мужа. Речь оставалась делом черни.
В противоположность Элладе, для которой общение
было всем, а диалог — адекватной формой передачи
всего пережитого и увиденного, наиболее изящные
цветы китайской литературной культуры, ценившиеся выше драмы (расцвет которой примечательным
образом пришелся как раз на времена монголов), как
бы застыли в глухом молчании своего шелкового блеска. Из именитых социальных философов форму диалога систематически использовал Мэн-цзы. Поэтому
именно он предстает для нас в качестве единственного представителя конфуцианства, достигшего полной
«ясности». Очень сильное воздействие на нас так называемых «конфуцианских аналектов» (Легг) обусловлено еще и тем, что здесь учение облачается в форму
(частично аутентичных) афористичных ответов учителя на вопросы учеников, т. е. переводится для нас
в языковую форму. Между тем в эпической литературе встречаются впечатляющие обращения древних
царей-воинов к войскам, часто очень выразительной
силы; часть дидактических хроник также состоит из
речей, но их характер скорее соответствует «аллокуциям» понтифика. В остальном в официальной литературе речь не играет никакой роли. Ее неразвитость также была обусловлена социальными и политическими
245причинами. С одной стороны, несмотря на логические
качества языка, мышление оказалось сильнее привязано к образности, и потому китайцам не открылась
власть логоса в форме определений и рассуждений.
С другой стороны, это чисто письменное образование
еще сильнее отдалило мысль от жеста, выразительного движения, чем это обычно происходит при книжном образовании. В течение двух лет ученик только
учился рисовать около 2 ооо знаков, прежде чем его
посвящали в их смысл. Далее внимание уделялось
стилю, стихосложению, изучению классиков и, наконец, — выражению взглядов экзаменуемого.
В китайском образовании, даже в народной школе, бросается в глаза отсутствие обучения счету. И это
несмотря на то, что в VI веке до н. э., т. е. в период
раздробленности, возникла идея числовых разрядов,1
«расчеты» проникли в сношения у всех слоев населения, а подсчеты органов управления были столь же
педантичными, сколь и необозримыми. В средневековом трактате «Обучение молодежи» («Сяо сюэ», I, 29)
среди шести «искусств» упоминается и счет, а в эпоху раздробленности математика, наряду с тройным
правилом и купеческими расчетами, якобы включала
в себя даже тригонометрию. Эта литература якобы была полностью утрачена во время сжигания книг при
Шихуан-ди.2 Как бы то ни было, далее в теории воспитания уже нигде не идет речи об искусстве счета.3
В рамках воспитания знатных мандаринов обучение счету все больше отходило на второй план и в конце концов исчезло полностью, а образованные купцы обучались этому уже в конторе. С объединением
империи и затуханием рационалистических тенден-
1 Edkins J. Local Value in Chines. Arithmetical notation // Journ.
of the Peking Oriental Society. Vol. I. N. 4. P. 161 f.
2 Harlez С de. Siao Hio. P. 42, n. 3.
3 Это подчеркивает и Timkovski M. G. Reise durch China
(1820/1821) / Deutsch von Schmid. Leipzig, 1825.
246ций в государственном управлении мандарин являлся
знатным книжником, для которого счет не мог быть
предметом «?????».1
Мирской характер этого образования противоположен другим системам воспитания книжного типа,
в остальном схожим с ним. Книжные экзамены были чисто политическим делом. Преподавание отчасти
осуществлялось в форме частных индивидуальных занятий, отчасти — в существовавших на пожертвования
коллегиумах с преподавательским составом. Однако
к нему не привлекались священнослужители. Христианские университеты Средневековья возникли тогда,
когда появилась потребность в рациональном — светском и церковном — учении о праве и в рациональной (диалектической) теологии для практических и
идейных целей. Исламские университеты по примеру
позднеримских правовых школ и христианской теологии занимались казуистикой священного права и
вероучения, раввины — толкованием законов, философские школы брахманов — спекулятивной философией, ритуалом и священным правом. Преподавательский состав всегда либо полностью состоял из лиц
духовного сословия и теологов, либо они составляли
его ядро, к которому добавлялись мирские учителя,
преподававшие другие предметы. В христианстве, исламе и индуизме кормления были той целью, ради которой стремились получить образовательный патент,
конечно, наряду с правом осуществлять ритуальную
и пастырскую деятельность. А у работавших «gratis»2
древнееврейских учителей (предшественники раввинов) — лишь квалификация для обязательного с точки
зрения религии обучения мирян закону.
Однако образование всегда было привязано к священным или культовым текстам. Лишь эллинские
1 Занятие, школа (древнегреч.). — Примеч. перев.
2
Безвозмездно (лат.). — Примеч. перев.
247философские школы осуществляли чисто мирское образование без всякой привязки к текстам, без всякого непосредственного интереса к кормлениям и лишь
ради воспитания эллинских «благородных мужей»
(kaloikagathoi). Целью привязанного к текстам китайского образования было получение кормлений, при
этом оно оставалось чисто мирским образованием отчасти ритуально-церемониального, отчасти — традиционально-этического типа. В школе не занимались
ни математикой, ни естествознанием, ни географией,
ни языкознанием. Даже философия не носила здесь ни
спекулятивно-систематического характера (как эллинское, отчасти индийское и западное теологическое образование), ни рационально-формалистического (как
западное право), ни эмпирически-казуистического
(как раввинские, исламские и отчасти индийские школы). Она не породила никакой схоластики, поскольку
не занималась профессиональной логикой, как на Западе и в Передней Азии, где существовала эллинистическая основа. Само это понятие было чуждым для
привязанной к текстам недиалектической китайской
философии, ориентированной на чисто практические
проблемы и сословные интересы патримониальной
бюрократии. Основной круг проблем всей западной
философии остался ей неизвестен, что тесно связано
с характером мыслительных форм, использовавшихся
китайскими философами во главе с Конфуцием. Несмотря на практическую трезвость мысли, их духовные инструменты закоснели в форме, которая своею
аллегоричностью скорее напоминает способы выражения индейских вождей, нежели рациональную аргументацию — как в случае действительно остроумных высказываний, приписываемых Конфуцию. Здесь
проявилось то, что речь не использовалась в качестве
рационального средства оказания политического и судебного воздействия, как это впервые в истории практиковалось в эллинском полисе; подобное вообще бы-
248ло невозможно в бюрократическом патримониальном
государстве, в котором даже не существовало формализованной юстиции. Китайская юстиция оставалась
отчасти суммарной кабинетной юстицией (высших
чиновников), отчасти — юстицией актов. В ней не было никаких прений сторон, лишь письменные прошения и устный допрос участников. Преобладание
конвенционального интереса бюрократии к вопросам пристойности также приводило к тому, что «последние» спекулятивные проблемы отвергались ею
как практически бесплодные, неподобающие и несущие угрозу ее собственной позиции из-за возможных
нововведений.
Хотя и техника, и предметное содержание экзаменов носили чисто мирской характер и представляли
собой своеобразный «экзамен по литературной культуре», народные воззрения связывали с ними совершенно иной, магически-харизматический смысл. В глазах масс успешно прошедший экзамены кандидат и
чиновник был не просто претендентом на должность,
квалифицировавшим себя благодаря своим знаниям. Он воспринимался ими как испытанный носитель
магических качеств, которые так же свойственны дипломированному мандарину, как обученному и посвященному в сан священнику в церковном учреждении
спасения или проверенному члену цеха магов. Положение успешно выдержавших экзамены кандидатов и
чиновников в основном соответствовало положению
католического капеллана. Окончание обучения и экзаменов не означало окончания несовершеннолетия
воспитанника. Сдавший экзамен на «бакалавра» оставался в подчинении директора школы и экзаменаторов. При плохом поведении он исключался из списков.
Иногда его били по рукам. В местах проведения экзаменов не редкими были случаи тяжелых заболеваний
и самоубийств, что, в соответствии с харизматическим
представлением об экзамене как магической «про-
249верке», считалось доказательством греховного образа
жизни кандидата. Даже если кандидат благополучно
проходил строгие испытания экзамена высшего уровня и в зависимости от своего номера в списке лучших и имеющегося покровительства занимал определенную должность, он и дальше всю свою жизнь
оставался под контролем школы. Помимо власти начальников, он находился под постоянным надзором и
критикой цензоров; их порицания распространялись
на поведение самого сына неба, если оно не соответствовало ритуалу. Чиновнику не просто предписывалось самообвинение,1 которое считалось заслугой вроде католического покаяния в грехах. Периодически
(по правилам, каждые три года) в китайском аналоге
нашего «Имперского вестника»2 публиковался его послужной список с перечнем заслуг и ошибок, составленный цензорами и начальниками на основе служебных проверок. В зависимости от результата этой
публичной оценки его оставляли на месте, повышали
или понижали в должности.3 Естественно, результат
часто определялся не только деловыми моментами.
1 Подобное самообвинение беспечного офицера пограничной стражи (в эпоху Хань, т. е. задолго до введения экзаменов) см. в изданных Шаванном документах Ауреля Стейна под
N567.
2 Зачатки сегодняшней «Peking Gazette» восходят ко второму правителю династии Тан (618—907).
3
В «Peking Gazette» действительно встречаются (особенно в конце века) содержащие ссылки на доклады цензоров или
начальников сообщения о поощрении и повышении заслуженных чиновников или планах на этот счет, о смещении недостаточно квалифицированных на другие должности («чтобы мог
набраться опыта», «Peking Gazette» от 31 декабря 1897 года), об
отстранении от должности с выведением за штат и исключении
совсем непригодных, а также констатация того, что у чиновника деловые заслуги сочетаются с ошибками, которые он должен
исправить, прежде чем получит повышение. Почти всегда с подробным обоснованием. Также встречаются декреты о посмертном наказании палками тех, кто был разжалован посмертно:
«Peking Gazette» от 26 мая 1895 года.
250Определяющим здесь был дух пожизненного пеннализма, обусловленный службой.
Все книжники имели сословные привилегии — даже только сдавшие экзамены, но еще не назначенные
на должность. Укрепив свое положение, книжники
сразу добились специфических сословных привилегий. Важнейшими из них были: ?) освобождение от
«sordida mimera»,1 т. е. от принудительных работ;
2) освобождение от наказания палками; з) кормления
(стипендии). Последняя привилегия давно сильно сократилась в размере из-за финансовых трудностей.
Хотя для «бакалавров» шэн по-прежнему сохранялись учебные стипендии (ю$ ежегодно) при условии
прохождения каждые з _ 6 лет экзамена на цзюйжэнъ
(«лиценциатов»), но, конечно, не они были определяющими. Расходы на образование и издержки во время
ожидания назначения фактически приходилось покрывать роду, который надеялся возместить их после
того, как его член займет какую-нибудь должность.
Две другие привилегии сохраняли свое значение до
последнего времени, поскольку принудительные работы по-прежнему проводились, хотя и во все меньшем объеме. А удары палками являются национальной формой наказания. Они происходят от страшной
палочной педагогики китайской народной школы,
напоминающей наше Средневековье, только еще более жестокой.2 Главы родов или деревень составляли
список учеников (гуаньданъ, «красная карта») и нанимали для них учителя из числа всегда имевшихся
в избытке книжников без должностей; предпочтительным местом занятий был храм предков или другие неиспользуемые помещения; ученики с утра до вечера
в унисон произносили названия написанных «черто-
1 Отработочные повинности (лат.). — Примеч. перев.
2 Об этом см.: Smith А. Н. Village life in China. Edinburg, 1899.
P. 66 ff.
251чек»; они целый день находились в «оскотиненном»
состоянии, обозначавшемся знаком мэн (свинья в траве). Студенты и обладатели степеней тоже получали
удары, но не по рукам, а по «богоугодному местечку»,
если использовать терминологию немецких матерей
старой школы. Обладатели высших степеней полностью освобождались от них до момента разжалования.
Их освобождение от трудовой повинности в Средневековье фиксируется совершенно определенно. Как уже
говорилось, эти привилегии были сомнительными,
поскольку чиновники немедленно лишались их в случае разжалования, что случалось нередко. Как бы то
ни было, развитие феодальных понятий о чести было
невозможно при системе, основанной на получении
экзаменационного диплома как сословной квалификации, на возможности разжалования и наказания
палками молодых и даже пожилых обладателей степени, что также происходило нередко. А ведь когда-то,
в далеком прошлом, подобные понятия определяли
всю жизнь.
В качестве главных добродетелей в древних хрониках восхвалялись «открытость» и «лояльность».1
Древним лозунгом было: «Умереть с честью». «Трусливо быть несчастным и не суметь умереть», особенно
для офицера, который не сражался «до смерти».2 Самоубийство проигравшего сражение полководца воспринималось им как привилегия: разрешение на него
означало отказ от наказания и потому не считалось
безопасным.3 Эти феодальные понятия менялись
