«Не должно быть никаких разногласий между классами и конфессиями, между вышестоящим и нижестоящим, между культурным и некультурным, — твердил Виламовиц, светило Берлинского университета, в своих «Речах военного времени». — Единство — залог здравия нашего народа. Сын князя и благородный вождь социалистов скрепили его своей кровью. Да будет проклят тот, кто пытается подорвать его!» (например, еврейка Роза Люксембург, которая разъясняет, рискуя жизнью, что «главный враг» находится в собственной стране…)[331 — За распространение листовок с таким текстом Либкнехт был вновь арестован и подвергнут во время войны длительному заключению.]. Вот что еще говорил в эти месяцы Виламовиц:
Больше никто в Германии не должен чувствовать себя одиноким, разве что по собственной вине /это похоже на угрозу/ Никогда отдельная личность столько не значила для государства; никогда власти не вторгались так глубоко в жизнь отдельной личности, налагая предписания и запреты. Никогда они не встречали столь единодушной покорности. В этом благословение нашего военного воспитания: тому, кто командует, оно внушает чувство ответственности; тому, кто подчиняется, — мысль о необходимости подчинения[332 — Willamowitz-Moellendorff U. von, In den zweiten Kriegswinter (1915), в Reden aus der Kriegszeit, Weidmann, Berlin, 1915, pp. 289-290.].
Молодой Либкнехт не ошибался, когда называл армию кузницей консенсуса.
10. ТРЕТЬЯ РЕСПУБЛИКА
Есть некие исходные декорации, среди которых появляется на свет Третья республика. Это — массовый расстрел нескольких десятков тысяч коммунаров. Маршал Мак-Магон, руководивший операцией и устроивший «кровавую неделю», и генерал Галлифе, который после расправы над коммунарами «благородно» отказался от продвижения по службе, ибо «одержал победу над французами», в равной мере ответственны за это славное деяние. Мак-Магон даже стал президентом республики (1873-1879), сразу после Тьера (1871 -1873). Мак-Магон насчитал около пятнадцати тысяч «расстрелянных на месте»; по подсчетам генерала Аппера[333 — Аппер, Феликс Антуан (1817-1891) — французский военный и дипломат, посол Франции в Российской империи. Бригадный генерал с 1870 г., после разгрома Коммуны был главой трибунала в Версале (прим. пер.).] их было семнадцать тысяч, а Жорж Буржен[334 — Жорж Буржен (1879-1958) — французский историк, сотрудник парижского Национального архива и член Общества изучения истории Французской революции, автор книги «История Коммуны» (1907) (прим. пер.).], хоть и намеренно занижая оценку, считал, что убито было никак не меньше двадцати тысяч[335 — Bourgin G., Apergu sur Thistoire de la Commune de 1871, «Revue Hist orique», 55, май-август 1930, pp. 88-96. Ему же принадлежат, в Enciclopedia italiana, страницы о Коммуне в статье Parigi (storia), voi. 26 (1935), p. 340, где он, правда, говорит о «множестве» расстрелянных.]. Однако же более выверенные данные, от Альбертини[336 — Альбертини, Жорж (1911-1983) — французский политический деятель, социалист и пацифист (прим. пер.).] до Бонфуа[337 — Бонфуа, Эдуар (1907-2007) — французский политический деятель и публицист (прим. пер.).], гласят, что расстреляно было не менее тридцати тысяч человек[338 — Эти данные приводятся и в таком известном издании, как dtv-Lexicon zur Geschichte und Politik im 20Jahrhundert, I, Deutscher Taschenbuch Verlag, Mùnchen, 1974, p. 262.]. Это число охватывает лишь казни, производившиеся «на месте». Следует добавить к этой «первой», отмеченной дикой яростью, волне репрессий бесконечные судебные процессы над сорока тысячами арестованных; 10 137 из них были приговорены к разным мерам наказания, включая высшую. К этим цифрам надо добавить сотни расстрелов, произведенных в самый момент «прорыва» и захвата повстанцев, которые шли сдаваться, все еще с оружием в руках. «Население, — писал Максим Дю Камп[339 — Максим Дю Камп (1822-1894) — известный французский писатель, член Французской академии (прим. пер.).] в своем монументальном труде «Конвульсии Парижа» (1878/79), — проявило низменную жестокость. После двух месяцев навязанной им Коммуны обыватели и не пытались обуздать свою ярость; с каждым днем она возрастала стократно, производя омерзительное впечатление». Исходные декорации включают и это тоже: яростную враждебность большинства, доносы по малейшему подозрению.
Даже в наш жестокий XX век редко случалось, чтобы столько людей было расстреляно за один раз. А в те времена это было неслыханно. Победители избрали путь массового уничтожения противоборствующего класса, решившись истребить всех активных участников социально-политического переворота, потерпевшего поражение. Прекрасный пример расправы над целым классом в самом сердце «цивилизованной» Европы, более того — в ее признанной столице. Буржуазия решила продемонстрировать, что вполне способна применить «методы 93-го года» и против «четвертого сословия» тоже. Когда пытаются, а такие попытки предпринимаются не один год, установить, «кто начал» затяжную «гражданскую войну», прошедшую через весь XX век, следовало бы иметь в виду этот важный прецедент.
Последующие конвульсии, натужное воздвижение «республики», в которой «республиканцы» явно не составляли большинства, опасность реставрации монархии (она не удалась из-за смехотворного упрямства графа Шамбора, «законного» наследника и потенциального Генриха V: тот отказывался принять трехцветное знамя и требовал восстановить лилии на белом фоне); партийный альянс между орлеанистами и бонапартистами, которые стремились установить новую монархию выборным путем; неудавшиеся государственные перевороты — все это в конце концов отодвинуло на второй план сам чудовищный акт рождения республики, заставило забыть о нем. Ослабление, на долгие годы, социализма во Франции после такого «классового геноцида» было, наверное, определяющей чертой Третьей республики — по крайней мере до Первой мировой войны. Амнистия осужденным коммунарам была первым требованием, с которым левые силы вышли на парламентскую арену. В рядах «республиканцев» (в сущности, под этим термином подразумевался немонархический «центр») враждебность по отношению к Коммуне не ослабевала: репрессии, которые проводил Тьер, «способствовали тому, что республика получила поддержку в провинциях»[340 — Goguel F., Géographie des élections frangaises sous la Troisième et la Quatrième République, Colin, Paris, 1970, p. 60.]. Жаль, что казненные коммунары не смогли по достоинству оценить того, что они были принесены в жертву во имя Республики, им и в голову не могло прийти, что победившему «большинству», будто какому-нибудь первобытному идолу, понадобятся человеческие жертвы.
Другой аспект поражения демократии, из которого выросла Третья республика, — это, как и следовало ожидать, как оно и случается при всяком отступлении демократии, неявка на выборы. С изящным цинизмом анонимный автор статьи «Suffrage» [«Избирательное право»] в энциклопедическом труде, весьма характерном для «духа» Третьей республики, «La Grande Encyclopédie» [«Большая Энциклопедия»] в последние годы XIX века пишет:
Всеобщее избирательное право, со всеми его преимуществами и значительными недостатками, представляется все же настолько необходимым институтом, что даже граф Парижский вынужден был включить его в свою программу восстановления старинной монархии[341 — Это является весомым свидетельством распространенного мнения о том, что «прирученное» избирательное право уже никому не угрожает.]. Подлинная проблема, — добавляет автор, — в другом: надобно видеть, как оно работает на деле. В теории оно должно представлять собой господство чисел, но в действительности, из-за огромного количества неявок на выборы (от 20 до 30%) и благодаря тому, что формируются меньшинства, иногда чрезвычайно сильные, получается так, что более половины избирателей не имеет представительства в парламентских ассамблеях.
Одна фраза заслуживает комментария. Автор статьи имеет в виду, что одномандатная избирательная система исключает из парламентского представительства все меньшинства; это — хорошо известный факт: миноритарные политические формирования или передают, когда это возможно, своих избирателей другим кандидатам, представляющим другие политические силы, или «транжирят» голоса (как об этом принято говорить в элегантном тоне), поскольку волеизъявление их избирателей не приводит к избранию какого-либо депутата. Когда меньшинства имеют солидную базу (и все-таки остаются «изолированными» в политических играх), весьма солидная часть проголосовавших остается без представительства. Если к этому прибавить немалое число не явившихся, получим результат, который изобличает анонимный автор словарной статьи: большинство имеющих право голоса исключается из представительства.
Дальше в статье приводится интересное сопоставление статистических данных — количества проголосовавших и не явившихся на выборы 1881, 1885 и 1893 годов:
В среднем получается два проголосовавших на одного не явившегося. А в 1848, 1851 и 1857 годах (Вторая республика и Вторая империя) неявка на выборы была представлена следующим образом:
Очевидно, что процент неявок резко подскочил, когда бонапартистская система, победившая и сделавшая первые триумфальные шаги, установилась как строй в покойной и расслабляющей атмосфере Второй империи. Неявки в Третьей республике держатся на том же уровне, что и в наименее «политизированный» период Империи.
Автор словарной статьи (он не фокусирует внимание на данных за 1848-1850 годы, поскольку хочет представить данное явление неизменным, «физиологическим»[342 — «Число не явившихся на выборы, — пишет он, — неотвратимо возрастает».]) делает следующий вывод: «Почти во всех случаях число голосовавших и добившихся представительства в парламенте не составляет и половины от всех избирателей». Немаловажная деталь французской избирательной практики, относящаяся к «контролю над голосованием» (обязательному на всех избирательных участках), состоит в том, что лишь в 1913 году, после долгого сопротивления Сената, появились в обиходе кабина для голосования и конверт, куда после голосования вкладывался бюллетень, «официально» врученный председателем избирательной комиссии избирателю: то и другое было призвано гарантировать тайну голосования. Легко представить себе, какой контроль над голосованием, особенно во французской провинциальной глубинке, допускал механизм, столь открытый для внешнего влияния, как тот, что существовал до 1913 года, особенно если учесть ведущую роль мэра в процедуре выборов. Не зря Кнупфер в «Staatslexicon» [Государственный лексикон] католического «Gòrres-Geselischaft» [Общество им. Гёрреса[343 — Общество им. Гёрреса — основанное в 1876 г. «Общество имени Гёрреса для развития и поощрения наук в католическом духе», названное в честь немецкого католического публициста, светского теолога, историка и общественного деятеля Иоганна Йозефа Гёрреса (1776-1848). Существует в Германии по сей день под названием «Гёрресовское общество содействия развитию науки», имеет научно-исследовательские институты в католических странах, издает научные журналы, книги, в частности «Государственный лексикон» — энциклопедический словарь по религии, истории, политике и социальным наукам (прим. пер.).]] (И, 1926, р. 138) педантично изобличает сей невероятный феномен: происходя из сердца лучшей немецкой католической историографии, эта нотация выглядит особенно смачно, если учесть, что Франция Третьей республики после Séparation[344 — Отделения (фр.); здесь: церкви от государства.] (9 декабря 1905), то есть после одностороннего отказа от еще наполеоновского Конкордата, стала знаменем буржуазного антиклерикализма[345 — Парадоксальным итогом этого одностороннего отказа от Конкордата было то, что поскольку он был осуществлен после включения Эльзаса в состав Германии, то так никогда и не коснулся этой территории. Возвращенная Франции в 1918 г. в результате победы в войне, эта область, став частью Французской республики, все же не отказалась от Конкордата. Послевоенные правительства не решались поднимать эту проблему.].
В конце 1920 года Джеймс Брайс, бывший посол Британской империи в США, к тому же автор двух работ по динамике развития империй — «Holy Roman Empire» [«Священная Римская империя»] и «The American Commonwealth» [«Американское содружество»] — посвятил очередной труд
