I. СОЮЗ ЯЩЕРИЦЫ
Купец пришпоривал коня и скакал вперед быстро, без оглядки. Он держал путь из Кракова к Поморью. Стояло лето 1453 года. Позади остались воеводства Малой Польши. Скоро кончатся коренные польские земли.
Не раз летние сумерки застигали путника в открытом поле. Тогда просил он приюта у войта[1 — Войт (вуйт) — польское наименование городского головы, а также деревенского старосты. Польские деревенские войты назначались паном-землевладельцем, а затем их утверждал в должности сход (громада). Должность была пожизненной. Войт выполнял и обязанности деревенского судьи по имущественным спорам между крестьянами-крепостными.] деревушки — первой, встреченной на шляху. Задав коню овса, усаживался краковянин на пороге войтовой хаты с кружкой браги в руке. Хорошо расправить усталую спину, поглядеть, как парни и девушки отплясывают обертасы[2 — Обертас, или оберек, — наиболее распространенный в Польше народный танец. Название танца произошло от быстрого кружения танцующих пар.] на площади перед костелом! На третью неделю добрался купец до Мазовии[3 — Mазовия (Мазовше) — обширная область, лежащая на северо-восточной окраине Польши по Западному Бугу, Нареву и среднему течению Вислы. Мазовия вошла впервые в состав Польского государства в 1047 году, но затем неоднократно отделялась в самостоятельное герцогство. Главный город Мазовии — Плоцк. Жители именуются мазурами. За обладание Мазовией польские князья вели в течение трех столетий войны сначала с пруссами, а затем с Тевтонским орденом. В эпоху царствования первых Ягеллонов Мазовия пользовалась значительной автономией. Она была окончательно присоединена к Польше Зыгмунтом І в 1526 году.]. В старой польской окраине хлопы (крепостные) и мещане и языком, и одеждой, и обычаями — родные братья малополякам. Путник узрел в Мазовии перемену, немало его удивившую. Радушия, песен и плясок былых времен здесь и следа не осталось. Словно не сходящая с небес туча затмила лесные дебри и песчаные нивы Мазовии, бросила свинцовую тень на обомшелые деревушки, напоила хмурью лица статных мазуров. Еле отвечали они на приветствия, с опаской глядели на чужака. С закатом запирали на глухо все двери, ставни брали на железные болты Что сталось с мазурским народом? Проезжие вслушивался в топот люда на сельских рынках, ловил приглушенные речи горожан на площадях в гостиных дворах. Из уст в уста перебегали резкие, как удар бича, два слова:
— Орден!.. Крестоносцы!
— Всадники Ордена жгут куявские и мазовецкие деревни…
— В Михаловской земле целая хоругвь крестоносцев напала глухой ночью на три костельные веси… Хаты сравняли с землей. Перебили стариков и детей… увели женщин…
— А в Стжиге на Купнице войта повесили вниз головою…
— А в Подлясье…
— А в Добжыне…
Купцу предстояло пробираться к морю через всю толщу орденских владений. Он знал: дорога перехвачена десятками замков, опоясанных рвами ощеренных бойницами. За серыми стенами бесследно пропало немало проезжих людей.
Где можно будет, он свернет на проселки, а где нельзя… да пребудет с ним милость пресвятой девы!..
Через три дня кончились Михаловские, Добжынские земли — владения польской короны. Путник подъезжал к обрывистому берегу Дрвенцы. За рекой раскрывалась зеленая Хелминщина, исконно польская земля, захваченная крестоносцами. Вся Хелминщина уставлена дозорными тевтонскими башнями, усеяна военными поселениями.
Купец направил лошадь к броду.
Краковянин норовил проехать по тевтонскому краю незамеченным, избегал встречи с рыцарскими дозорами. Чуть только доносился издали тяжелый звон копыт, он спешивался, уводил гнедого в высокие придорожные кусты. Но не всегда удавалось убраться вовремя, — тогда в его переметные сумы забиралась жадная рука… «Это не столь уж тяжелая жертва, — утешал себя купец. — А вот вчера…»
Сердце заныло при воспоминании. Вчера под вечер он укрылся в дубовых зарослях. Мимо проехали двое: кони забраны в медные латы, белоснежные плащи мечены на груди и спине черными крестами. Он хотел уж покинуть свое убежище, но по дороге медленно надвигалось облако пыли. Показались люди. В босых, изнуренных пленниках бывалый человек сразу признал литовцев — жмудинов[4 — Жмудины или жамейты — литовское племя, наделявшее область между Каунасом и Шауляй.]. Понуро брели изможденные матери с детьми у груди, калеки, старики. Всех связывал длинный ремень.
Пленные пели литовскую песню. Еле слышная, она походила на долгий стон.
Древний старик с белыми косами вышел из ряда, боязливо оглянулся вокруг, высвободил руку из ременной петли и вдруг припал алчущими губами к придорожной луже. Рядом вырос всадник.
— Ауф![5 — Ауф! — Встать!] — прозвучала команда.
Жмудин пытался встать, но силы покинули его. Старик перевернулся на спину и уставился в немца умоляющим взглядом.
— Ауф!..
И вот уже над головой рыцаря вознесся тяжелый меч.
— Ауф!.. — раздалось в третий раз. Хищно сверкнув, оружие рассекло хилое тело от плеча до пояса.
Много зáмков посчастливилось купцу объехать окольными путями. Но мрачных бастионов гневенского замка никак не миновать: слева дорога прижалась к Висле, справа раскинулись привислянские болота.
С затаенным страхом подъехал путник к перехваченным кованой решеткой воротам. Из слухового окна показалось копье, а затем и голова в шлеме.
— Кто едет? — Грозный немецкий окрик заставил всадника судорожно потянуть к себе поводья.
— Купец Николай Коперник из Кракова.
— А! Из Кракау, из Кракау, обращенного в грязный ягеллонский хлев?! Куда купец Купферник держит путь?
— В Гданьск, ваша честь.
Сразу, и по самый пояс, высунулась разъяренная образина.
— Эй ты, трижды богом проклятый сармат! Ты поедешь, если только я пропущу тебя, в Данциг, слышишь ты, польская свинья, — в немецкий Данциг!
Николай Коперник прикусил губу. Ошибка может стоить головы! Собрав все самообладание, он заставил себя улыбнуться:
— В Данциг, ваша рыцарская честь, paзумеется, в Данциг!
Сказано это было нараспев на хорошем немецком языке. Через минуту, показавшуюся вечностью, к морде лошади на веревке спустилась медная чашка.
«Слава тебе, пречистая дева!..»
Купец положил в чашку должные комтуру[6 — Комтурами именовались семнадцать наместников, управлявших обширными прусскими землями, захваченными орденом Крестоносцев. Слово произошло от латинского названия «коммендарнус», что значит «уполномоченный».] в три пражских гроша.
Скрипя, поднялась замковая решетка, и Николай Коперник проехал на гданьскую дорогу.
Большой, гудящий, как улей, город полон купцов, товаров, кораблей. Какие здесь товары! Ни в Торуни, ни в Кракове не найти таких бархатов и атласов, не отведать такого вина. Неделями будешь бродить по гданьским складам, а всего добра не пересмотришь, не перепробуешь. Недаром слава Гданьска — ганзейской[7 — Ганза — могущественный торговый союз северомемецких городов. Главным источником богатства и влияния Ганзы была посредническая торговля хлебом и сырьем славянских стран, оттесненных немцами от моря. Союз просуществовал три с половиной столетия — от середины XIV до конца XVII века. Во времена расцвета Ганзейского Союза в его состав входило до 90 городов.] жемчужины — гремит по всему северу — от Брюгге и до самого Господина Великого Новгорода.
Но Копернику не до заморских диковин. Он с трудом отыскал Датский причал, прошел, как было ему много раз повторено, Горбатый мост через левый проток и уперся в высокий сарай из белого камня. Здесь и были склады бурмистра[8 — Бурмистр, или бургомистр, — городской голова.].
Краковянин обрадовался, что внутри полно торгового люда. Это поможет ускользнуть от соглядатаев гданьского комтура.
Коперник подошел к раскиданным по прилавку штукам белоснежного псковского полотна, для виду приценился, поторговался. Развернул моток кружев, отливающих теплой желтизною.
— Хорош товар для кафтана воеводы, да больно уж дорог! — заметил он приказчику.
Двигаясь все дальше в глубь оклада, обмениваясь польскими и немецкими замечаниями о цене и добротности товаров, взвесил он на ладони и принюхался к шафрану, перцу, кардамону, попробовал на изгиб каленый досиня клинок венгерской стали.
Так добрался купец до закутка, вход в который никак не угадать бы тому, кому не должно знать об этом закутке.
А где же кривой на левый глаз приказчик?
В эту минуту одноглазый поднялся из-за бочек. Коперник спросил по-немецки:
— Затюковали мои сто локтей волжского сафьяна?
Приказчик низко поклонился гостю:
— Они ждут вас с самого утра, майн герр. Следуйте, прошу вас, за мною. Я покажу вам тюк.
По длинному проходу, загроможденному ларями, ящиками, бочками, предшествуемый фонарем приказчика, добрался краковянин к еле заметной двери и проскользнул в нее.
***
За столом, уставленным, по обычаю поморян, пивными жбанами и медвежьими окороками, совались главари заговора.
Многих Коперник видел ранее. Некоторых хорошо знал. Очень обрадовался он старому Луке Baценроду. На обратном пути Коперник собирался заехать к старику в Торунь— посвататься за его дочь Варвару. А тут — такая удача!
На почетном месте, в голове стола, сидел тевтонский рыцарь с окладистой каштановой бородой, уже тронутой сединою. Скарлатовый[9 — Скарлатовый — сшитый из старинной дорогой красной ткани — скарлата или скорлата (от французского слова «ècarlate» — алый).] кафтан, щедро отороченный карпатской куницей, холеные руки в оправе фламандских кружев, рыцарская золотая цепь на шее — все говорило о знатности рода и высоком ранге. И подлинно, — это был собутыльник и наперсник тайн самого Великого магистра Тевтонского ордена крестоносцев Людвига фон Эрлихсгаузена. Половину дней своих имел он обычай проводить в пирах в столице крестоносцев Мариенбурге, за что и жалован был от Магистра титулом кравчего дворцового стола. Звали этого преданного друга Ордена и верного вассала германского императора Иоганном фон Байзен.
Но у Байзена было и другое лицо. Другое лицо Иоганна фон Байзена имело и иное имя — Ян Баженский. Глубоко в тайниках извилистой души хранил Ян воспоминания о польской колыбели рода и Михаловской земле. Там, над рекой Вкрой, у озера Донбровского, привольно раскинулись земли Баженских. Сейчас от двух родовых деревень остались одни пепелища, а дом предков разорили дотла в один из налетов Ордена.
Ян Баженский, как и многие пруссаки[10 — Так называлось во времена Коперника смешанное польско-немецкое население Королевской Пруссии.] в те далекие времена, не мог бы сказать — поляк он или немец. В дни младенчества его баюкали и польские и немецкие песни. Говорилось ему легко и по-немецки и по-польски. Но одно знал Ян: ненавидел он свирепо и без предела этих псов со знаком креста, душителей некогда вольной Пруссии. Ненависть владела им неотступно. Очертя голову пустился Ян Баженский в опасную игру с тысячью отчаянных ходов. В конце каждого — споткнись он только — уготована была дыба в Мариенбургском подземелье.
Ян привел в тайный союз двух братьев — Гавриила и Стибора. Но один — любимейший — брат, Александр, остался преданным слугою Ордена. И это было великим горем Яна Баженского.
Справа от Баженского сидели члены тайного русского Союза. Был среди них новый гданьский бурмистр, ратманы и бурмистры Эльблонга, Торуни, несколько именитейших ганзейских купцов. Деды и отцы этих чистокровных немцев переселились в завоеванную крестоносцами Пруссию из Саксонии, Тюрингии, из рейнских земель. Теперь потомки немецких осадников[11 — Осадники — колонисты, военные поселенцы (слово польского происхождения).] готовились восстать на власть утеснителей, своих единоплеменников-крестоносцев.
По другую сторону от главы заговора расположились члены Союза Ящерицы[12 — Наименование произошло, как полагают, от народного представления о ящерице —
