под вопрос. Ведь надо иметь в виду, и этим завершается глава, что «революции», эти ускорители истории, эти ее «локомотивы», в конечном итоге поглощаются и преображаются национальной историей, национальной спецификой, коренным образом меняя свое первоначальное значение. Вывод представляет собой апорию[670 — Апория — умозрительная логически верная ситуация, которая не может существовать в реальности. (Прим. ред.).], но все же зиждется на твердом убеждении в том, что нигде и никогда не бывает полного возврата ad pristinum. Когда радикальный переворот и фактура национальной истории встречаются, сталкиваются, переплетаются в конце приведенного в движение процесса — еще до того, как образ революции, представляющей саму себя, разрушится окончательно, — рождается нечто небывалое и непредвиденное: плод «истории», которая никогда не возвращается к отправной точке, уже почти ничем не похожий на «революцию», зачавшую его.
Такой взгляд на предмет исследования может показаться убедительным или нет, но — это очевидно — он весьма далек от апологетического. Поэтому уже не изумление, но тошноту (в том смысле, какой выражает греческое слово βδελυρω) вызывают у меня нападки, предметом которых я стал (хотя, разумеется, я отдаю себе отчет в том, что мир несколько больше Баварии). Была развязана кампания в печати («Suddeutsche Zeitung», «Die Zeit», «Neue Zurcher Zeitung», «Die Welt», и с запозданием в несколько дней «Wall Street Journal»), перепевающая в основном следующие мотивы: мою книгу нельзя публиковать, ибо автор ее замалчивает преступления Сталина; отрицает, будто имел место раздел Польши (sic!) и рассуждает о СССР и Сталине в духе «публицистики отошедшей в небытие Восточной Германии». Меня обвиняют также в том, что в моей книге, в главе 12 («Европейская гражданская война») восхваляется пакт Молотова-Риббентропа. Между тем в данной главе я неоднократно и совершенно недвусмысленно повторяю (полемизируя с искаженным толкованием событий, к какому прибегала советская сторона с июня 1941 года), что «это было стратегическое решение, а не тактический ход» (с. 251); что последствия его были «сокрушительными»; что Анджело Таска первым серьезно исследовал этот вопрос; что Молотов, выступая на заседании Верховного Совета (31 августа 1939), дошел до того, что заговорил об «идиотическом антифашизме» (с. 253).
В комичном виде, как всегда, предстали толпы полузнаек, которые, в глаза не видев того, что в книге действительно написано, бросились рассуждать, основываясь на измышлениях, пущенных в оборот. Венцом этой сюрреалистической симфонии стало выступление одного автора, который предложил «подвергнуть систематической проверке» все мои сочинения и выявить наконец, целиком и полностью, все отклонения, ошибки, умолчания, огрехи («Corriere della Sera», 24 ноября 2005 г. с. 41).
По поводу всех этих событий возникает по меньшей мере два вопроса: 1) так ли история СССР и тех европейских стран, которые вошли в его орбиту после 1945 года, важна для книги, посвященной бытованию демократии в Европе; 2) как издательство, обладающее некоторым престижем, в чем не откажешь компании «Бек», могло «дойти до такого», говоря словами Джакомо Леопарди.
Отвечая на первый вопрос, мы имеем под ногами более-менее твердую почву. Когда Жак Ле Гофф, составитель серии «Становление Европы», прочтя мою предыдущую книжицу, тоже изданную в «Латерца», под названием «Критика демократической риторики»[671 — Она была издана также и во Франции, к сожалению, под грубо искаженным названием L’imposture démocratique [«Демократический обман»]. (Прим, автора).], неоднократно и со всей ответственностью просил меня написать этот том, он дал мне совет — совершенно справедливый — рассмотреть в нем не только Западную Европу, но и другую половину континента, которой часто пренебрегают вовсе или говорят о ней обобщенно. Его доводы убедили меня. Мне как историку показалось необходимым не только рассказать, как, начиная с 1789 года, через якобинский эксперимент, бонапартистскую авантюру, появление либеральных олигархий, мало-помалу, путем противостояний и революций, на Западе утвердилась парламентско-представительная модель; описать кризис этой модели на рубеже XIX и XX веков (до «самоубийства» либералов, все более и более подпадавших под обаяние фашизма); но и, копнув поглубже и не впадая в пропаганду, показать, как в разгар кризиса либеральных режимов, объятых бурей «Великой войны», большевики выдвинули неоякобинскую гипотезу, а затем последовательно отрекались от самой ее сути, — вплоть до Эпилога, о чем я сказал ранее. Мне показалось также необходимым рассмотреть, как уже в масштабе всей планеты, соответствующем возрастающей «унификации» человечества, неоякобинцы-большевики после победы над Гитлером поддались искушению пойти путем, уже разведанным в свое время французскими революционерами, то есть путем экспорта собственной модели в страны-«сателлиты», что вызвало в последних — как и в Европе, завоеванной Наполеоном, — отторжение, оказавшееся в конце концов неодолимым.
Но, хотя при изложении такого рода необходимо все время обращаться к фактам, очевидно, что оно не может превратиться в сплошное (или полное) изложение фактов. Тип письма, — советовал мне Ле Гофф, — должен быть «очерковым», не «исследовательским». Я, несомненно, последовал этому совету.
В свете вышесказанного глупость тех, кто громко вопрошает, почему нигде на страницах моей книги не говорится о «рвах Катыни», становится очевидной. Интересно, почему бы им не потребовать абзаца о массовых захоронениях в заброшенных шахтах или о расстреле в Порцузе[672 — Расстрел в Порцузе — расправа, которую осуществили 7 февраля 1945 г. партизанские формирования, подчиняющиеся Итальянской коммунистической партии, над членами самостоятельного партизанского движения «Бригада Озоппо» католической и либеральной ориентации (прим. пер.).]; но, похоже, редакторов «Бека» не интересуют массовые захоронения. Но итальянские-то критики, ополчившиеся на меня, могли бы на этом настоять! Может быть, поставить мне в вину преступное замалчивание английской бомбардировки Дрездена или усмирения французами Алжира, которое стоило жизни 700 тысячам человек; ведь к тому и другому апеллировал, весьма жестко, Бернар-Анри Леви («Corriere della Sera», 7 декабря 2005 г., с. 44), резко полемизируя с последней законодательной инициативой французов (закон № 158 от 23 февраля 2005 г.)[673 — Кажется, Ширак собирался изменить этот закон (9 декабря 2005 г.). (Прим, автора).], которая гласит; «Les programmes scolaires reconnaisent en particulier le role positif de la presence franchise outremer, notamment en Afrique du Nord, et accordent à l’histoire et aux sacrifices des combattants de Гагтёе franchise issus de ses territoires la place eminente à Iaquelle ils ont droit»[674 — «В школьных программах особенно подчеркивается положительная роль французского присутствия в заморских странах, в частности, в Северной Африке; истории борьбы и жертв французской армии, защищавшей эти территории, отводится заслуженное место» (фр.).]. (Фашисты тоже обосновывали нападение на Эфиопию тем, что эта страна изнывала под гнетом рабства и мракобесия — что, конечно, имело место, — а потом набирали в армию «аскари», чтобы показать, как Итальянская Африка, освобожденная, поставляет бойцов для итальянской «родины».)
Не распространялся я и об ужасающих цифрах работорговли, цифрах, которые заставили бывшего президента Клинтона «просить прощения», как Войтыла просил прощения за всех замученных инквизицией.
Короче говоря, замечания, которые, в перспективе[675 — Которая не является перспективой этой книги. (Прим, автора).] «общей» истории Европы XVIII-XX веков, я мог бы сделать самому себе за то, что оставил в тени преступления «великих демократий», возможно, были бы куда строже, чем те, что получены из Баварии. Я, конечно, обрисовал вкратце тернистый путь, какой пришлось пройти в парламентах культурной, цивилизованной Европы идеям аболиционистов. Я вспомнил о том, как якобинский Конвент отменил рабство в колониях (февраль 1794); как Бонапарт восстановил это постыдное явление[676 — Об этом см. также недавнюю работу Olivier Pétré, Les traites négrières, Gallimard, Paris 2004. (Прим, автора).]; как в конце концов принцип свободы и равенства одержал победу в новой французской Палате 1848 года. Но я не мог предвидеть, что через несколько месяцев после выхода в свет моей книги в большой французской печати поднимется дискуссия, в ходе которой Бонапарт — частично, по крайней мере — будет «оправдан»: ведь даже Джефферсон, славный президент США, был «рабовладельцем» (Э. Леруа Ладюри в «Le Figaro» 3 декабря 2005 г.).
Теперь перейдем ко второму вопросу: что же на самом деле вызвало неудовольствие в Баварии, поскольку «обвинения» относительно Сталина, ГУЛАГа и т. д. не имеют подсобой оснований? (Учитывая также «прецедент» книги Тилли, которую «Бек» опубликовал не дрогнув.)
Речь идет о главе 14: «Холодная война и отступление демократии». В данной главе я высказал взгляды, по правде говоря, отнюдь не оригинальные: что «холодная война» явилась серьезным фактором отступления демократии не только на Востоке, но и на Западе. Примером тому, как известно, послужило «возвращение» бывших нацистов во властные структуры едва родившейся Федеративной Германии. Все это происходило при активной поддержке Соединенных Штатов, особенно когда (1952) государственным секретарем США стал брат Аллена Даллеса, Джон Фостер Даллес. Я припомнил отказ ФРГ официально заявить — чего требовала Чехословацкая республика — о том, что Мюнхенский пакт, заключенный в сентябре 1938 года, утратил силу; также отказ, столь же упорный и внушавший еще большую тревогу политикам, признать границу по Одеру-Нейссе; упомянул я и о том, как немецкая коммунистическая партия была объявлена вне закона; и, наконец, осветил щекотливые «казусы» Зеебома и Глобке.
Сдержанный критик Рудольф Лилл — один из немногих, кто не требовал от меня регулярных припадков бешенства по поводу цинизма Сталина, — указал мне на то, что Аденауэр был вынужден принять в свою команду бывшего нациста, не раскаявшегося и помышляющего о реванше, такого, как Зеебом: иначе он не мог рассчитывать на поддержку крайне правых в парламенте. (Зеебом был лидером Немецкой партии (Deutsche Partei) до 1960 г., потом перешел в ХДС, партию Аденауэра, не переставая выступать в защиту Мюнхенского пакта)[677 — См. его биографию в dtv-Lexicon zur Geschichte und Politik im XX Jahrhundert, Band 3, 1974, p. 722. (Прим, автора).]. Я долго раздумывал над замечанием Лилла и пришел к выводу, что его интерпретация совершенно согласуется с тем, что написал я (в самом деле, кто бы усомнился в антинацизме Аденауэра uti singulus[678 — Как частного лица (лат.).]?). Тогда почему же Лилл полагал, будто он критикует, если на самом деле он подтвердил написанное мною? Вот как я это объясняю: зачастую вместо того чтобы судить о книге (мысли и пр.), люди дискутируют о том, что написано в газетах по поводу этой книги (мысли и пр.). Так, кружась в этой неистовой «кадрили», они, в конце концов, обсуждают то, чего нет, даже не пытаясь выяснить, что же там есть на самом деле. Предельный случай — обвинение, высказанное по баварской «шпаргалке», будто я написал, что в августе 1939 года не было раздела Польши, в то время, как я долго распространялся о «сокрушительных» последствиях (с. 251-253) означенного раздела!
Но вернемся к истинам, которых нельзя касаться. Говоря о «неудобной»
