похода в Европу необходим был именно такой, талантливый, смелый до авантюризма и одновременно послушный командующий. В одном из своих приказов по фронту Тухачевский провозгласил: «На штыках понесем счастье и мир трудящемуся человечеству». Но Европа враждебно встретила посланцев счастья. Красноармейцы, принимавшие участие в походе, говорили, что убедились, что поляки, в том числе и рабочие, не хотят советского строя. «За Бугом в нас стреляли и старый и малый», — писал один солдат в письме, переданном Троцким Ленину. Это сильно деморализовало армию, солдаты недовольны войной, устали. «Солдатская масса всецело против этой войны», — говорилось в нем[185].
Гражданское население на театре военных действий также переживало сложные чувства. Командированный ответработник, побывавший в освобожденных районах, отмечал, что население явно предпочитает Польшу Советской России. «Нигде антисоветское настроение не так ярко, как в местах, освобожденных от поляков, ибо экономически эти места сильно оживились во время оккупации»[186]. В частях Красной армии дело дошло уже до того, что в конце октября, во время волнений в нижегородском гарнизоне, на беспартийной конференции около 50 красноармейцев осмелились открыто подать голос за Врангеля[187]. Но подобные тревожные сигналы растворялись в подавляющем самоуверенном настроении партийно-государственного руководства.
Еще ни разу за три послеоктябрьских года советское правительство не чувствовало такой уверенности и прилива сил, как в последние месяцы 1920 года. В октябре были заключены предварительные условия мирного договора с Польшей и прекращены военные действия на Западном фронте. В ноябре Красная армия победоносно завершила борьбу с буржуазно-помещичьей контрреволюцией, опрокинув в Черное море врангелевские войска. На хозяйственном фронте отлаженный продовольственный аппарат ударными темпами вел выкачку хлеба у крестьян и гнал его в промышленные районы. Продовольственный паек рабочих Москвы и Петрограда приобрел небывалые для последних лет размеры и регулярность. Население в промышленных центрах стало прибывать. Возвращались рабочие, призываемые по трудовым мобилизациям на оборонные предприятия. Из беспокойной провинции потянулись старожилы — обыватели, стремящиеся вновь обрести спокойное русло столичной жизни, крестьяне, которых гнал в город неурожай минувшего лета. Накормленные рабочие увеличивали производительность труда. Промышленность в ноябре — декабре начинает наращивать выпуск продукции, на 1921 год планируется почти двойное увеличение производства. Знаменитый приказ № 1042 наркома путей сообщения Троцкого принес ощутимые результаты, и самый разрушенный участок народного хозяйства — железнодорожный транспорт также переживал подъем. Сократилось количество «больных» паровозов и вагонов, увеличился объем перевозок.
Ввиду ослабления внешней опасности партия большевиков позволяет себе обратить больше внимания на накопившиеся внутренние противоречия и разногласия. Осень 1920 года прошла под знаком нараставших дискуссий в партийном, руководстве и коммунистических организациях по накопившимся проблемам партийного и государственного строительства.
После принятия на себя функций государственного управления партия большевиков унаследовала и даже приумножила недостатки, присущие всякому аппарату управления: бюрократизм, неравенство, привилегии. В Советской России складывание строго централизованной партийно-государственной системы в основном относится к началу 1919 года. В это же время преобразуется и ЦК РКП (б), в его составе появляются постоянно работающие органы Политбюро и Оргбюро ЦК. Довольно откровенную характеристику установившейся формы правления дал сам Ленин в работе «Детская болезнь „левизны“ в коммунизме»: Диктатуру осуществляет организованный в Советы пролетариат, которым руководит коммунистическая партия. Партией руководит выбранный на съезде Центральный комитет, причем текущую работу приходится вести еще более узким коллегиям — Оргбюро и Политбюро, избираемым на пленарных заседаниях ЦК в составе пяти членов ЦК в каждое бюро. «Выходит, следовательно, самая настоящая „олигархия“», — хотя и в кавычках, но все же вынужден был признать Ленин[188].
Сторонние наблюдатели давно уже сняли все кавычки с самых неприятных слов и эпитетов в адрес кремлевской верхушки и очень сурово и зло характеризовали то явление, в которое за три года власти превратилась партия большевиков. Украинский социалист Винниченко, одно время пытавшийся найти общий язык с большевистским руководством, писал в дневнике, что РКП(б) — это огромный аппарат чиновников и бюрократов, которым руководит небольшая группа — Политбюро и Оргбюро ЦК.
«Централизовано в этой кучке все… Революция мертвеет, окаменевает, бюрократизируется… Исчез энтузиазм, задор, размах. Везде воцарился безъязыкий чиновник, некритичный, сухой, трусливый, формалист-бюрократ… Большинство комиссаров, чиновников и учреждений воруют и берут взятки. Везде формализм и волокита невероятные»[189].
В дневнике Винниченко среди множества подобных нелестных выражений находим слова, обращенные непосредственно к Ленину. Он пишет, что в теории коммунизм отвергает святость авторитетов, но в действительности авторитет отдельной персоны никогда не был так велик, как теперь[190]. Действительно, личное значение и влияние вождя революции было несоизмеримо с остальными членами олигархической партийной верхушки. Представители оппозиционной партийной группировки демократического централизма (децисты), отражавшие недовольство массы партийных и советских функционеров образовавшимся разрывом между ними и высшим руководством ЦК, также критически замечали, что в сложившейся системе «пролетарского единодержавия» личность общепризнанного вождя товарища Ленина играет исключительную роль, причем «у вождя пролетарской диктатуры политические интересы и способности подавляюще господствуют над организационными. Забота об обеспечении политически надежными и послушными людьми, чисто „деловыми фигурами“, руководящих мест, господствовала у тов. Ленина еще в эмигрантскую эпоху и особенно проступила за последние годы. На этой почве создается подбор людей, связанных эмигрантскими кружковыми связями (причем здесь политическая надежность в массе случаев противоречит революционно-пролетарской воздержанности и порядочности), а также безыдейных работников, легко подчиняющихся, вследствие внутренней разложенности», — писали децисты в 1920 году и подчеркивали, что естественным следствием развития единодержавных форм и системы крайней вертикальной централизации является «бюрократическое перерождение верхушек правящего аппарата»[191].
В июле 1920 года партийное руководство было взбудоражено появлением письма секретаря ЦК Е. А. Преображенского о симптомах разложения партии, впоследствии названного письмом о «верхах и низах», в котором тот указывал на обострившуюся после IX съезда партии борьбу низов партии с ее верхами в ряде губернских парторганизаций. Низы выступали с призывами против переродившихся лжекоммунистов, партийных генералов и шкурников, повсеместно звучал лозунг: «Долой привилегированную касту коммунистической верхушки!» В самой Москве слово «кремлевский» произносилось коммунистами с враждой и презрением[192]. Преображенский особо отмечал опасность раскола среди коммунистов. Тревога по поводу внутреннего состояния партии нашла отзвук в Центральном комитете, и результатом стало обсуждение проблемы на IX партконференции, которая постановила образовать ЦКК — Центральную контрольную комиссию, чьей важнейшей обязанностью стало следить за единством партийных рядов и бороться со злоупотреблениями членов партии.
К концу 1920 года дискуссия о «верхах и низах» органично перешла в русло более широкой общепартийной дискуссии о профсоюзах. Троцкий, окрыленный своими успехами на транспорте, 3 ноября на заседании комфракции V Всероссийской профсоюзной конференции бросает лозунги «огосударствления профсоюзов» и «завинчивания гаек военного коммунизма». Его более осторожные товарищи по ЦК, не склонные экспериментировать с пролетариатом, стоят за сохранение статус-кво профсоюзов и даже допускают возможность расширения рабочей демократии, но в области отношений с крестьянством готовят не менее радикальный проект, который стал мощным заключительным аккордом политики военного коммунизма.
Ленин, отрекшись от своих же слов, сказанных им на VIII съезде РКП(б), что «нет ничего глупее, как самая мысль о насилии в области хозяйственных отношений среднего крестьянина»[193], активно поддерживает зародившуюся в недрах Наркомпрода идею широкомасштабного применения государственного принуждения в сельскохозяйственном производстве, которая в конце декабря 1920 года принимает свое законодательное выражение в постановлении VIII Всероссийского съезда Советов о мерах укрепления и развития крестьянского хозяйства. Постановление предусматривало введение принудительных мер в отношении крестьян с целью заставить их прекратить сокращение посевной площади и улучшить качество обработки земли. На этом же съезде в ответ на неоднократные предложения, как со стороны меньшевиков и эсеров, так и со стороны части комфракции, отказаться от политики разверстки и перейти к системе продналога, Ленин хладнокровно ответил, что не видит в этом «ничего конкретного и делового»[194].
Параллельно идет волна декретов Совнаркома в плане «ликвидации» денег. В конце 1920 — начале 1921 года отменяется оплата городским населением государственных услуг по снабжению продовольствием, ширпотребом, топливом, медикаментами, плата за жилье, пользование телеграфом и телефоном. ВСНХ национализирует остатки мелких предприятий, Моссовет окончательно закрывает Сухаревку и разгоняет мелких торговцев на Смоленской и Каланчевской площадях. Теперь уже малейшие проблески сомнений тонут в необычайно дружном хоре голосов народных комиссаров и прочего руководства, уверенного в скором и непосредственном переходе к социалистическому строительству.
В конце 1920 года современники отмечали, что в облике Ленина в первую очередь бросалась в глаза его переутомленность, на щеках появились прожилки, чувствовалось большое напряжение и невероятная усталость. Зав. экономическим отделом «Известий ВЦИК» Г. Я. Рохович в своих письмах умолял Ленина «отвоевать» у своей партии передышку на хозяйственном фронте.
«Если бы Вам задали вопрос: через сколько времени Вы полагаете превратить всю Россию в чисто коммунистическую страну, то Вы, наверное, ответили бы, что это произойдет минимум лет через 30–40. Между тем все мероприятия Советской власти в хозяйственной области носят такой характер, как будто в России уже 30–40 лет существует полнейшая коммуна»[195].
На исходе 1920 года государственная воля стремилась выжать из системы военного коммунизма максимальное ускорение и помыслы власти были устремлены далеко вперед, что не позволяло заглянуть за внешнюю оболочку сложившейся ситуации и понять, что основные узлы общественного механизма находятся на грани разрыва. Даже от очевидных проблем предпочитали отмахиваться, достаточно сказать, что вопрос о тамбовском восстании впервые был рассмотрен в ЦК лишь в начале 1921 года, только через пять месяцев после его начала.
Внешнее благополучие было самым резким образом нарушено со вступлением страны в 1921 год. Буквально с новым годом кризис перешагнул через грань своего подспудного созревания в открытую форму, и первый его удар пришелся по стальным артериям республики — железнодорожному транспорту, который начал катастрофически снижать объем перевозок из-за недостатка топлива. Проблема топлива оказалась напрямую связанной с отношениями с крестьянством и продовольственной политикой. Заготовка дров методом хозяйственного подряда, ввиду его «капиталистического» характера, была упразднена осенью 20-го. Принудительное привлечение крестьян к лесозаготовкам давало весьма незначительный эффект — около 30 % от задания[196]. Шахтеры Донбасса, которые только и видели что хвосты хлебных маршрутов, проносящихся с Северного Кавказа в Центр, не работали, разворовывали остатки угля для обмена на продовольствие.
В первых числах января стали ощущаться перебои с хлебом в Москве и Петрограде. Выяснение причин показало, что все резервы продовольствия в разоренной Европейской России исчерпаны и надежда остается только на подвоз с отдаленных окраин — Сибири и Северного Кавказа. В это же время помимо нехватки топлива развитию перевозок начало препятствовать еще одно, более грозное обстоятельство. На тамбовщине, в Поволжье, Сибири и других местах ширилось повстанческое движение крестьян, не согласных с продовольственной политикой государства. Их отряды целенаправленно разрушали железнодорожные пути, затрудняя и без того обессилевшее транспортное обращение. Волна крестьянских восстаний в течение января нарастала стремительно, намечался очередной изнурительный этап гражданской войны.
