результате пророчества или пропаганды спасения
возникала религиозная община, то забота о регламентации жизни сначала оказывалась в руках харизматически квалифицированных преемников, учеников
и апостолов пророка или спасителя. В определенных,
часто повторяющихся условиях, которые мы здесь
не будем рассматривать, она попадала в руки наследственной или служебной иерократии, тогда как сам
пророк или спаситель, как правило, боролся со старыми иерократическими силами — колдунами или священниками, противопоставляя их освященному традицией сану свою личную харизму и стремясь сломить
Как следует из всего сказанного, религии пророков и спасителей в большинстве исторически важных
случаев находились не только в очень острых (что са-
404моочевидно в рамках принятой терминологии), но и
в продолжительных напряженных отношениях с миром и его порядками. Уровень напряженности зависел от того, являлись ли они подлинными религиями
избавления, что вытекало из смысла избавления и из
сущности пророческого учения о спасении, особенно
если оно развивалось в направлении рациональной
этики, ориентированной на внутренние религиозные
средства спасения. Говоря обычным языком, этот уровень повышался по мере того, как из «ритуализма»
сублимировалось «религиозное убеждение». Напряжение росло в той мере, в какой рационализация и сублимация внешнего и внутреннего обладания (в самом
широком смысле) усиливались «мирскими» благами.
Рационализация и сознательная сублимация отношений человека к обладанию внешними и внутренними,
религиозными и мирскими благами подталкивали
к осознанию внутренних закономерностей различных
сфер, а тем самым и к напряженности между ними,
скрытой для изначального непосредственного отношения к внешнему миру. Это — самое общее и очень важное для истории религии следствие того, что обладание (мирскими и внемирскими) благами развивалось
в направлении рационального, сознательно достигаемого и сублимированного посредством знания. Проясним на примере ряда этих благ типические явления,
которые в каком-либо виде встречаются в различных
религиозных этиках.
Если пророчество избавления создавало общины
на чисто религиозной основе, то первой силой, с которой оно вступало в конфликт, была естественно
возникшая родовая общность, опасавшаяся утратить
свое влияние. Кто не может отречься от членов своей семьи, отца и матери, тот не может стать учеником Иисуса: «Не мир пришел Я принести, но меч»
(Мф. ю:34)> — сказано в этой (и только в этой) связи.
Конечно, подавляющее большинство религий также
405регламентировало мирские отношения почитания.
Но то, что спаситель, пророк, священник, духовник и
брат по вере в конечном счете должен был стать для
верующего ближе, чем биологические родственники и
супруги, становилось тем более самоочевидным, чем
шире и глубже понималась цель избавления. Даже относительным обесцениванием данных отношений и
разрушением привязанности к магии и исключительности родовых связей пророчество создавало новое
социальное сообщество — прежде всего там, где оно
превратилось в сотериологическую общинную религиозность. Внутри него развивалась этика религиозного братства. Сначала чаще всего просто перенимались
принципы социально-этического поведения в «соседском союзе» — в сообществах односельчан, сородичей,
членов одного цеха, участников военного и морского похода, охотников. В них действовали два элементарных принципа: ?) дуализм внутренней и внешней
морали; а применительно к внутренней морали — 2)
простая реципрокность: «Как ты относишься ко мне,
так и я — к тебе». Применительно к экономике отсюда вытекал принцип братской помощи попавшему
в беду, ограниченный рамками внутренней морали:
бесплатное пользование предметами, беспроцентная
ссуда, долг гостеприимства и поддержка неимущих
со стороны состоятельных и знатных, безвозмездный
труд на земле соседа или господина в обмен на содержание. И все это согласно, конечно, не рационально
просчитанному, но эмоционально понятному принципу: то, что сегодня требуется тебе, завтра может
потребоваться мне. Поэтому право торговаться (при
обмене и ссуде) и длительное закабаление (например,
вследствие задолженности) были ограничены внешней
моралью, действовавшей в отношении чужаков. Общинная религиозность перенесла эту древнюю экономическую соседскую этику на отношения с братьями
по вере. Помощь вдовам и сиротам, больным и обе-
406дневшим братьям по вере со стороны знатных и богатых, особенно их пожертвования, от которых зависели
как священные музыканты и маги, так и аскеты, стали основной заповедью всех этически рационализированных религий мира. В пророчествах избавления
конститутивным принципом взаимоотношений внутри сообществ было общее для всех последователей
страдание — действительное или постоянно грозящее им, внешнее или внутреннее. Чем рациональнее
и, с точки зрения этики убеждения, сублимированнее
понималась идея избавления, тем большую внешнюю
и внутреннюю значимость приобретали подобные заповеди, возникшие из этики реципрокности соседских
союзов. Во внешних отношениях они доходили до всеобщей братской любви, а во внутренних — до чувства
милосердия, любви к страждущему, к ближнему, к человеку и, наконец, к врагу. В рамках концепции мира
как места незаслуженного страдания границы религиозного союза и факт вражды представали следствием
несовершенства и порочности всего эмпирического,
порождавших само страдание. То же психологическое
воздействие оказывала эйфория, свойственная всем
видам сублимированного экстаза, поэтому все они, начиная с благоговейного умиления и заканчивая чувством непосредственной общности с богом, источали
безобъектный акосмизм любви. В религиях спасения
глубокое блаженство и акосмическая доброта героев
соединялись с милосердным знанием о природном несовершенстве как своей собственной сущности, так и
всего человечества. Правда, в остальном и психологическая окраска, и рационально-этическое толкование
этого внутреннего настроя могли различаться. Однако его этические требования всегда были направлены
на универсалистское братство, выходящее за пределы
любых социальных союзов, часто — включая свой собственный религиозный союз. Чем последовательнее
реализовывался этот принцип религиозного братства,
407тем жестче он сталкивался с мирскими порядками и
ценностями. И чем сильнее они, в свою очередь, были
рационализированы и сублимированы в соответствии
со своими закономерностями, тем непримиримее становился конфликт.
Отчетливее всего это проявилось в экономической
сфере. Самоочевидной целью всякого первоначального — неважно, магического или мистагогического — воздействия на духов и богов в интересах конкретных индивидов, наряду с долголетием, здоровьем,
почетом, продолжением рода и, возможно, лучшей
потусторонней судьбой, всегда было богатство. Это касается как элевсинских мистерий, так и финикийской
и ведической религии, китайской народной религии,
древнего иудаизма, древнего ислама и предсказаний
благочестивым индуистским и буддистским мирянам.
А сублимированная религия спасения и рационализированное хозяйство, напротив, оказывались во все
более напряженных отношениях друг с другом. Рациональное хозяйство — это деловое предприятие.
Оно ориентируется на выраженные в деньгах цены,
которые устанавливаются в ходе столкновения интересов людей на рынке. Без оценки в деньгах, т. е. без
подобной борьбы, невозможна никакая калькуляция.
Деньги — самое абстрактное и самое «безличное», что
есть в человеческой жизни. Поэтому чем больше космос современного рационального капиталистического
хозяйства следовал своим имманентным закономерностям, тем недоступнее для него становилась какаялибо мыслимая связь с этикой религиозного братства.
И это усиливалось по мере того, как он становился все
более рациональным и тем самым все более обезличенным. Отношения между господином и рабом можно было регулировать этически именно потому, что
это были личные отношения. Но это было невозможно — по крайней мере не в том же смысле и не с тем
же успехом — применительно к отношениям между
408меняющимися владельцами залоговых расписок и незнакомыми с ними, также меняющимися должниками
ипотечного банка, между которыми не было никакой
личной связи. А если бы такие попытки были предприняты, то это привело бы к тому, что мы обнаружили в Китае — к препятствиям для развития формальной рациональности, поскольку формальная и
материальная рациональность находились здесь в состоянии конфликта. Поэтому религии спасения — хотя
в них самих, как мы видели, была заложена тенденция
к своеобразному обезличиванию любви в духе акосмизма — с глубоким недоверием наблюдали за развитием экономических сил, столь же безличных и, пусть
и в ином смысле, специфически враждебных к братским отношениям. Их отношение к хозяйственной
жизни долгое время характеризовалось католическим
принципом «Deo placere non potest»,1 а привязанность
к деньгам и имуществу, несмотря на всю рациональную методику спасения, вызывала у них опасение, доходящее до отвращения.
Привязанность религиозных сообществ, их пропаганды и самоутверждения к экономическим средствам
и их приспособление к культурным потребностям и
повседневным интересам масс принуждали к компромиссам, лишь одним из примеров которых является
история запретов процентов. Но само это напряжение
в конечном счете было вряд ли преодолимо для подлинной этики спасения.
Этика религиозных виртуозов радикальнее всего
реагировала на напряженное отношение посредством
отказа от экономических благ. А избегающая мира
аскеза — посредством запрета индивидуальной собственности для монахов, которые должны были жить
лишь своим трудом, и посредством ограничения потребностей до абсолютно необходимого. При этом па-
1
Не может быть угодным Богу (лат.). — Примеч. перев.
409радокс рациональной аскезы, заключавшийся в том,
что она отвергала богатство, которое сама и создавала, осложнял жизнь монахам во все времена. Повсюду
храмы и монастыри становились центрами рационального хозяйствования.
Избегающее мира созерцание могло выдвинуть
лишь принципиально противоположный принцип: неимущий монах, которому труд мешает сосредоточиться на созерцательном спасении, должен питаться лишь
тем, что ему добровольно давали природа и люди —
ягодами, кореньями и подаянием. Но и оно шло на
компромиссы, создавая приходы для сбора подаяния
(как в Индии).
Было только два пути принципиального и внутреннего преодоления этого напряжения. Во-первых,
парадокс пуританской этики профессионального призвания, которая в качестве религиозности виртуозов
отказалась от универсализма любви и рационально
опредметила всякое действие в миру как служение совершенно непонятной в конечном смысле, но лишь таким образом познаваемой позитивной божественной
воле и как проверку избранности к спасению. Тем самым она приняла в качестве богоугодного материала
для исполнения долга опредмеченный экономический
космос, который отвергался вместе с миром как тварный и порочный. В конечном счете это был принципиальный отказ от спасения как цели, достигаемой
действиями людей и достижимой для каждого, ради
необоснованной благодати, даруемой исключительно
в частном порядке. В действительности эта небратская
позиция уже не была подлинной «религией спасения».
Для последней братство могло означать только «доброту», точно соответствующую акосмической любви
мистика, когда уже ни о чем не спрашивают и вряд ли
интересуются человеком, которому жертвуют, когда
каждому случайно встретившемуся в пути и лишь изза того, что он встретился в пути, всегда дают рубаш-
4Юку, даже если просят плащ — такой своеобразный уход
от мира в виде безобъектной жертвенности в отношении любого, но не ради человека, а чисто ради жертвенности как таковой, или, говоря словами Бодлера:
ради «святой проституции души».
Для последовательной этики братства столь же
острым должно было быть напряжение в отношении
мирских политических порядков. А для магической
религиозности и религии с функциональными богами
такой проблемы не существовало. Древний бог войны и бог, гарантировавший правовой порядок, были
функциональными богами, защищавшими несомненные повседневные блага. Местный, племенной и имперский боги защищали исключительно интересы
своих союзов. Они должны были бороться с другими
богами, как само сообщество боролось с другими сообществами, и именно в борьбе подтверждать свою
божественную силу. Проблема возникла с исчезновением границ в результате появления универсалистских религий, т. е. вместе с единым для всего мира
богом, и особенно остро там, где этот бог был богом
«любви» — в религии спасения на почве требования
всеобщего братства. Как и в экономической сфере, ее
острота усиливалась в зависимости от степени рационализации политического порядка. Государственный
бюрократический аппарат и встроенный в него homo
politicus,1 как и homo oeconomicus,2 ведут дела (включая наказание за беззаконие) предметно, «не взирая
на лица», «sine ira et studio»,3 без ненависти, а потому и
без любви, именно тогда, когда он следует идеальному
смыслу рациональных правил осуществления порядка государственной власти. В силу их обезличенности
он менее подвержен материальной этизации, чем па-
1
Политический человек (лат.). — Примеч. перев.
2 Экономический человек (лат.). — Примеч. перев.
3
Без гнева и пристрастия (лат.). — Примеч. перев.
411триархальные порядки прошлого (хотя, казалось бы,
должно быть наоборот), основанные на долге личного
почитания и конкретной личной оценки конкретного
случая именно «взирая
