благоприятном, чем то, в какое были поставлены английские правящие круги после событий 1848 года в Европе.
История довольно медленного продвижения всеобщего избирательного права в Англии особенно поучительна. Она поможет освободиться от неизбывной англоманской риторики, представляющей Англию как геометрический центр и преимущественное местопребывание вечной свободы, действующей в этой благословенной стране начиная с «Magna Charta Libertatum» [«Великая Хартия Вольностей»] (1215) и без перерыва вплоть до наших времен; свободы, которая изливается на англичан беспрепятственно (невзирая на две революции и обезглавленного короля, не говоря уже о не столь уж кратком периоде республиканской диктатуры), в то время как остальной континент безумствует, особенно после Французской революции. «Размышления» Бёрка о событиях во Франции, так же как в области художественной литературы злополучная книга Диккенса «Повесть о двух городах» (1859), способствовали поддержанию этого клише.
Нельзя не заметить, сколь драматическим оказался второй шаг по направлению к «равному» избирательному праву, какое упорное сопротивление пришлось при этом преодолевать. Волнения возобновились и стали набирать силу в годы европейской революции, но второй Reform Bill [Билль о реформе] был принят лишь в 1867 году: понадобилось почти двадцать лет парламентских баталий, чтобы отобрать еще у четырех десятков «гнилых местечек» их представителей в Палате общин и передать эту горсточку мест большим городам, все еще дискриминированным системой. Достойно упоминания, что Лондон в те годы все еще имел лишь четырех представителей. Другое с трудом проходившее нововведение касалось понижения ценза, который был установлен для предоставления избирательного права; к этому прибавилась еще одна «подрывная» мера, а именно включение в избирательные списки новой категории съемщиков, до сих пор оттуда исключенной (inhabitant occupiers[293 — Наниматели квартир (англ.).] и lodgers[294 — Жильцы (англ.).]). Только в 1872 году (Ballot Act [Акт о голосовании]) голосование сделалось тайным. И только в 1885 году Англия добралась до почти всеобщего избирательного права: в электорат наконец-то были включены все совершеннолетние граждане, имевшие определенное место жительства (съемщики или собственники), и все владельцы недвижимости, дающей ренту в 10 стерлингов. Существовали некоторые ограничения, связанные с длительностью проживания в данном месте; исключение граждан, живущих на чьем-либо иждивении, подразумевалось само собой. Такими «революционными» нововведениями Англия была обязана Гладстону; он же настоял на окончательной отмене архаических округов: Лондон наконец получил представительство, соответствующее громадным размерам этого мегаполиса (59 округов, ясное дело, одномандатных…). Не всем известно, что еще в 1918 году (то есть накануне окончания Первой мировой войны) некоторые избиратели — несмотря на введение «всеобщего» голосования — имели право голосовать дважды[295 — Sassoon D., Cent’anni di socialismo (1996), итал. перевод, Editori Riuniti, Roma, 1997, p. 11.], а женщинам — само собой разумеется, старше тридцати лет! — предоставлялось право голоса при условии, что у них (или у их супругов) имеется собственность.
Результатом такого упорного, громоздкого ограничения политических свобод явился весьма красноречивый феномен: политическое представительство целых социальных слоев проходило через руки либеральной партии, исторического антагониста тори (лейбористская партия возникла лишь в 1899 году под скромным названием Labour Representation Committee [Комитет представительства труда]). Скованные избирательной системой, построенной на отсечении меньшинства (именно благодаря одномандатным округам), лейбористы еще долго будут посылать представителей в Палату общин только по соглашению с либералами. В 1906 году они провели тридцать депутатов, что сочли успехом, но на самом деле эти депутаты представляли весь рабочий класс, численность которого благодаря мощному индустриальному развитию была огромна.
Одномандатно-мажоритарная избирательная система гарантировала тори безоблачное существование на неопределенно долгий срок, в то время как при другой избирательной системе их исчезновение и появление более соответствующих духу времени консервативных формирований стало бы неизбежным, что привело бы к обновлению всего британского общества. Вместо этого на нем тяжким грузом висело непрекращающееся господство консервативной партии, неизменно враждебной по отношению к демократии, которую она в целом воспринимала как синоним коммунизма; так, во всяком случае, утверждает собеседник, выведенный под именем Аристократикус в диалоге Джорджа Корнуолла Льюиса «Какая форма правления является наилучшей?» (1863): честная, не подмененная демократия, «то есть равное распределение верховной власти, есть уже коммунизм». В начале своего очерка «Основания демократии» (1997) Раймон Паниккар[296 — Раймон Паниккар (настоящее имя Раймундо Паникер Алемани, 1918-2010) — испанский католический священник и теолог, публицист, автор многих работ по философии науки и по межрелигиозным вопросам (прим. пер.).] отмечает, что само слово демократия «на Британских островах сохраняло негативный смысл до конца XIX века»[297 — Материалы конференции, проходившей в Университете Андорры, изданы в Италии Edizioni Lavoro, Roma, 2000, p. 5.]. В Англии «капиталистическая экономика слилась с традиционным укладом, изменив его содержание, но не формы»[298 — MacPherson С. B., Burke, (1980); итал. перевод: Il melangolo, Genova, 1999, p. 113.]. Что и объясняет наилучшим образом такую характерную черту английской политической борьбы, как многократные прямые столкновения между профсоюзным движением (лишь с определенного момента поддерживаемым «партией труда») и самыми упрямыми консервативными силами, нашедшими совершенное воплощение в партии тори. Консерваторам — благодаря также и избирательному закону — не нужна была дополнительная партия, которая представляла бы третью силу: они способны были успешно противостоять — столь неоспорима была их гегемония в обществе — даже длившимся месяцами открытым конфликтам по поводу заработной платы.
Если вспомнить, что, когда в 1914 году Англия — в союзе с царем — вступила в войну против Германии и Австрии, британское избирательное право отнюдь не было всеобщим, в то время как в Германии оно стало таковым в 1871 году (в Австрии в 1907), а война, несмотря на это, представлялась как битва «демократии» с «автократией», якобы укорененной в центральноевропейских империях, нельзя не изумиться убеждающей силе риторики.
На самом деле именно Германия перед первым мировым конфликтом была той страной, где организованное рабочее движение (социал-демократия, профсоюзы) имело наибольший вес в парламенте и пользовалось наибольшим престижем, не говоря уже о наилучшей модели организации, что явилось следствием высокого интеллектуального уровня его вождей. Но то была лишь одна сторона реальности: другую представлял правящий блок — юнкеры, крупные промышленники, военные, — уже решившийся оспорить у Британии мировое господство. Крещение огнем европейского рабочего движения, зажатого в тисках империалистического конфликта, имело место, как ни крути, в 1914 году.
Итак, приблизившись уже к этому судьбоносному году, попытаемся, оглянувшись назад, уяснить себе первоначальные предпосылки и последующее развитие того кризиса, порождением которого, в конечном итоге, и является наш современный мир.
9. ОТ ГЕКАТОМБЫ КОММУНАРОВ К «СВЯЩЕННЫМ СОЮЗАМ»
Для рассматриваемой темы еще один год имеет по меньшей мере такое же значение, как 1848-й: это — 1871 год, который видел, как после крушения Второй империи вспыхнуло восстание; как отчаянно боролась за жизнь и как погибла Коммуна; как в результате победы прусского оружия родилась Германская империя; как, наконец, стратегический центр европейского рабочего движения переместился из Франции в Германию. В следующие сорок лет — которые называли «мирным сорокалетием» — зародились и вызрели предпосылки кризисов и трансформаций, до сих пор определяющих нашу жизнь: от русских революций до мировых войн, от доминирующего положения Америки до пробуждения Азии. Все начиналось именно в том 1871 году — и лишь при самом поверхностном взгляде могло показаться, будто он действительно открывает долгий «период мира».
Давая общую характеристику событиям последних десятилетий XIX века в своем имеющем громадное значение завещании — Введении к переизданию (1895) книги Маркса о французском 1848 годе «Классовая борьба во Франции», Энгельс, между прочим, пишет: «Война 1870-1871 гг. и поражение Коммуны, как предсказывал Маркс, временно перенесли центр тяжести европейского рабочего движения из Франции в Германию».
На самом деле в последних строках своей работы «18 брюмера Луи Бонапарта» Маркс предсказал развитие событий в совершенно ином направлении: после того как Наполеон одолел парламентскую клику, остается только одолеть власть, сведенную к персоне одного отдельного «Цезаря», и тогда победа будет полной, «старый крот» завершит свою работу. Вместо этого случилось следующее: при Седане Цезарь был разбит; рабочие, воодушевленные различными социалистическими идеями, захватили власть в Париже; но «пролетарское» правительство было разгромлено, а те, кто поддерживал его, истреблены. Поэтому кажется несколько поспешным утверждение, которое Энгельсу показалось «пророческим», — что центр тяжести (Schwerpunkt) сместится из Франции в Германию. И пророчество, и планы, и приложение сил — все разбилось вдребезги. И это, конечно, не могло не причинить боли. Конец Коммуны означал гораздо больше, чем перенос «центра тяжести».
Коммуна возникла в результате поражения; в результате бессилия временного правительства Тьера[299 — Временное правительство Тьера — после разгрома французской армии под Седаном (см. прим, к с. 143, Седан) и пленения Наполеона III Национальное собрание громадным большинством голосов избрало Тьера главой исполнительной власти; через два дня он составил свой кабинет, куда входили представители различных партий. В своей речи в Национальном собрании Тьер убеждал все партии объединиться и действовать заодно, пока не будет заключен окончательный мир. Тьеру удалось примирить всех, и по его инициативе Национальное собрание приняло те меры (требование уплаты по векселям, требование уплаты квартирных денег, закон о назначении мэров городов правительством и т. д.), которые стали поводом к восстанию Коммуны (прим. пер.).], обосновавшегося в Версале; в результате двойственной позиции победителей-пруссаков, вставших лагерем под стенами Парижа, наблюдая за грызней двух французских правительств. Спонтанное движение по образцу массовой мобилизации в «народное ополчение», то есть по архетипу II года, Коммуна возглавлялась бланкистским большинством (в меньшинстве оставались последователи Прудона) и была связана с Интернациональным союзом (так называемым «Первым Интернационалом»). Чтобы подавить ее, Тьер добился от пруссаков — победителей и оккупантов — возвращения французских солдат, плененных под Седаном и Мецом. Этими силами, которые ему предоставили сочувствующие пруссаки, Тьер раздавил Коммуну и перебил ее бойцов. Великие надежды померкли за неполных два месяца, с 18 марта до начала мая 1871 года.
Маркс написал Интернационалу длинное послание, посвященное этим событиям, озаглавленное «Гражданская война во Франции» («The Civil War in France»), опубликованное отдельной брошюрой в том же 1871 году. Он не скупится на критические замечания, самое известное из которых следующее: «…рабочий класс не может просто овладеть готовой государственной машиной и пустить ее в ход для своих целей» (глава III).
Эта работа имела практическое политическое значение и далеко идущие последствия, которые будет уместно припомнить здесь, дабы впоследствии вернуться к развитию этой идеи. «Гражданская война во Франции», как писал Артур Розенберг во введении к своей «Истории большевизма»,
определила многое: только с нею марксизм обрел настоящую революционную традицию; только после нее марксизм стал делом всех борющихся рабочих мира. Однако ради такого успеха Маркс должен был признать политическую организацию Коммуны, то есть, немедленный роспуск централистского государственного аппарата, «классической» моделью рабочей революции. Вопрос
