«не демократический».
Джозеф Стиглиц из Колумбийского университета, нобелевский лауреат по экономике (2001) и советник Клинтона, заметил:
Десять лет назад российский парламент, Дума, попытался низложить президента Бориса Ельцина, открыв период застоя и противостояния, который закончился семь месяцев спустя, когда Ельцин приказал обстрелять из танков здание Думы. Победа Ельцина определила, кто будет править Россией с этого момента, и кто будет творить ее экономическую политику. Но был ли выбор экономической политики, сделанный при Ельцине, в самом деле подходящим для России? Переход от коммунизма к капитализму в России после 1991 года должен был привести страну к беспрецедентному процветанию. Но этого не случилось. Когда произошел обвал рубля в августе 1998 года, производство уменьшилось почти наполовину, а бедность среди населения возросла с 2% до 40%.
Успехи России после этой даты впечатляют, однако же ее ВНП все еще на 30% ниже, чем в 1990 году. С приростом по 4% в год российской экономике понадобится по меньшей мере десять лет, чтобы вернуться к уровню, на котором она находилась, когда коммунизм потерпел крах.
Переходный период длиною в два десятилетия, в течение которых бедность и неравенство растут в огромной пропорций, в то время как немногие богатеют, никак не может называться победой капитализма и демократии[614 — © Project Syndicate: «Corriere del Ticino», 17 июля 2003 г.].
Можно было бы задаться вопросом, почему столь трезвая оценка появилась так поздно, ведь Клинтон был президентом как раз с 1992 по 2000 год, то есть в то самое десятилетие, которое Стиглицу сегодня справедливо кажется безобразным. Но именно способность создавать, доводить до масс или скрывать реальность посредством совершенного информационного механизма есть одно из основных орудий победившего «свободного мира». Это, конечно, дело «техники», но, может быть, именно из-за подобных технологий такие «большие» и в пределе пустые слова, как свобода и демократия, приобрели форму и заключили в себе содержание, какие мы видим сегодня.
16. ЭТО И БЫЛА «НОВАЯ ИСТОРИЯ»?
На этот раз я сказал: «С сегодняшнего дня начинается новая эра в истории мира, и вы можете утверждать, что присутствовали при этом».
Симона Вейль[615 — Вейль, Симона (1909-1943) — французский философ и религиозный мыслитель; главное внимание уделяла теме страдания, особенно страдания невиновных; в ранний период подходила к этому вопросу с позиций марксизма и социализма, после участия в гражданской войне в Испании (1936-1939) разочаровалась в этих идеях (прим. пер.).]: — Почему вы приказали стрелять в моряков Кронштадта?
Троцкий: — Вы из Армии Спасения?
Симона Петреман «Жизнь Симоны Вейль»
Новая история Европы заключена, или развернута, между двумя датами-эмблемами, которые должны — согласно различным точкам зрения — помочь отыскать в ней смысл или даже составить некий промежуточный эпилог. Называются разные пары дат, соответствующие различным концепциям, которые, что очевидно, предлагают различные деления и периодизации. Первая пара — 1789/1917; вторая — 1789/1989.
В первом случае мы имеем идею движения в каком-то направлении с целью добиться лучшего. В основе ее лежит понятие об историческом характере всех политических форм, включая «парламентскую демократию». Во втором случае — взгляд, или, если угодно, идеологию, построенную на исконном, вневременном превосходстве «парламентской демократии», и убеждение в том, что в задачу всех народов входит раньше или позже достигнуть этой великой цели, начиная с народов Европы, где и родилась такая модель на все времена. Согласно такой перспективе, все, что происходило между установлением модели парламентарного строя (пусть еще несовершенной) по окончании четверти века, заключенной в рамки 1789-1815 годов, и ее полной победой в 1989 году, не что иное, как «отклонение», временное затмение. С «лучезарным» двухсотлетним юбилеем не только история, но и политическое моделирование приходят к своему завершению. В первой периодизации, напротив, вместе с оптимизмом, изначально присущим идее прогресса (это — тоже своего рода вера), наблюдается и критическое начало, побуждающее расшифровать то, что скрывается за фасадом различных режимов, за их самопрезентацией. Этот критический порыв заставляет постоянно допытываться, существует ли или нет связь, соответствие между «словами» и «делами».
Для Маркса и Энгельса социализм был делом «первого мира». Из их произведений видно, что они осмысляли историю прошлого и возможные трансформации единственно в отношении самых передовых стран Европы (Франции, Германии, Англии) и США. Остальная часть мира была в их глазах «отсталой». Они предвидели, что именно в центре индустриального, передового Запада капитализм «производит своих собственных могильщиков», то есть рабочий класс: он свергнет власть капитала и встанет во главе той самой передовой индустриальной системы, в строительство которой капитализм внес такой колоссальный вклад. Они добавляют, что, освободив себя, рабочий класс освободит и других эксплуатируемых; и завершают свой призыв к борьбе обращением к «пролетариям всех стран»; но под этими странами подразумевают прежде всего страны «первого мира».
Однажды, уже после 1848 года, Энгельс написал, что такая далекая, древняя и «отсталая» страна, как Китай, сможет включиться в подобное (им предвидимое) историческое движение тогда, и только тогда, когда на Великой Китайской стене появятся три слова, заповеданные Французской революцией: Liberté, Egalité, Fraternité — Свобода, Равенство, Братство. То есть Китай должен был гигантскими шагами догонять «буржуазную демократию», и лишь после этого социализм мог встать для Китая на повестку дня.
В 1848 году казалось, будто до социализма подать рукой; в самом деле, Маркс и Энгельс в этом году видят его не как далекий, расплывающийся горизонт, но как нечто, находящееся рядом, в злобе дня, в полноте настоящего момента. Это было ошибкой. И Парижскую коммуну 1871 года ждал плачевный конец. Диоскурам от социализма не нравилось, когда реальность опровергала их планы; не любили они и проповедовать ради будущего, скрытого за горизонтом. Поэтому они очень быстро освоили горькое искусство объяснять свои ошибки (или, лучше сказать, чужие) и никому не давали спуску. Им также пришлось вступить на новый путь, не похожий на прежний, — долгий, утомительный путь повседневной политической борьбы, политической и профсоюзной; предвыборных кампаний, конгрессов партии и т. п.
Срок восстания, к которому призывал коммунистический «Манифест» 1848 года, отодвигался. Рождался социализм как субъект не только общественной, но и парламентской борьбы. И Энгельс, несомненно, был самым авторитетным его оракулом.
Абсолютно непредвиденным, скандальным с любой точки зрения был русский октябрь 1917 года, когда власть взяли социал-демократы-большевики, маленькая партия, прекрасно осознававшая свою роль «якобинского» авангарда и готовая вести за собой массы, пусть и в отсталой стране, царской России, к тому же после нескольких месяцев (февраля — октября 1917) «буржуазной демократии». Это явилось такой новостью, настолько не сочеталось ни с чем, что можно было прочесть у Маркса и Энгельса, что Антонио Грамши написал тогда знаменитую статью «Революция против Капитала» (имея в виду «Капитал» Маркса, «опровергнутый» всем, что происходило в России).
Последующая история оказалась трагической, как и само рождение революции. Порожденная жесточайшей войной 1914 года, революция с самого начала подвергалась постоянным нападениям. Запад выступил manu militari, как во времена «коалиций»: еще и поэтому большевики чувствовали себя героями нового 1793 года. Революция пережила внешнюю интервенцию, гражданскую войну, бесконечные заговоры, но вышла из всего этого преображенной, точнее, искаженной. Это и был подлинный успех ее противников, что проявилось через много лет. Еще и поэтому Черчилль назвал Ленина «великим ренегатом», а Кроче на последних страницах своей «Истории Европы» (1932) предугадал, что революционеры, пережившие героические испытания, в конце концов сами разрушат то, что создали.
Страшное испытание, каким явилась вторая и еще более жестокая война, развязанная нацизмом, превратила «государство рабочих» в идеологическую империю (по большому счету, с Россией произошло почти то же самое, что и с Францией после Кампоформио). Война, следовательно, стала ее habitat[616 — Свойством (лат.).]. В эту войну СССР не намеревался вступать. Сталин сначала пошел «ленинским» путем, оставаясь вне войны между державами Запада (пакт 1939 года); потом оказался втянут в нее вследствие нападения Германии и способствовал спасению Запада от гитлеровцев. Помощь в спасении Запада — одно из самых значимых его свершений; Запад даже задним числом, в исторических изысканиях, не выказывает ему благодарности, хотя симпатизирует, по крайней мере в плане литературном, Троцкому — тот в мае 1940 года от имени Четвертого интернационала призывал совершить революцию на Западе и в колониях, уничтожив «демократии», которые он называет «мясниками второй мировой войны, такими же, как Гитлер»[617 — Trockiy L., La guerra imperialista e la rivoluzione proletaria mondiale (26 мая 1940 г.) в Guerra e rivoluzione, Mondadori, Milano, 1973, pp. 160-163 и 175 (критика Ганди, который «отказывается создавать трудности Великобритании во время нынешнего тяжелого кризиса»).].
Особого рассмотрения заслуживает проблема репрессий внутри русской, затем советской коммунистической партии. Чтобы осознать весь размах репрессий, а до них и самого конфликта, следует иметь в виду, что действия оппозиции (Троцкого, Каменева, Зиновьева) вели к настоящему расколу, в некотором роде схизме. Такие конфликты, когда партия совпадает с «политическим обществом» и пронизывает собой все общество в целом, превращаются в гражданские войны. Так было в Китае во времена «культурной революции». В случае личного противостояния между Сталиным и Троцким и полемики по поводу «линии партии» драматическое развитие конфликта было нетрудно предугадать: о нем писал еще Ленин в своем так называемом «завещании»[618 — Письмо съезду, продолжение записок от 24 декабря 1922 г.: «Эти два качества двух выдающихся людей современного ЦК способны ненароком привести к расколу, и если наша партия не примет мер к тому, чтобы этому помешать, то раскол может наступить неожиданно».].
Очевидно, что в пылу борьбы, да и намного позже, высказывания противников друг о друге полнились ненавистью; те и другие были далеки от беспристрастной историографической интерпретации фактов. Для большинства сталинцев противники представляли собой кучку предателей и саботажников, а для большинства троцкистов сталинское большинство было хуже термидорианцев.
Тем не менее сутью вопроса был раскол в партии, которая только что захватила власть революционным путем, а следовательно, скрытая (иногда и явная) гражданская война, видимой стороной которой стал длиннейший период репрессий. Раскол все же имел место, хотя Сталин и тешил себя иллюзией, будто смог сдержать его разрушительные последствия, постепенно подрывая авторитет Троцкого (вплоть до его изгнания из СССР). Расчет Сталина, его тактика «малых шагов» была направлена на то, чтобы к моменту открытого разрыва иметь выгодную позицию внутри партийного «аппарата». Но это не слишком изменило характер последствий: катастрофический, болезненный раскол отразился на партийных массах. Троцкий слишком хорошо знал ремесло революционера, он был абсолютно уверен в своей правоте, в том, что он действует ради спасения революции, и считал само собой разумеющимся, что он не должен отступать ни перед чем ради победы; даже — не исключено — перед попыткой государственного переворота
