беспощадно проводилась в жизнь карательными органами, рожденными российской революцией.
Для красного террора не имело значения, виновен ли перед Советской властью конкретный человек, которого чекисты выводили на край оврага. Если это был буржуй, буржуазный интеллигент, член оппозиционной партии, то он прежде всего был повинен смерти своей причастностью к враждебным кругам, своим происхождением, определялся априори как враг Советской власти и, значит, подлежал истреблению. Член коллегии ВЧК, председатель ЧК по борьбе с контрреволюцией на Восточном фронте М. Я. Лацис писал в 1918 году:
«Не ищите в деле обвинительных улик о том, восстал ли он против Совета оружием или словом. Первым делом вы должны его спросить, к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, каково его образование и какова его профессия. Эти вопросы должны решить судьбу обвиняемого»[443].
Правда, высказываясь с подобной откровенностью, Лацис вызвал неудовольствие кое у кого наверху и в своих неопубликованных воспоминаниях писал, что за эту статью он получил нагоняй от Ленина, который при их встрече стал рассуждать о том, что задача состоит отнюдь не в физическом истреблении буржуазии, а в ликвидации тех причин, которые порождают буржуазию. После того как Лацис успокоил его оправданием, дескать, просто допустил неосторожное выражение, а на практике его действия носят иной характер, Ленин удовлетворился и задержал свою специальную статью, предназначенную для опубликования в «Правде»[444]. Цюрупа верно подметил у Ленина особенность, что он, делая решительные шаги, всегда стремился ослабить впечатление от них.
Конечно, все начиналось не так свирепо. В начале революции, в конце 1917 — начале 1918 года правительство большевиков, сравнительно легко заполучив власть без особенной борьбы и кровопролития, было озабочено налаживанием госаппарата и с помощью образованной Всероссийской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем пыталось относительно мягкими способами, путем арестов, заключений и измором заставить приступить к исполнению обязанностей армию саботирующих служащих центральных учреждений. Более того, в этот период большевики сами старались бороться с процветавшей разбойной и террористической деятельностью анархически настроенной матросни. Ленин в январе 1918 года не на шутку был рассержен самочинным убийством матросами бывших министров Временного правительства Шингарева и Кокошкина. То, что с полным правом можно назвать террором, тогда исходило не от правительства, а, так сказать, стихийно изливалось из глубин душ, облаченных в серые шинели и черные бушлаты, в виде их беспощадной ненависти к офицерству, белой кости за прошлый мордобой, карцеры и унижения. В январе — феврале 1918 года, после взятия советскими войсками Киева, там было убито около 2500 офицеров, около 3400 офицеров расстреляно в Ростове-на-Дону и около 2000 в Новочеркасске.
До начала широкомасштабной гражданской войны, до укрепления централизованной советско-партийной системы, до того, как террор превратился в большевистскую государственную политику, он являлся более продуктом «революционного творчества» масс, как на рубежах Совдепии, так и в ее центрах. Сохранились чрезвычайно интересные и назидательные образцы подобного творчества низов. Например, исполком Выборгского райсовета в марте 1918 года издал распоряжение о явке на общественные работы всем домовладельцам и квартиронанимателям, снимающим четыре, пять и более комнат. «Виновные в неисполнении сего приказа будут расстреливаться», — гласило распоряжение[445].
В скольких в то время городах и поселках заборы пугали несчастных буржуев подобными угрозами, сказать трудно, но совершенно очевидно, что тенденция обострения гражданского противостояния развивалась к своему логическому венцу — государственному провозглашению красного террора, Начало фронтовой гражданской войны похоронило весенние задумки компромисса с буржуазией и поставило большевиков перед необходимостью ее окончательного подавления. Требовался лишь детонатор к уже снаряженной бомбе красного террора, каковым и стало убийство Урицкого и покушение на Ленина в конце августа 1918 года.
С. П. Мельгунов в своей классической книге «Красный террор в России» справедливо заметил, что полуофициальные заявления центральных карательных органов о числе взятых заложников и количестве классово-чуждого элемента, расстрелянного в порядке красного террора, если даже и верны, то во всяком случае совершенно не отражают общую картину террора по всей Советской республике. Точный подсчет жертв террора невозможен, поскольку с осени 1918 года не только ВЧК, ГубЧК, но и их уездные органы проводили собственные, не санкционированные руководством кампании по захвату и расстрелу заложников.
Сколько по РСФСР в 1919 году появилось улиц и площадей имени К. Либкнехта и Р. Люксембург! Каждое уездное захолустье спешило переименовать свои растеряевки фамилиями убитых вождей германских коммунистов. В архивах большевистского ЦК сохранились десятки, если не сотни, телеграмм, требовавших кровавого возмездия. «За каждого павшего вождя будут истреблены сотни тысяч кровопийц, бандитов», — кричала телеграмма, отправленная в ЦК тархановской комячейкой Ардатовского уезда Симбирской губернии[446]. «Царицынский комитет РКП, пылая ненавистью и гневом к буржуазии — убийцам передовых вождей пролетариата тт. Либкнехт и Люксембург, вынес постановление: объявить террор буржуазии и расстрелять некоторых заложников из банд контрреволюции», — сообщала теле-, грамма из Царицына от 27 января 1919 года[447].
После волн красного террора, связанных с покушением на Ленина, убийством германских коммунистических вождей, политикой в отношении казачества, очередная мощная волна расстрелов прокатилась вслед за взрывом, устроенным анархистами в помещении МК РКП (б) в Леонтьевском переулке 25 сентября 1919 года. Сам ЦК большевиков с опасением отнесся к проведению террора в период успешного наступления деникинских армий. 27 сентября на заседании Оргбюро было указано по поводу одной публикации в РОСТа о взрыве, заканчивавшейся горячим призывом к массовому террору, что подобная статья не соответствует постановлению ЦК и решено номер в провинцию не рассылать, а если он уже разослан, то дать телеграммы, чтобы статья не переписывалась[448].
Но на местах и не нуждались в агитации РОСТа. На заседании Оргбюро 8 октября секретарь ЦК Стасова информировала, что почти все телеграммы, поступающие в ЦК из провинции по поводу взрыва в Леонтьевском переулке, требуют красного террора[449]. Так, например, в сентябре 1919 года Темниковский уезд ввиду мамонтовского прорыва был объявлен на военном положении, а после взрыва в Москве укомпарт вообще провозгласил красный террор в уезде[450]. Имели место совсем курьезные случаи. Сохранилась резолюция коммунистов, заключенных в Бутырскую тюрьму, с требованием «немедленного и поголовного расстрела всей буржуазии, бывших офицеров (за исключением малого процента истинно преданных коммунизму), губернаторов, помещиков, земских начальников, видных лидеров продажных партий и т. д., кем бы они ни были и где бы ни находились. А в случае неутверждения данного предложения, — грозили заключенные-коммунисты, — мы сами объявим террор всем этим злодеям, находящимся в настоящий момент в Бутырской тюрьме»[451].
Этих бутырских сидельцев, понятно, призвали к порядку и запретили какие-либо формы коммунистической организации среди арестантов, но остановить ненависть, разливающуюся по всей территории Советской республики, конечно же не было никакой возможности. 13 октября на заседании Оргбюро было зачитано предписание Калужского ревкома всем уездам о том, что в связи с московскими событиями 25 сентября следует изъять в губернии «весь контрреволюционный, буржуазный, саботирующий, спекулятивный и прочий паразитический элемент», кроме того, немедленно привести в исполнение приговор в отношении всех лиц, уже осужденных к высшей мере наказания[452]. Дзержинский, докладывая вопрос о Калуге, предложил разослать циркулярную телеграмму во все губернии с подтверждением старого постановления, что все расстрелы производятся только по утверждению ВЧК[453].
Нельзя сказать, насколько бывали эффективны подобные циркуляры в условиях обостряющейся гражданской войны. В Витебской губернии общее собрание сурожской парторганизации 29 августа 1919 года постановило объявить с 1 сентября город Сурож на военном положении, взять с каждой волости по 30–40 заложников и в случае убийства хотя бы одного советского работника немедленно расстрелять и взять новых[454]. В годы Великой Отечественной войны в Минске за 1 убитого немецкого солдата оккупанты расстреливали по 50 человек, сурожские партийцы оценили свою жизнь дороже почти в десять раз.
Институт заложничества приносил ощутимый эффект, в этом вынуждены были сознаться даже отчаянные террористы с большим дореволюционным стажем — эсеры. Большевики заставили эсеров сложить оружие террора. Бросать бомбы в членов императорской фамилии, убивать царских министров оказалось намного легче, чем прикончить совработника средней руки. На нелегальной конференции партии социалистов-революционеров в сентябре 1920 года в выступлениях подчеркивалось, что «метод террора устарел. Сожжение сел принесет больше вреда, чем террор пользы»[455]. При обсуждении вопроса о вооруженном восстании против большевиков екатеринославский делегат наряду с замечанием, что факт недовольства властью в Советской России силен и долготерпение народа исчерпано, признал, что «единственное оружие против выступления — это заложники»[456].
Любопытные данные содержатся в отчете уполномоченного ВЦИК и ЦК РКП (б) по проведению мобилизации в Рязанской губернии Овсянникова. Он писал, что обширное крестьянское восстание в губернии в 1918 году было «вызвано нашими безобразиями». Оно не затронуло только два уезда — Скопинский, где проводилась мягкая политика и этих безобразий не было, и Данковский, в котором, наоборот, «невероятным террором было задавлено все»[457]. Так вот, «с крестьянством можно обращаться только двумя способами — или пряником, или палкой до бесчувствия», — заключал он в выступлении на собрании уполномоченных в Цека партии[458].
Однако порой секира красного террора действовала достаточно гибко и разборчиво. Так, 17 октября 1919 года Оргбюро постановило: ввиду того, что в условиях развивающегося наступления Юденича в Петрограде производится массовый расстрел заложников, «во избежание случайного расстрела… предложить тов. Дзержинскому вытребовать Потресова в Москву»[459]. А вот еще более любопытная запись, затерявшаяся в архивах Наркомата земледелия. На заседании коллегии НКЗ от 23 октября 19-го года рассматривался вопрос: «О службе родственников Романовых в финотделе». Постановление коллегии было кратким:
«Разрешить»[460].
Восстанавливая картину красного террора в России, непростительно не упомянуть о его одном характерном аспекте. Уцелевшие во время гражданской войны летописцы из эмигрантского лагеря в своих воспоминаниях непременно подчеркивают масштаб чудовищных злоупотреблений и произвола карательных органов Соввласти, процветавших в условиях их чрезмерных полномочий и слабого контроля. Однако поощрение подобных явлений отнюдь не являлось государственной политикой большевиков. Напротив, обнаруженные злоупотребления в госаппарате карались не менее беспощадно, чем контрреволюция. Малоизвестно, что предВЧК Дзержинский создал при себе группу особо верных чекистов, ее называли «железная группа», специально для неожиданных налетов на госучреждения, проверки их работы и следствия по обнаруженным злоупотреблениям. На счету «железной группы» числилось немало успешных дел по разоблачению бюрократов, мздоимцев и насильников в коммунистической шкуре, которых она передавала в руки карательных отделов.
С еще большим пристрастием большевики относились к злоупотреблениям в самой ЧК. Е. Бош 10 января 1919 года в докладе ЦК о своей поездке в Астрахань сообщала, что до ее приезда местная чрезвычайка четыре раза меняла свой состав и при этом «почти что каждый раз состав обязательно попадал в тюрьму»[461]. Подобных примеров множество. Весьма характерна телеграмма самого Ленина в Петроград Зиновьеву:
«Члены ЧК детскосельской Афанасьев, Кормилицын и другие изобличены, по словам Луначарского, в пьянстве, насиловании женщин и ряде подобных
