Тем же годом датируется принадлежащая авторитетному воинствующему представителю французского радикал-социализма Пьеру Коту[435 — Текст появился в газете «Cahiers de la Révolution», ненаходимой (возможно, несуществующей). Из этих «Cahiers» его заимствовала «La liberté» (весьма сомнительная парижская газета правого толка) 5 марта 1933 г., и в этот же день он появился во всех основных фашистских газетах Италии («Popolo d’Italia», «Corriere della Sera», «La Stampa», «Il Messaggero»). Возможно, речь шла о пастише, составленном из того, что П. Кот действительно написал в «Europàische Review» в 1932 г. (Heft 11, рр. 743-749). Ни о чем подобном не говорится в последней биографии Кота: Jansen, Sabine (Fayard, Paris 2002).] суровая обличительная речь о необратимом кризисе парламентаризма. «Corriere della sera», уже проникнутая идеями фашизма, подхватывает ее и публикует на первой странице, и в тот же самый день с восторгом сообщает о победе Гитлера на выборах (7 марта 1933); обе публикации идут под заглавием «Путь Муссолини». В газете делается следующий вывод: парламентаризм умер даже в глазах крупнейших либеральных лидеров Европы. «Демократия, — отмечал Ласки в главе «Упадок институтов», — требует руководства, а при капиталистической демократии основные средства руководства находятся в руках капиталистов. Оппозиция всегда пребывает в глубокой обороне, если не ограничивается мелочной критикой». Ласки бросает трезвый взгляд на многочисленные факторы, способствующие сохранению и самосохранению «капиталистических демократий», не в последнюю очередь и на выборы. «Капиталистическая демократия никогда не допустит, чтобы ее электорат ударился в социализм из-за такой случайности, как вердикт избирательных урн». «Общественное мнение», очевидно, привержено к общественному порядку и, шире, к порядку существующему: «Новый порядок вещей становится приемлемым для толпы только тогда, когда совершенно ясно, что воля старого порядка окончательно сломлена». Очевидно, что Ласки продолжает анализ того, какой силой обладает выстраивание общественного мнения: мы уже видели, как использовала его немецкая контрпропаганда во время войны 1914 года. И цитирует беззастенчивые откровения по этому поводу крупного владельца газет; самого крупного, как считает Ласки, — лорда Нортклифа, в его книге «Newspapers and the Public» («Газеты и публика»] (1920). Затем добавляет, переходя к другой «демократии», французской: газеты «Temps» («Время»] и «Journal des Débats» были недавно куплены Comite des Forges /Синдикатом металлургической промышленности/ и его дочерними компаниями, так что вряд ли кому-то придет в голову, что, поступив в собственность таких предприятий, они станут беспристрастно рассуждать, например, о социализме или разоружении».
Любопытная деталь (по ходу обширной и завораживающей темы создания общественного мнения): во время войны, в 1914 году, лорд Нортклиф был великим мастером английской пропаганды (он «работал» лучше, чем немецкие профессора, напрасно проповедовавшие разные неудобоваримые «истины»). То есть тот же человек, который в 1920 году без стеснения раскрывал механизм выстраивания общественного мнения, незадолго до этого выиграл битву с немецкой пропагандой, которая стремилась разоблачить англосаксонскую «демократию», указывая пальцем именно на коварный механизм выстраивания общественного мнения… (Как показал в своем прекрасном очерке Эрнст Брамстедт, Нортклиф послужил «технической моделью» для Геббельса)[436 — Bramstedt E., Goebbels und die nationalsozialistische Propaganda, 1925-1945, Fischer Verlag, Frankfurt a.M., 1971 (но первое издание вышло в Michigan Univ. Press в 1965 г.). Не следует удивляться тому, что во время избирательной кампании в Японии в 1994 г. штаб либерально-демократической партии пользовался учебным пособием под названием «Избирательная стратегия Гитлера», которое подготовил руководитель штаба Иошио Огаи.].
Эти и другие критические умы продолжали размышлять над природой демократии и механизмами, приводящими ее в действие; осмысление того и другого началось гораздо раньше, но обрело новую силу, питаясь наблюдениями над повседневной жизнью политико-парламентарных обществ во время долгого мирного сорокалетия. Сначала явилась критика «элитарности» этой кажущейся «демократии», построенной на парламентских системах, которой предавались, в разной степени, все ведущие фигуры послевоенного кризиса: и сторонники либо фашизма, либо «советского» решения (тут немалую трудность создавала «диктатура пролетариата», на деле превратившаяся в «партийную диктатуру»), и новые демократы (такие как Ласки и Трентин, если называть самые известные имена). Последним кажется неприемлемым старый, наскоро подкрашенный послевоенный парламентаризм, который к тому же не в силах устоять перед искушением фашизма и повсеместно сползает к этому выбору; поэтому они предлагают коренное обновление демократии в направлении, недалеко отстоящем (по содержанию) от социальных достижений советского строя. «Справедливость» как составная часть «свободы» и, если необходимо, поправка к ней. Их программы найдут отнюдь не эфемерный отклик в попытках (мы еще вернемся к ним) после падения фашистских режимов установить в Европе демократический строй, свободный от изъянов, которые так ярко проявились в двадцатилетие между двумя мировыми войнами.
Эти критические выступления, совершенно обоснованные (и не новые)[437 — Небесполезно будет указать на документально обоснованный вывод французского католического исследователя политических систем Эдмона Виллея (Edmond Villey) о том, что «социального государства» было больше в Пруссии, нежели в Третьей республике (Les périls de la démocratie frangaise, Plon, Paris, 1910, p. 193).], были на руку тем, кто поддерживал два других «решения», фашистское и советское; оба претендовали на то — в плане самопрезентации, конечно, — что преодолели структурные ограничения «капиталистической демократии». Но следует добавить, что представители «третьего решения», бросая трезвый взгляд на основную проблему XX века (массовую демократию), с симпатией, неотделимой от суровой критики, взирали на советский опыт, зато отвергали целиком и полностью фашистские режимы, ясно понимая их глубинную связь с теми же самыми классами, которые ранее владели «либеральными демократиями», а теперь превратились в ведущую силу, скрытую за корпоративным и намеренно популистским фасадом фашистских государств.
И с других точек зрения у этих двух демократии — английской и французской — не все концы сходились. Как могла противостоять возрождающемуся немецкому империализму английская «демократия», которая с 1919 по 1923 год вела колониальную войну в Ирландии, восстановив в конце концов (в апреле 1923 года) контроль над изрядной частью ирландской территории (этот конфликт длится и по сей день)? Как могла гипернационалистская послевоенная Франция, способная из шовинистического эгоизма раздуть тлеющее пламя европейского конфликта своей оккупацией Рура (1923), стать моделью или блюстительницей нового международного порядка? Как можно было положиться на две «демократические» державы в их противостоянии гитлеровскому стремлению к полной власти над континентом — ее неизбежность все уже предвидели, — если они единодушно оставили на произвол судьбы испанскую республику, охваченную франкистским мятежом, подвергнувшуюся германской и итальянской агрессии, раздираемую гражданской войной (1936-1939), благословленной Ватиканом? Как могли они предложить себя в качестве оплота антифашизма, когда, подписав Мюнхенское соглашение (сентябрь 1938), стали соучастницами аннексии Гитлером Чехословакии?
Все это не уставали повторять «демократы» некоммунистических убеждений, все еще остававшиеся, все еще действовавшие в Европе, стоявшей на пути полного поглощения фашизмом; они были убеждены в том, что только совершенно преображенная демократия может стать делом, за которое стоит сражаться, а не эта, «либеральная», ранее вызвавшая трагедию 1914 года, а теперь соскальзывающая к компромиссу с фашизмом.
Государство, попытавшееся заложить основы уже не только «либеральной», но и «социальной» демократии, то есть Веймарская республика, было стерто в порошок, попав в эпицентр конфликта между нацистами и коммунистами (который имел все признаки гражданской войны). После ее поражения пересмотр стратегии международного коммунистического движения и внешней политики самого СССР (эти субъекты нераздельны) не заставил себя ждать. Хоть и утверждая, как известно, возможность — даже необходимость — построения «социализма в одной отдельно взятой стране», Сталин продолжал считать достижимой — говоря на языке той эпохи — «революцию» в Германии и полагал, что игра еще не окончена, несмотря на разгром 1918-1919 года. Этим объясняются крупные вложения человеческих и материальных ресурсов в немецкую коммунистическую партию, единственную по-настоящему массовую в Западной Европе, способную направить в рейхстаг сильное представительство (благодаря избирательному закону, не столь драконовскому, как французский). Вся тактика КПГ, основанная на резкой оппозиции по отношению к социал-демократии, объясняется этой колоссальной ошибкой в оценке своих возможностей, теоретической базой для которой явился тезис о «социал-фашизме», утвержденный на VI съезде Коммунистического интернационала.
Итог оказался не в пользу компартии, она проигрывала по всем направлениям. И последствия длительного и тяжелого кризиса (1929-1933) — New Deal[438 — Новый курс (англ.) — масштабный экономический план по борьбе с Великой депрессией.New Deal (Новый курс) — общее название экономической политики, проводимой правительством Ф. Д. Рузвельта в 1933-1939 гг. с целью вывода страны из охватившего ее кризиса, получившего название «Великая депрессия». Основными составляющими «Нового курса» стали государственное регулирование экономики, ревизия финансово-банковской системы, меры по восстановлению промышленности и сельского хозяйства, массовое привлечение безработных на общественные работы (в том числе крупные строительные проекты), реформы в социальной сфере и трудовом законодательстве, введение пенсий и пособий по безработице (прим. пер.).] в Соединенных Штатах, национал-социализм в Германии — требовали коренного пересмотра позиций. Можно сказать, что утрата иллюзии, будто ситуация продолжает оставаться «революционной» (а также и крах троцкистского лозунга «перманентной революции») привели к двум последствиям: СССР сделал окончательный выбор в пользу восстановления страны и усиления ее мощи и сосредоточился на этом (Дойчер определил такую политику как «сталинский эгоизм»); с другой стороны, в виду новой стратегии, основанной на антифашизме как главном рычаге борьбы, стали вновь пользоваться доверием социалистические и демократические силы, все еще действовавшие в Европе. То была линия «народных фронтов», заявленная на VII съезде Интернационала (Москва, август 1935). Автором этой стратегии явился Димитров, руководитель болгарских коммунистов; второй протагонист перелома (в котором Сталин не участвовал собственной персоной) был Тольятти, лидер итальянских коммунистов. Основная «теоретическая» новизна заключалась в том, что Димитров в своем докладе проводил четкое различие между «буржуазной демократией» и фашистской диктатурой, временно отказываясь ставить знак равенства между этими двумя формами, что было шагом вперед по сравнению с предыдущим съездом. Этой линии не противоречила провалившаяся попытка итальянской компартии (август 1936) вбить клин между народной базой фашизма и его верхушкой (призыв к «братьям-чернорубашечникам», предпосылка которого, оказавшаяся ложной, заключалась в том, что африканская кампания[439 — …африканская кампания — победоносное вторжение Италии в Эфиопию (1935-1936) и включение ее в Итальянскую Восточную Африку (прим. пер.).] могла привнести разочарование и неуверенность в массы рядовых фашистов).
Такая смена ориентиров на первый взгляд привела коммунистов к успеху именно в плане парламентской борьбы. На французских выборах в парламент в мае 1936 года (избирательное право только для мужчин, мажоритарный избирательный закон и массовые неявки на выборы — постоянные факторы, которыми нельзя пренебрегать, оценивая результаты) Народный фронт (социалисты, коммунисты и радикал-социалисты) получил большинство голосов[440 — Вот результаты, из которых хорошо видна специфика избирательной системы: социалисты — 1 955 тыс. голосов и 149 мест, коммунисты — 1 502 тыс. голосов и 72 места, радикалы — 1 422
