продовольствие в Сибири были крайне низки, наряду с острым голодом на промышленные товары. Поскольку иностранные фирмы упорно не желали возобновлять торговлю с Сибирью, сибирские крестьяне рассуждали так:
«Хлеб наш идет за бесценок, городские товары в двадцать раз дороже хлеба в сравнении с прежним. Это оттого, что у нас фронт с Россией и хлеб некуда сбывать. Надо прекратить войну с большевиками, тогда нам будет лучше»[244].
Все факторы в совокупности формировали антиколчаковские настроения крестьян, поднимали мощное партизанское движение в тылу и разваливали белую армию на фронте. Во время продвижения Красной армии по Сибири крестьяне массами записывались в коммунистическую партию. В самой партизанской Алтайской губернии к лету 1920 года насчитывалось 20.307 коммунистов, т. е. часть всего населения губернии, причем в подавляющем большинстве это были крестьяне[245]. Предсибревкома И. Н. Смирнов в докладе от 15 ноября 1919 года писал Ленину, что откровенно реакционный характер колчаковщины оттолкнул даже крепкого сибирского мужика.
«За исключением незначительной части крестьянство сплошь на стороне Советской власти. Ярким показателем может служить результат мобилизации 12 сентября, когда без всякого принудительного аппарата мы собрали 90 % призванных. Полное отсутствие дезертиров»[246].
Крестьянство очень быстро отвернулось от своих недавних освободителей, но, отвернувшись, вновь встретилось лицом к лицу с жесткой и требовательной продовольственной политикой большевиков. После разгрома основных сил контрреволюции, когда для большевиков исчезла прежняя необходимость смягчать свою крестьянскую политику ввиду белой опасности, начался ее постепенный отход от лозунгов и принципов VIII съезда РКП (б). Хорошее представление о положении на местах дают секретные сводки отдела военной цензуры РВСР, которые распространялись среди высшего руководства и из которых оно было достаточно информировано о настроениях всех слоев населения России. Характерно, что в тех регионах, откуда Советская власть не уходила, в начале 1920 года в связи с усиливающейся реквизиционной политикой усиливаются и повстанческие настроения. Об этом свидетельствуют выдержки из наиболее характерных писем, перлюстрированных военной цензурой:
Март 1920 года, Ярославль:
«Если бы вы знали, какое везде в деревнях недовольство властью. Ни один крестьянин не скажет про власть спокойно, все ругаются. Да везде, и в поездах и на рынках, только и слышишь проклятия по адресу власти»[247].
Март 1920 года, Тверская губерния:
«Когда все это кончится? Так стало жить трудно, хуже быть нельзя. От крестьян все требуют: сена, соломы, мяса, молока, картошки и на работу берут, прямо всех теснят хуже, чем были прежде господские, а что касается крестьянина, то во всем отказывают. И до каких пор будем терпеть, один господь знает»[248].
Февраль 1920 года, Тульская губерния:
«Реквизировали у нас картошку, овес, просо, гречиху, семя льняное, коноплю и другое. Так что картошку не кушаешь, чтобы хоть что-нибудь уберечь на семена. Овса не хватит на посев. Вот что сами люди делают — безголовые правители, не думают, что же будет в будущем, если будет недосев. Это значит умышленно создавать голод»[249].
Продовольственная политика государства стала подобна заклинанию, вызывающему призрак голода. В малоплодородной Новгородской губернии голодали почти всю войну, крестьяне питались мхом и щавелем. Мох подсказывал самые радикальные решения. С надеждой смотря на созревающий урожай, крестьяне угрожали, что «если Советская власть протянет руки к этому хлебу, то от него останется один пепел»[250].
Крестьянское сопротивление разверстке приводило к ответной реакции продовольственников, которые в условиях бесконтрольности прибегали к жестоким и беззаконным приемам выколачивания хлеба. Из Тульской губернии писали, что «мужики приезжают домой избитые, с переломанными ребрами, с разбитыми ногами, одного даже убили»[251].
В иных случаях крестьянское возмущение и выступления были просто манной небесной для продкомиссаров, их присных и простых солдат, хаживавших на усмирение. Описывая такую операцию в Данковском уезде Рязанской губернии десной 1919 года, один ответственный партийный товарищ негодовал, что отряд усмирителей чинил расправу над крестьянами без разбору. Били всех прикладами, стреляли из винтовок кур и прочую птицу, насаживали их на штыки и кричали: «Да здравствуют саботажники!» Мазали овец молоком и творогом. Взяли заложников и обложили всех жителей села контрибуцией в 500.000 рублей, которую назначили собрать за 4 часа, увезли весь крестьянский хлеб с мельницы[252]. Чего не сделает солдат с голодухи, особенно если во главе уездного начальства, как потом выяснилось, стояли настоящие бандиты с богатым уголовным прошлым, просто задушившие население уезда жестоким террором.
В перлюстрированных цензурой письмах можно встретить откровения и самих продовольственников. Вот что писал один продагент из Вятской губернии в марте 1920 года:
«Работать приходится в невероятно трудных условиях. Везде и всюду крестьяне прячут хлеб, зарывают его в землю. Работа в нашем районе, в Пильмезском и Сюмсинском сначала шла хорошо. Наш район по пересыпке хлеба был один из первых лишь благодаря тому, что были приняты репрессивные меры с хлебодержателями, а именно: сажали крестьян в холодные амбары, и как он только посидит, то в конце концов приводит к тому месту и указывает скрытый хлеб. Но за это арестовывали наших товарищей, начальника экспедиции и 3-х комиссаров. Теперь тоже работаем, но менее успешно. За скрытый хлеб конфисковываем весь скот бесплатно, оставляем голодный 12-фунтовый паек, а укрывателей отправляем в Малмыш в арестантские помещения на голодный паек 1/3 фунта хлеба в день. Крестьяне зовут нас внутренними врагами, и все смотрят на продовольственников как на зверей и своих врагов»[253].
Можно сказать, что аресты были самыми безобидным средством в арсенале продовольственников. Иной раз крестьяне сами просились в отсидку, случалось, когда в губисполком приезжали представители деревенской власти и умоляли посадить их. Оказывалось, что под различными угрозами на один и тот же день в один и тот же час деревня должна была взяться за выполнение трех, а иногда и четырех повинностей[254].
Продорганы совершенно не считались с осуществимостью своих требований, требовали яиц у тех, у кого не было кур, шерсти у тех, у кого не было овец, хвостов конских у безлошадных и т. п. Крестьянам приходилось покупать на стороне, чтобы сдать разверстку. Сплошь и рядом продотряды начинали свою деятельность в деревне с того, что требовали зарезать для себя ягненка, приготовить яичницу, доставить сало или масло, не обращая внимания на то, что крестьяне сами питаются хлебом из мякины, лебеды и жмыха. В большинстве случаев требовалась самогонка и лошади для катания «на лихачах», крестьяне называли продотряды «пропойцами народного доверия». Нередко за хорошее угощение с кулаков снималась разверстка и перекладывалась на бедняков. Известен случай, когда продагент привязал шестидесятилетнего старика крестьянина к оглобле телеги и погнал лошадь во всю прыть. К счастью, подоспел красноармеец и выручил старика. Продотряды зачастую напутствовались такими инструкциями: не стесняйтесь, бейте в морду, сажайте в такие подвалы, каких они не видели и при Николае. Ничто не вносило такого раздражения в деревне, как деятельность продотрядов[255].
Все вышеприведенные случаи взяты из специальной справки, затребованной вдруг Лениным из редакции газеты «Беднота» накануне X съезда РКП (б), но скверное дело в том, что с 1918 года вся его корреспонденция пестрит подобного рода сообщениями и жалобами, на которых вверху листа стоит его непременная пометка: «В архив».
Наряду с пассивным сопротивлением продовольственной политике, саботажем повинностей, повсеместно происходили бесчисленные волнения и вооруженные выступления крестьян. Тогда отмечали, что в районе Поволжья эти восстания отличались особенной жестокостью мужиков. В частном письме из Пензенской губернии от марта 1920 года сообщалось, что там во время недавнего крестьянского восстания происходили ужасные зверства. Местному комиссару по фамилии Шуваев мужики сначала отрезали нос, затем уши, а потом голову. Далее сообщается:
«Теперь все тихо и спокойно, мужиков успокоили плетками»[256].
Не всегда дело ограничивалось только плетками и даже расстрелами зачинщиков, власть не стеснялась применять против взбунтовавшихся сел даже артиллерию. Деревня бунтовала, поскольку фактически была лишена возможности легально, законно отстаивать свои политические и экономические интересы. Крестьяне сами пытались создать такие условия, в 1920 году по всей России заметно усиливается движение за организацию союзов трудового крестьянства. Как в случайной дорожной беседе подводчики-бедняки объясняли одному командировочному из политотдела губвоенкомата Чувашской области, что они к Советской власти относятся хорошо, но неправильные действия продовольственников, «связавших нас по рукам и ногам, заставляют нас организовываться, чтобы порвать эти веревки»[257].
Особую роль в инициативе крестьянских союзов играли эсеры, точнее бывшие эсеры из наиболее развитого, интеллектуального элемента деревень и уездной провинции. Как полагают, в 1917 году партия эсеров насчитывала до 1 миллиона человек. После Октября эта миллионная масса растворилась в российском крестьянстве, организация распалась, но ее члены сохранили восприимчивость к партийным установкам и приверженность делу защиты интересов трудового крестьянства. Согласно решениям DC Совета своей партии правые эсеры проводили курс на создание «третьей силы», противостоящей как контрреволюции, так и большевизму. Главную ставку в создании такой силы эсеры делали на крестьянство. В письме ЦКПСР томскому комитету от 7 февраля 1920 года говорилось:
«Это крестьянство везде восставало против контрреволюции, но нигде не мирилось и не мирится с большевизмом»[258].
В Сибири крестьянские союзы существовали легально и сыграли важную роль в борьбе против колчаковского режима. Союзы были известны и ранее, они носили ограниченный, местный характер и в 1918 году распускались решениями большевистских парткомитетов и заменялись комитетами бедноты. Некий «Блок трудового крестьянства» стоял во главе известного чапанного восстания в Поволжье. В 1920 году движение по созданию крестьянских союзов вновь приняло массовый характер. 13 июля 20-го года ЦК ПСР разослало специальное циркулярное письмо к местным организациям с рекомендациями по созданию союзов.
В феврале 1920 года делегаты из Половодовской волости Усольского уезда Пермской губернии побывали на приеме у самого Ленина и жаловались на злоупотребления местных властей. Воодушевленные приемом у председателя Совнаркома, пермские крестьяне 15 соседних волостей выработали проект устава и 21 марта представили его в Усольский исполком для утверждения. «Жизненная практика и опыт подсказали, что нам, крестьянам, необходимо организоваться в свой профессиональный союз землеробов», — писали они в очередной жалобе Ленину 1 июля 1920 года[259]. Жалоба была на то, что в ответ на их инициативу местная власть развернула репрессии — ввела продотряды, началась стрельба в деревнях, злоупотребления. Про тесты крестьян вызывали лишь объявление военного положения в Половодовской волости и усиление репрессий.
В других случаях толчком к организации крестьянства служили популярные в большевистской практике беспартийные конференции, использовавшиеся для агитации среди крестьянства и проведения советской политики в деревне. В конце 1919 года конференции дали несомненный эффект в плане сближения Советской власти с крестьянскими массами, но вскоре они стали вызывать тревогу у их коммунистических организаторов. На пленуме Смоленского губкома 23 февраля 1920 года отмечалось, что «крестьянство в массе начинает политически вырастать и стихийно требует участия и контроля в работе советских органов, к которым оно до сих пор имело мало отношения»[260]. Наблюдается
