о том, как позднее, на практике, сможет приспособиться к этому великая европейская рабочая революция, Маркс оставлял на будущее[300 — Rosenberg A., Storia del bolscevismo (1932), итал. перевод, Sansoni, Firenze, 1933, pp. 19-20.].
С крушением Первого Интернационала, в 1870-е и 80-е годы, когда германские социалисты выступили в долгий поход с целью добиться избирательного права, а потом были отменены направленные против них законы Бисмарка[301 — …направленные против них законы Бисмарка — в октябре 1878 г. Бисмарк провел через рейхстаг «Закон против вредных и опасных устремлений социал-демократии», по которому деятельность социал-демократических организаций вне рейхстага и ландтагов запрещалась; социалисты были лишены лицензии на печать своих публикаций. Отменен в сентябре 1890 г. (прим. пер.).], наступила совершенно другая эра, эра парламентских систем, поддержанных всей мощью государства, в котором заправляла буржуазия, готовая принять вызов всеобщего голосования; насчет реалий этого нового мира Маркс, умерший в 1883 году, оставил либо весьма смутные директивы, либо, возможно намеренно, никаких.
Готовя через двадцать лет предисловие к «Гражданской войне во Франции», Энгельс углубляет критический взгляд:
Коммуна должна была с самого начала признать, что рабочий класс, придя к господству, не может дальше хозяйничать со старой государственной машиной; /…/ дабы не потерять снова своего только что завоеванного господства, должен, с одной стороны, устранить всю старую, доселе употреблявшуюся против него машину угнетения, а с другой стороны, должен обеспечить себя против своих собственных депутатов и чиновников, объявляя их всех, без всякого исключения, сменяемыми в любое время.
Этот взгляд не кажется реалистичным; он, к сожалению, производит раздражающее впечатление урока, который преподается свысока: заранее предполагается, что учитель всегда и на все смотрит с правильной точки зрения и проникает в материал глубже всех. Очевидно, что существовавшее соотношение сил не могло дать коммунарам — а они к тому же занимались решением таких малосущественных вопросов, как запрет на ночную работу пекарей и удаление религиозных символов из учебных аудиторий — ни времени, ни места для того, чтобы выиграть эту невыгодную партию. Не слишком дружелюбным, зато весьма проницательным явился, наоборот, с сарказмом высказанный в этой же самой работе упрек Энгельса: «Труднее всего /…/ понять то благоговение, с каким Коммуна почтительно остановилась перед дверьми Французского банка. Это было также крупной политической ошибкой. Банк в руках Коммуны — ведь это имело бы большее значение, чем десять тысяч заложников». Кажется очевидным, что Ленин держал эти страницы перед глазами и скрупулезно следовал им, когда брал власть в России в ноябре 1917 года.
В первой части работы Энгельс снова возвращается к событиям 1848 года, к июньскому разгрому и победе Луи Бонапарта, за которым все же признает, вслед за «18 брюмера» Маркса, ту заслугу, что он «взорвал» — в результате государственного переворота 2 декабря 1851 года — последнюю твердыню буржуазии, Национальное собрание. Но он лучше характеризует природу бонапартистской власти, когда пишет: «Луи Бонапарт отнял у капиталистов их политическую власть под предлогом защиты буржуазии против рабочих и, с другой стороны, рабочих против буржуазии; но зато его господство способствовало /…/ невиданному до тех пор экономическому подъему и обогащению всей буржуазии в целом». Речь уже не идет о сценарии для «старого крота» и о триумфальном окончании «второй половины» его «предварительной работы», но о диагнозе, применимом и к практике, и к основным характеристикам такого типичного для XX века явления, как фашизм.
К одной теме Энгельс в этой работе 1891 года возвращается многократно — и вспоминая июнь 1848 года, и рассказывая о том, как коммунары были физически уничтожены один за другим, — к звериной ярости буржуазно-республиканского правительства, ослепленного ненавистью к восставшему пролетариату. И здесь его взгляд, то ли невольно, то ли пророчески, тоже устремлен в будущее. Это — тоже «урок», который Ленин вскоре извлечет из весьма поучительной статьи Энгельса для своих практических действий.
Тем не менее абсолютно справедливо то, что «центр тяжести» переместился в Германию «благодаря тому умению, с которым немецкие рабочие использовали введенное в 1866 г. всеобщее избирательное право», как пишет Энгельс в 1895 году. Такой вывод тем более заслуживает внимания, что он включен в более обширное размышление о пригодности данного орудия борьбы. На той же странице выделяется следующее замечание: «Революционные рабочие романских /sic/ стран привыкли считать избирательное право ловушкой, орудием правительственного обмана. В Германии дело обстояло иначе. Уже «Коммунистический манифест» провозгласил завоевание всеобщего избирательного права, завоевание демократии одной из первых и важнейших задач», и т. д. Странная цитата, вроде бы адресующая борющимся немцам важное указание, содержащееся в «Манифесте», но на самом деле имеющая в данном контексте всеобщее значение.
Следовательно, с одной стороны, романские страны (Франция, пресытившаяся бонапартистскими плебисцитами, и Испания, привыкшая к высокому проценту воздержания от участия в выборах), с другой — германская социалистическая партия, выступившая в поход, все быстрее, все неудержимее стремящаяся к значимым, явным успехам на выборах: на этих страницах Энгельс в самом деле приводит впечатляющие результаты, доказывая, в частности, способность немецкой партии завоевывать голоса даже в условиях разгула антисоциалистических законов. Чуть позже и Маркс снова появляется на сцене, правда, без явной цитаты, когда речь заходит о «программе» французской рабочей партии, преамбулу к которой он написал, отметив, в частности, что члены этой партии, основанной в Гавре в 1880 году, сумели превратить всеобщее избирательное право «из орудия обмана, каким оно было до сих пор, в орудие освобождения» («de duperie qu’il a été jusq’ici, en instrument d’émancipation»).
Перед нами чрезвычайно взвешенное высказывание. Энгельс — перед лицом исторического переворота. Он должен учитывать результаты прорывов исторической «новизны», не отвергая при этом традицию, имеющую стратегическое значение. «Не будем создавать себе на этот счет иллюзий, — пишет он, — действительная победа над войсками в уличной борьбе, то есть такая победа, какая бывает в битве между двумя армиями, составляет величайшую редкость». Он не утверждает, будто это невозможно, однако очень близко подходит к такому раскладу. Он, несомненно, помнит, что все восстания за полвека, оставшихся у него за плечами, либо переродились, либо были подавлены. Только человек безответственный не подводит итогов. Итоги неутешительны, но он не хочет все-таки делать вывод, что возможна лишь борьба на выборах, хотя и восхваляет германскую социалистическую партию, в этом плане творящую чудеса. Это само по себе знаменательно. Известно, что некоторые фразы, даже страницы из этой работы, впервые напечатанной в газете «Vorwàrts» [«Вперед»], были, с целью опереться на авторитет патриарха Энгельса, позаимствованы партией для ее деклараций. Энгельс выразил протест. Но его работа безо всякой натяжки поддавалась такому прочтению.
Выход из создавшегося положения заключается в знаменитой формулировке, которая, при кажущейся уклончивости, несет в себе немало политических истин:
И если бы даже всеобщее избирательное право не давало никакой другой выгоды, кроме той, что оно позволило нам через каждые три года производить подсчет наших сил; что благодаря регулярно отмечавшемуся неожиданно быстрому росту числа голосов оно одинаково усиливало как уверенность рабочих в победе, так и страх врагов, став, таким образом, нашим лучшим средством пропаганды; что оно доставляло нам точные сведения о наших собственных силах и о силах всех партий наших противников и тем самым давало ни с чем не сравнимый масштаб для расчета наших действий, предохраняя нас как от несвоевременной нерешительности, так и от несвоевременной безрассудной смелости, — если бы это было единственной выгодой, какую давало нам право голоса, то и этого было бы уже более чем достаточно.
Но, — продолжает он, — право голоса «дало гораздо больше: во время предвыборной агитации это право дало нам наилучшее средство войти в соприкосновение с народными массами там, где они еще были далеки от нас, и вынудить все партии защищать свои взгляды и действия от наших атак перед всем народом». Кроме того, «в рейхстаге оно предоставило нашим представителям трибуну», с которой они обращались не только к парламенту, но и ко всей стране «гораздо более авторитетно и более свободно, чем в печати и на собраниях». И чуть ниже замечает, что баррикады — которые были хороши в 1848 году — сегодня «устарели».
Лучшего описания эффективности реальной парламентской борьбы в Германской империи невозможно желать. И уж конечно автора нельзя заподозрить в симпатиях к Бисмарку или к Вильгельму! К наблюдениям Энгельса можно добавить немаловажную техническую подробность. В то время как в Англии, Франции, Италии избирательный механизм по-прежнему был основан на одномандатном округе, в Германии, Австрии, Швейцарии началась агитация за внедрение системы пропорционального типа, единственной способной обеспечить меньшинству (или меньшинствам) достойное представительство.
С одной существенной оговоркой. Германская империя была возведена гением Бисмарка на основе двуединства, приведенного к согласию путем признания и принятия сложившегося соотношения сил. Двуединство составляли: Королевство Пруссия, с одной стороны, и Империя — с другой. Естественно, нельзя забывать о Бадене, Вюртемберге, Баварии; но двумя ключевыми субъектами все-таки остаются Королевство Пруссия (создавшее Империю), и сама Империя. Оба субъекта сливаются в персоне кайзера, который является также и прусским королем. И, наоборот, расходятся в плане парламента, поскольку прусская палата по-прежнему формируется на основе квот, выделяемых для трех «классов» (Dreiklassensystem: просто удивительно, когда реакционеры сами рассуждают о классах и без обиняков защищают свои «классовые» привилегии!); в то время как рейхстаг, парламент всей Империи, избирается путем всеобщего голосования (без ограничений, все еще действовавших во Франции, и без смехотворных английских потуг прикрепить избирательное право к статусу главы семьи или домовладельца). Прусское избирательное право гарантирует преобладание правящим классам (юнкерам и военной элите), которые заранее обеспечили себе подавляющее большинство в парламенте. В имперском парламенте, напротив, представительство ничем не ограничено, хотя и корректируется системой одномандатных округов, которая явственно ущемляет интересы единственной партии, создающей проблемы правящим классам, то есть партии социалистической: она почти всегда остается в изоляции, когда дело доходит до второго тура (другие партии вступают в альянсы между собой, но только не с социалистами). Эти последние получают места только в том случае, когда добиваются абсолютного большинства в своих избирательных округах. Отсюда и требование перейти к более справедливой избирательной системе, которую кое-где, на местах, начинают применять: в Вюртемберге реформа 1906 года позволила шестерым представителям от Штутгарта пройти в региональный парламент после принятия пропорциональной квоты.
Но первостепенное значение имели отношения между императором-королем, канцлером, прусской палатой и имперским парламентом. Двойной статус монарха de facto придает прусской палате огромный вес, и, дабы исключить рискованные либо двусмысленные высказывания по двум темам первостепенной (для могучей структуры, борющейся за мировое господство) важности — внешней политике и войне (то есть военной политике), — имперский парламент не имел права голоса
