косвенно обыгрывается еще чаще. При этом его ученики, что составляли «Беседы и суждения», внезапно записывают поразительную фразу. Оказывается, «Учитель редко говорил о выгоде (ли), о судьбе (мин) и о жэнь» (IX, 1). Это звучит странным диссонансом в традиционном изложении образа Учителя. Ведь именно понятие жэнь является, как представляется многим, центром проповеди Конфуция. И вдруг он «редко говорил о жэнь»! Комментаторы и историки решили разъяснить ситуацию, предложив около десятка контекстуальных трактовок и скорректированных переводов на байхуа – современный китайский язык. Например, фразу следует понимать так, что Конфуций просто избегал «рассуждать о человеколюбии». Другие же считают, что Конфуций как раз «одобрял беседы о человеколюбии», при этом «избегал бесед о выгоде». Все эти трактовки имеют право на существование, но сам текст в «чистом виде» свидетельствует лишь об одном – Конфуций действительно «редко говорил о жэнь».
Но ведь он же постоянно упоминает о жэнь в разных контекстах – и «Лунь юй», записанный теми же его учениками, ярко свидетельствует об этом! Ответ здесь, думается, заключен в причудливой связи трех понятий, заключенных в этой фразе: выгода, судьба и т. н. человеколюбие (жэнь). Конфуций редко разъяснял их смысл – именно так следует понимать намек его учеников. Он считал эти понятия невозможными для логического понимания, они лежат за пределами объяснений. И не случайно суть понятия жэнь он не разъясняет, а показывает на примерах. И именно из-за этой сокрытости непосредственной сути, а заодно и неудачного перевода на русский язык жэнь как «человеколюбия» или «гуманности» (прямого аналога в русском языке действительно нет) изменилось и само понимание сути проповеди Конфуция.
Разглядеть суть жэнь может нам помочь само написание этого иероглифа – китайцы в древности научились очень точно выражать сакральную суть понятий не через многословные разъяснения, а через символический рисунок-идеограмму.
Примечательно, что само написание иероглифа жэнь никак не связано с моральным фактором, зато непосредственно указывает на какую-то посредническую роль между небом и землей. Иероглиф «жэнь» записывается как графема «человек» слева и «два» справа; таким образом, человек здесь явно олицетворяет посредническую или, скорее, объединительную функцию между Небом и Землей, образуя в совокупности священную триаду Небо-Человек-Земля. Это можно понять как изображение человека, соединяющего собой Небо и Землю, как аналог «мирового древа» или «мировой оси».
Именно человек позволяет Небу совокупляться с Землей, он канал небесных эманаций, благодатных энергий (дэ), которые снисходят на Землю. Перед нами – очевидное изображение посреднической функции мага и медиума. И именно это свойство жэнъ и является основным, что отличает цзюнъцзы от остальных людей. Кстати, здесь же становится понятным понимание Мэн-цзы жэнъ как особой способности «установить связь между родственниками» – родственниками, ныне живущими, и их предками в загробном мире.
Таким образом, жэнъ – это способность установить через себя связь между Небом и Землей, опосредовать собой, своим внутренним состоянием связь с ушедшими предками.
Однако далеко не каждый человек способен осуществлять медиативную функцию между Небом и Землей, т. е. обладает жэнъ. Но вот поразительный факт: Конфуций признается, что ни совершенномудрый человек, ни благородный муж – цзюнъцзы ему в жизни не встретились (VII, 26). И в данном случае цзюнъцзы оказывается именно идеалом традиции, абсолютным обладателем могущества-жэнъ, который уже не встречается в реальной жизни.
Примечательно, что жэнъ, в отличие от многих других качеств, нельзя обучиться, его можно именно получить, достичь, воспринять: «Разве жэнъ далеко от нас? Стоит устремиться к жэнъ – и жэнъ тотчас приходит». Примечательно, что жэнъ не приходит из воспитания, столь ценимого Конфуцием, воспитание лишь открывает канал для этого жэнъ. Как-то Конфуций обмолвился, что самые добродетельные люди древности, Бо И и Шу Ци, «искали жэнъ и обрели жэнъ» (VII, 15).
Это особое мистическое чувство, подобное переосмыслению и переощущению всего предшествующего опыта. Не случайно мудрецы учат именно «вызреванию» человеколюбия внутри человека, а отнюдь не привитию его. Мэн-цзы замечает: «Пять злаков (т. е. рис, два типа проса, пшеница и бобы. – ?. М.) являются наилучшими из всех. Но если же они не вызревают, то оказываются еще худшими, чем даже чертополох. Таково и человеколюбие – достигается оно, лишь [окончательно] созрев».
Как видно, именно к «человеколюбию», к «любви к людям» жэнъ отношения не имеет, это, скорее, «способность к посредничеству», которая и характеризует истинного цзюньцзы. Сам же цзюньцзы, разумеется, не «благородный муж», но медиатор между священными силами Неба и земными делами. Собственно, Конфуций считал, что цзюньцзы выполняет важную миссию установления ритуального диалога между Небом и Землей через свою способность жэнъ: «Ибо ноша его тяжела, а путь долог. Он считает жэнъ своей ношей – разве это не тяжело? И лишь со смертью его путь подходит к концу. Так разве не долог ли он?» (VIII, 7).
Одному из учеников не удалось уловить смысл высказывания Учителя, и тогда Конфуций уточнил: «Воспитывать прямоту и избегать искривлений. И тогда можно кривое выпрямить». Жэнъ – отнюдь не «качество для себя», для удовлетворения собственного тщеславия, но именно «для исправления кривого», т. е. для служения людям. И в этом смысле оно может трактоваться как «человеколюбие».
Чтобы достигнуть жэнъ, действительно нужен нравственный подвиг, который может потребовать от благородного мужа даже пожертвовать собой. Пожертвовать, но не унизиться. Некий Цзай Во спросил Конфуция:
«– Если человеку, что обладает жэнь, скажут, что это жэнь – в колодце, последует он за ним или нет?
– Благородный муж-цзюньцзы может уйти, но не может пасть, он может даже показаться обманутым, но обманутым не будет, – ответил Конфуций».
Очевидно, что под жэнь подразумевается отнюдь не моральная категория, а мистическое переживание, которое в буддийской культуре называется освобождением «цзе», в даосской – озарением (мин, у) и свидетельствует о наступлении измененного состояния сознания. Поскольку человеколюбие есть один из основных признаков «благородного мужа» конфуцианства, то оказывается, что цзюньцзы и есть человек, переживший мистическое озарение и заново осмысляющий этот мир уже как пространство мистического опыта. Разумеется – и это неоднократно подчеркивают и Конфуций, и Мэн-цзы – цзюньцзы может болеть, переживать и даже сомневаться. В этом он абсолютно реалистичен и вновь прагматичен в отличие от даосского мифологического идеала бессмертных, выросших из практики вполне реальных медиумов и шаманов.
Суровая добродетель
Так человеколюбив ли, гуманен сам Конфуций? С позиции понимания гуманности в западной традиции, разумеется, нет. Он не любит людей абстрактно и безадресно, он не проповедует гуманность как образ мыслей. Для него люди – лишь инструмент восстановления равновесия в Поднебесной. Он готов ими жертвовать, если те хотя бы на мгновение отпадают от ритуальной целостности или нарушают правила.
История донесла до нас всего лишь несколько эпизодов такой жесткости Конфуция. Самый известный из них – случай с Шаочжэн Мао. Этот эпизод описан, в частности, в «Исторических записках» Сыма Цяня: «На 14 году правления Дин-гуна, когда Кун-цзы исполнилось 56 лет, он, будучи да-сыкоу (одна из чиновничьих должностей), стал временно исполнять обязанности сяна (первого советника правителя. – ?. М.)… Вскоре он казнил луского дафу Шао-чжэнь Мао за то, что тот затеял смуту против правящих». Описание это позднее – с момента жизни Конфуция прошло почти пять веков. Есть здесь и явные ошибки – как показали исследования, Конфуций, конечно же, не мог занимать столь высокую должность – быть первым советником правителя в родном царстве. Скорее всего, он был просто сыкоу – одним из многочисленных чиновников при местном дворе.
Многие более поздние китайские комментаторы считали эту запись либо ошибкой, либо подделкой – формально на это указывал и поздний характер появления этих сведений. Да и мыслимо ли это, чтобы Конфуций, проповедовавший «человеколюбие», казнил человека? Да и в самом «Лунь юе» такого эпизода не встречается.
В разных источниках этот эпизод обрастал самыми живописными подробностями. Якобы тело Шаочжэнь Мао было на три дня выставлено во дворце правителя (такие сведения есть в сборнике «Кунцзы цзяоюй»), сам же Шаочжэнь Мао вобрал в себя все пять злодейских качеств, которые только могут присутствовать в человеке, в том числе лживость, уклончивость в поведении, записывание пакостных дел («Сюнь-цзы»).
Но все это как раз в духе Конфуция – строжайшим образом покарать человека, который нарушил ритуальные правила, который, по сути, тем самым перестал быть человеком. Судя по всему, Шаочжэн Мао нарушает один из важнейших постулатов чжунцзюн – преданность правителю. Тем самым он обрывает связь, благодаря которой благодатная энергия Неба передается от правителя через чиновников (каковым и был казненный) на народ. Звено в этой цепи допустило сбой, и Конфуций просто вынимает его из цепочки взаимосвязей небесных сил и земных контрагентов.
Вряд ли следует понимать, что Конфуций лично казнил высокого сановника-дафу, он просто отдал указание об «упорядочивании» в соответствии с его мыслью об «упорядочивании имен» (чжэн мин).
Действительно, в «Лунь юе» нет подобного эпизода, но, думается, там нет многих эпизодов из жизни Конфуция – прежде всего, «Лунь юй» не является хронологической биографией Конфуция, а во-вторых, ученики очевидно не записывали многие эпизоды, которые казались им «непонятными».
Зато ученики записали другой, не менее показательный эпизод: Конфуций отдает указ казнить простых музыкантов и танцоров. Возможно, ему показалось, что акробаты-простолюдины просто насмехались над его государем. Но самое главное – они нарушили ход ритуальной встречи двух носителей благодати. И он повелевает казнить актеров.
Нет, он не обидчив и тем более не кровожаден. Он просто с железной волей и поразительной логикой проводит в жизнь свою мысль об «упорядочивании вещей». Каждый должен выполнять строго отведенную ему роль во вселенской архитектонике, тот же, кто нарушает эту симфонию упорядоченных звуков, должен быть исторгнут.
Уже в поздний период своей жизни, скорее всего в 481 г., вернувшись после долгих странствий в родное царство Лу, он вновь требует войны. Советник правителя царства Ци Чэнь Чанцзы убил своего господина, царя Цзянь-гуна. Конфуций обращается к правителю царства Лу Ай-гуну с просьбой послать войска и покарать убийцу. Сам эпизод весьма показателен – речь идет о делах соседнего царства, к которому сам Конфуций формально не имеет никакого отношения. И все же он требует вторгнуться войсками в Ци, подчеркивая нарушение ритуала – ведь Чэнь Чаньцзы убил того, кому служил.
Ай-гун колеблется, он не хочет самостоятельно принимать решение о начале войны и посылает Конфуция рассказать об этом главам трех местных влиятельных кланов. Конфуций про себя шепчет слова, как бы объясняя то ли себе, то ли окружающим, почему столь настойчиво требует войны: «Поскольку я в ранге, следующем за дафу (т. е. высших сановников – А. М.), то не могу не доложить». Главы трех семей отказались посылать войска (XIV, 21).
В этом весь пафос учения Конфуция – ритуальная связь с Небом не должна прерываться ни на мгновение. Жертвоприношения, соблюдение повседневных правил,
