так тоже поощряются подачками продуктов ввиду явного саботажа со стороны рабочих. Из всего завода сочувствующих советской власти найдется человека 4–5, все, которые ранее поддерживали, относятся пассивно. Ни на какие собрания не ходят, за исключением вопросов продовольственных. Печатники настроены еще хуже — оппозиционно… Все жалуются на лишение свободы и, главное, продовольственный вопрос»[164].
На первый взгляд подобные примеры находятся в вопиющем противоречии с фактами массового активного участия представителей рабочих в организации советского государства, обороне, пополнении рядов коммунистической партии. Но на это требуется взглянуть, так сказать, диалектически. Партия большевиков после революции стала живой тканью нового государственного организма, пропуская через себя в структуру госаппарата массы новых управленцев, вербуемых из ранее низших сословий. К началу 1920 года в партии состояло около 600.000 коммунистов. Из них, по неполным официальным данным, насчитывалось приблизительно 180.000 рабочих. Однако реальность этих цифр, особенно в отношении социальной и профессиональной принадлежности членов партии, вызывает сомнение. Социальная структура послереволюционной России не имела четких границ, находилась в процессе становления. Рабочие возвращались к крестьянскому труду, переходили в управленцы, армию. Численность действительных рабочих и крестьян в партии была гораздо меньшей, чем то фигурирует в официальной статистике.
Например, по справке о членах воронежской городской организации РКП (б) за 1920 год в рубрике «социальный состав» значится: рабочих — 809, крестьян — 132, умств. труда — 425 чел, всего — 1366. Но из другой рубрики выясняется, что из них в настоящее время на предприятиях и заводах только 58 коммунистов плюс небольшое количество в железнодорожных мастерских, то есть очевидно, что число действительных рабочих не превышает 10 % от общей численности парторганизации[165]. Остальные уже служат в ЧК, армии, продорганах, соворганах, милиции и т. п. и являются полноценными членами иерархии госаппарата, хотя, возможно, совсем недавно они еще знали себя рабочими, крестьянами и «умств. труда». Приблизительные результаты можно было бы установить и по всей республике.
Логика государственного централизма потребовала от партии большевиков стать новой привилегированной кастой, взамен упраздненного революцией старого сословного деления. Существенно, что необходимость ускоренных темпов формирования новой касты опасно упрощала ее незрелую, неотшлифованную многовековым опытом психологию. ЦК большевиков не видел ничего предосудительного в том, чтобы специальными решениями Оргбюро от 5 января и 2 сентября 1920 года обязать всех коммунистов в Красной армии и на транспорте быть осведомителями особых отделов и ЧК. На эти директивы должны были откликнуться порядка 300.000 человек, то есть около половины всех членов РКП (б)[166].
Представители группировки демократического централизма, первыми взобравшиеся на партийные трибуны с критикой народившегося советско-коммунистического бюрократизма, сокрушались:
«Государство мы хотели „опартиить“. Пришлось же в конце концов партию „огосударствить“»[167].
Придя к власти в 1917 году, большевики
