не слишком красиво отделаны. Но истинный верх совершенства — его работа кистью, столь богатая оттенками и исполненная неукротимой силы. Часто бывало так, что он исполнял настенные росписи только тушью, и потом никто уже не смел нанести на них цвета. Когда он рисовал нимб, он делал это всегда раскованно, одним движением.
В молодости, когда я, Цзинсюань, приехал в столицу держать экзамены к жил в монастыре Лунсины, я встречал там старика восьмидесяти с лишним годов по имени Инь, и тот старик рассказал мне, как господин У рисовал нимб для божества на главных воротах храма Синшань. По его словам, зрители, пришедшие со всех концов Чанъани, обступили его плотной толпой, а чтобы нарисовать нимб, он поднял кисть и описал ею круг с такой силой, словно разразился смерч, и все вокруг подумали, что ему помогают сами боги. Еще я слышал от старого монаха в храме Цзинъюньсы, что, когда господин У нарисовал в том храме картины ада, многие из видевших их мясников и рыбаков столицы так убоялись своих прегрешений, что забросили свое ремесло. Все его назидательные картины послужили образцами для последующих поколений.
Чжан Цзао служил в должности второго секретаря, был человеком возвышенных манер и прославился своим литературным талантом. Он рисовал сосны, камни, горы и воды, и его картины высоко ценились в свете. В изображении сосен он особенно превзошел всех художников древности и современности. Он прекрасно владел разными стилями рисования: однажды он взял в руки сразу две кисти и одновременно нарисовал ими две ветви — одну живую, а другую засохшую. Казалось, что дерево было так напоено жизнью, что оно возносилось над туманами и спорило с бурей. Сложные сплетения линий и прихотливые узоры появлялись под его рукой вослед вольным странствиям его мыслей. Живая ветка была цветущей и дышала весенней влагой, засохшая ветка была оголенной, и от нее веяло осенним ненастьем.
Его пейзажи были выписаны так, что в них и возвышенности, и низины поражали величественной красотой, а на пространстве в один-два чи[326] за далями открывались новые дали. Камни на его картинах были такими вытянутыми, что казалось — вот-вот перевернуться, а нарисованные им ключи словно с громким шумом вырывались из земных недр. Передний план на его картинах выдавался так, что зритель словно наталкивался на непреодолимую преграду, а задний план, казалось, достигал до самого края небес. Из созданных им картин многие хранятся у любителей живописи. По сей день в западном приделе храма Баоинсы можно увидеть нарисованный им пейзаж с камнями и соснами, там же есть и собственноручно оставленная им надпись.
Ван Цзай был родом из западных краев области Шу, В эру Чжэньюань князь Вэй, правитель Шу, принял его как почетного гостя. Созданные им картины гор и вод, сосен и камней уводят за пределы зримого. Они вдохновили Ду Фу на стихи, гласящие:
Десять дней рисует один ручей,
Мастер не станет себя подгонять,
Только так Ван Цзай оставит свой подлинный след.
Я, Цзинсюань, как-то видел в доме бывшего секретаря Си Куя ширму, на которой господин Ван нарисовал два дерева у реки — сосну и кипарис. Вокруг деревьев обвился хмель, вверху устремляясь к небесам, внизу сбегая к воде. Бесчисленные ветки и побеги тесно переплелись между собой и все же не производили впечатления беспорядка. Одни из них засохли, другие цвели, одни тянулись вверх, другие клонились вниз. Листья наслаивались друг на друга тысячами рядов, ветви разбегались во все стороны. Такие картины ценят знатоки, толпе же понять их трудно. Еще я видел в храме Синшаньсы написанные им на складных ширмах картины четырех времен года. Казалось, что комната одна вместила в себя все богатства творения, какими они являются нам в переменах погоды и череде сезонов.
Фэн Шаочжэн искусно рисовал петухов, журавлей и драконов в воде, и люди поражались утонченности его картин. В годы эры Кайюань в столичной области случилась большая засуха и в столице крайне нуждались в дожде. Высшие сановники получили повеление устроить молебны на горах и у водоемов, но небеса не откликнулись. Государь в то время только что воздвиг павильон на берегу Драконьего пруда и приказал Фэн Шаочжэну, служившему тогда надзирателем над дворцовыми мастерскими, изобразить драконов на всех четырех стенах павильона. Шаочжэн сперва нанес на стены очертания драконов, придав им такой вид, будто они вот-вот взлетят ввысь. Он еще не успел сделать работу даже наполовину, и вдруг как бы грозовое облако сошло с кисти. Государь и люди его свиты, стоявшие у подножия стен, увидали, что чешуя драконов увлажнилась. Не успел художник нанести цвета, как с карниза слетел белый дракон и исчез в водах пруда. В тот же миг поднялись большие волны и небеса потемнели, а потом на глазах у нескольких сотен человек белый дракон вынырнул из воды и вознесся на струях испарений под самые небеса. Черные тучи заволокли небосвод, и разразилась гроза. Прежде чем закончился день, сладкая влага покрыла всю землю.
Его прозвали Ван-тушь, а каково было его настоящее имя и откуда он был родом, неведомо. Рисуя пейзажи, он искусно разбрызгивал тушь, и потому люди прозвали его Ван-тушь. Много лет провел он в странствиях среди рек и озер на юге и без устали рисовал виды гор и вод с камнями и всевозможными деревьями. По натуре он был весьма необуздан и любил пить вино. Когда на него нападала охота рисовать, он сначала напивался допьяна, а потом брызгал тушь, смеясь и напевая. Он размазывал тушь ногой или тер ее рукой, размашисто водил кистью или скреб ею по картине, то добиваясь бледных оттенков, то сгущая тона. Потом он, следуя полученным контурам, выписывал горы и камни, облака и потоки. Его рука откликалась воображению так чутко, словно он слился воедино с творческой силой мироздания. Охваченный божественным вдохновением, он воссоздавал на своих картинах облака и туманы и, разводя пятна туши, живописал ветер и дождь. Если всмотреться в его картины, не обнаружишь ни малейших следов грязи от туши, и все находят это восхитительным. В конце эры Чжэньюань Ван-тушь умер в Жуньчжоу. Когда несли его гроб, он казался совсем пустым. Говорят, что Ван-тушь превратился в небожителя.
Лю Се
Взращивание жизненной силы благодаря творчеству
Перевод В. В. Малявина
Лю Се(465–522) — известный литератор времен династий Южная Ци и Лян. Публикуемый фрагмент взят из его книги «Вэньсинь Дяолун» («Резной дракон литературной мысли»).
В старину Ван Чун[327], опираясь на испытанное им самим, написал книгу о том, как укреплять жизненную силу учеными занятиями. Разве то была пустая затея? Зрение и слух, обоняние и вкусовые ощущения — слуги тела. Чувства, мысли и речь служат духу. Если в душе согласие и покой, истина бытия сама собою открывается нам. А если мы взволнованы и душевное равновесие нарушено, дух истощает себя и жизненные силы увядают. Таков закон нашей жизни.
При трех царях[328] древности мыслям придавали большее значение, чем облику. При государях, изобретших письменность, речь ценили выше, чем правильное обращение к трону. А во времена Трех династий, Весен и Осеней[329], хотя нравы в мире изменились к худшему, люди все же не перестали следить за тем, чтобы сказанное ими не шло вразрез с их чувствами и мыслями; они еще не старались притворяться и обманывать других. И только при Воюющих царствах[330] расцвели коварные и прелестные речи. Со времен же династии Хань[331] и до сей поры люди состязались в сочинении все более изощренных речей. Вот так простоту в словесности заменила обманчивая цветистость, и люди удалились от правды на десять тысяч ли! Где отыщешь теперь безыскусную праведность древних?
Юноши не обладают большими познаниями, но энергии в них с избытком. Старцы умудрены знанием, но силы их на исходе. Тот, в ком энергии с избытком не любит думать, а потому понапрасну расточает силы. Тот, в ком силы на исходе, уповает на хитрость ума и тем чрезмерно утруждает свой дух. Так уж устроен человек.
Способности людей имеют свои пределы, но сообразительность их поистине беспредельна. И вот всю жизнь они рядят и судят о себе и о других, а в итоге дух из них вытекает, как вода из озера. Тому же, кто держит на своем столе тушечницу и не выпускает из рук писчую кисть, думать приходится каждодневно. Вот почему господин Цао[332] сокрушался о том, что занятия словесностью причиняют вред здоровью, а ученый Лу[333] печалился о том, что думание отягощает дух. То были не пустые слова!
Секрет учения — в усердии, и тот, кто предан учению, читает без устали, урывая даже время для сна. Но излишнее усердие вредит здоровью. Надобно всегда сохранять в душе умиротворенность и не идти наперекор обстоятельствам. А если обременять себя волнениями и заботами, насиловать свой дух, истощать свои силы, терзать свою природу, то что останется от целомудренного сердца мудрого и безупречной истины словесности?
Мысли бывают изящные и неуклюжие, моменты бывают благоприятные и затруднительные. Если препятствовать естественному течению мыслей, дух помутится, и в душе вовек не уляжется волнение. Вот почему тот, кто избрал стезю сочинителя, должен жить размеренно, быть чистым и безмятежным душой, приводить к согласию свои жизненные силы, отказаться от забот, не позволять волнениям овладеть собой. Он должен браться за кисть, когда идея целиком захватит его, и откладывать кисть, когда порыв в нем исчерпан. Пусть дух его скитается привольно, пусть веселится он не зная усталости. Искать новых впечатлений, искать новых слов для своих сочинений — хотя это и не всемогущее лекарство от болезней духа, а все же хорошее средство сберечь силы.
В заключение скажу так: «Нас преследуют десять тысяч образов, нас обременяют тысячи мыслей; сокровенные глубины духа — вот наше сокровище, целомудренная душа — вот что нужно растить в себе; когда вода покойна, она становится зеркалом; когда огонь тих, он распространяет свет; исчезнут волнения и заботы — придет просветленность души».
«Путь живописи — это умение держать в своей руке весь мир. Тогда перед твоим взором не будет ничего, что не было бы проникнуто дыханием жизни. Вот почему мастера живописи часто доживали до очень преклонного возраста. Но те из них, кто слишком увлекаются в своей работе частностями, делают себя рабами природы, и это вредит их долголетию, ибо творчество их лишается источников жизни.
Среди живописцев Хуан Гунван[334] был первым, кто соединил в своем труде выразительность и радость и тем самым положил начало собственной школе. Он прожил более девяноста лет, а его лицо оставалось свежим и румяным, как у мальчика. Ми
