Демократия. История одной идеологии. Лучано Канфора
СТАНОВЛЕНИЕ ЕВРОПЫ.
Идет строительство Европы. С этим связываются большие надежды. Их удастся реализовать только учитывая исторический опыт: ведь Европа без истории была бы подобна дереву без корней. День сегодняшний начался вчера, будущее всегда обусловлено прошлым. Прошлое не должно связывать руки настоящему, но может помочь ему развиваться, сохраняя верность традициям, и создавать новое, продвигаясь вперед по пути прогресса. Наша Европа, территория, расположенная между Атлантикой, Азией и Африкой, существует с давнего времени: ее пределы определены географией, а нынешний облик формировался под воздействием истории — с тех самых пор, как греки дали ей имя, оставшееся неизменным до наших дней. Будущее должно опираться на это наследие, которое накапливалось с античных, если не с доисторических времен: ведь именно благодаря ему Европа в своем единстве и одновременно многообразии обладает невероятными внутренними богатствами и поразительным творческим потенциалом.
Серия «Становление Европы» была основана пятью издательствами в различных странах, выпускающими книги на разных языках: «Бек» (Мюнхен), «Бэзил Блэквелл» (Оксфорд), «Критика» (Барселона), «Латерца» (Рим) и «Сей» (Париж). Задача серии — рассказать о становлении Европы и о неоспоримых достижениях на пройденном пути, не скрывая проблем, унаследованных от прошлого. На пути к объединению наш континент пережил периоды разобщенности, конфликтов и внутренних противоречий. Мы задумали эту серию потому, что, по нашему общему мнению, всем, кто участвует в строительстве Европы, необходимо как можно полнее знать прошлое и представлять себе перспективы будущего. Отсюда и название серии. Мы считаем, что время писать сводную историю Европы еще не настало. Сегодня мы предлагаем читателям работы лучших современных историков, причем кто-то из них живет в Европе, а кто-то — нет, одни уже добились признания, другие же пока не успели. Авторы нашей серии обращаются к основным вопросам европейской истории, исследуют общественную жизнь, политику, экономику, религию и культуру, опираясь, с одной стороны, на давнюю историографическую традицию, заложенную Геродотом, с другой — на новые концепции, разработанные в Европе в XX веке, которые глубоко преобразовали историческую науку, особенно в последние десятилетия. Благодаря установке на ясность изложения эти книги будут доступны самой широкой читательской аудитории.
Мы стремимся приблизиться к ответу на глобальные вопросы, которые волнуют сегодняшних и будущих творцов Европы, равно как и всех людей в мире, кому небезразлична ее судьба: «Кто мы такие? Откуда пришли? Куда идем?»
Жак Ле Гофф, составитель серии
Я был вынужден сражаться с величайшим из кондотьеров; мне удалось привести к согласию императоров, короля, царя, султана и папу. Но никто в целом мире не доставил мне столько неприятностей, как один итальянский мошенник, изможденный, бледный, оборванный, но многошумный, как ураган; кипящий страстью, словно апостол; хитрый, как вор; нахальный, будто комедиант; неутомимый и назойливый, подобно влюбленному: имя его — Джузеппе Мадзини.
Меттерних[1]
«Гарибальди был совершенно лишен политической мудрости: он не был ни мэтром итальянской литературы, как Мадзини[2], ни глубоко мыслящим государственным деятелем, подобно Кавуру[3]; но, отважный капитан нерегулярных, добровольческих формирований, он был способен внушить своим неотесанным последователям какие-то начатки простой и горячей политической веры, а потому обладал чуть ли не гомеровским величием», — писал либеральный английский историк Г А. Л. Фишер в третьем томе своей «Истории Европы»[4].
Менее сдержан другой историк, вдохновленный либерализмом, Бенедетто Кроче[5] — в своих сочинениях он неоднократно превозносит и Гарибальди, и Мадзини, во всяком случае, в качестве примеров, которым могли бы подражать угнетенные нации: «даже и в наши дни, — пишет он в 1928 году в «Истории Италии с 1871 по 1915 год», — их имена повторяют в далекой Индии, где у этих людей нашлись свои последователи»[6].
Во время кампании, в результате которой Бурбоны были изгнаны из «Королевства обеих Сицилий», Гарибальди установил диктатуру (1860)[7]. Он, несомненно, задумывал диктатуру по римскому образцу: форму правления, предусматривающую полную и единоличную власть, но на время, ограниченное несколькими месяцами; срок, правда, можно было возобновлять. За плечами у него был немалый опыт, политический и военный, начиная с Южной Америки и заканчивая Римской республикой 1849 года: и там, и там он выступал в руководящей роли, хотя Мадзини, им самим поставленный во главе «триумвирата», навязал ему командование генерала Розелли, которому Гарибальди то и дело отказывался подчиняться. В какой-то момент Гарибальди предложил Мадзини начать партизанскую войну в горах, а не упорствовать в безнадежной с военной точки зрения обороне Рима. А буде тот останется привержен второй из двух стратегий, потребовал для себя диктатуры. В общем и целом, он все время мысленно возвращается к диктатуре как к желанной и необходимой форме власти. Мадзини постарался обуздать этот порыв, и ему это удалось, но республика очень скоро развеялась прахом.
Еще до того, как республику провозгласили, Гарибальди со своими людьми уже находился в Папском государстве. Он был в Равенне, когда Пеллегрино Росси убили в римском Капитолии[8]. Вот как сам Гарибальди рассказывает об этих днях в своих «Мемуарах»: «В Равенне посреди белого дня в самой гуще людей объявился шпион; его застрелили из ружья; стрелявший ушел спокойно, не торопясь, ибо второй шпион вряд ли бы себя обнаружил, а проклятый труп остался как пример для толпы». Равеннцы заслужили аплодисменты, будучи «людьми немногословными, но сразу переходящими к делу». Он аплодировал и убийству Пеллегрино Росси: «Древняя столица мира, достойная в этот день своей былой славы, избавилась от наиболее грозного сторонника тирании, оросив его кровью мраморные ступени Капитолия. Юный римлянин вновь поднял клинок Марка Брута!»[9].
И триумвират, и диктатура в Древнем Риме представляли собой чрезвычайные формы правления, предполагавшие неподконтрольную власть. Высказанное Марксом в те же годы убеждение в том, что неотвратимо надвигающаяся революция непременно начнется фазой пролетарской «диктатуры», было — в каком-то смысле — сродни концепциям, в описываемый период преобладавшим в демократическом лагере: этот род власти следовало, по мнению демократов, установить на время перехода от старого режима к новому.
Когда в 1864 году Гарибальди неожиданно предпринял поездку в Англию, где принялся выступать публично, высказывая свое мнение по поводу основных тогдашних международных проблем — начиная с Греции[10] и кончая Польшей[11], Шлезвиг-Гольштейном[12] и венецианским вопросом[13], — лорд Пальмерстон[14] оказал немалое давление на те английские организации, которые были причастны к его приезду, и все для того, чтобы тот предстал сугубо частным делом. Вот его слова: «Я настаиваю, чтобы он, сославшись на состояние здоровья, не присутствовал ни на каких официальных обедах, где мог бы наговорить глупостей, которые иные люди обратили бы во вред»[15]. Дизраэли отклонял все приглашения, чреватые риском встречи с Гарибальди: ему вовсе не улыбалось знакомство с «пиратом», говорил он, намекая не только на давнюю деятельность генерала в Монтевидео[16], но и на методы, которые тот использовал при завоевании Неаполитанского королевства[17]. И все же прибытие Гарибальди в Лондон вылилось в настоящий триумф. О нем с восхищением вспоминает и Кроче в своей «Истории Италии». Полумиллионная толпа все утро дожидалась Гарибальди. Понадобилось шесть часов, чтобы, пробираясь среди этого людского моря, преодолеть в карете путь длиной в шесть миль. Рабочие ассоциации взаимопомощи, «общества трезвости» и разные другие организации, образовавшие Working Men’s Garibaldi Demonstration Committee [Комитет рабочих по организации демонстраций в честь Гарибальди], неожиданно успешно выполнили свою миссию: нигде, ни разу не было никаких инцидентов. Зато королева Виктория, по ее собственным словам, «едва ли не стыдилась, что правит народом, способным на такие безумства»[18]. Визит, который генерал Гарибальди нанес Мадзини, наделал шуму и сильно обеспокоил Пальмерстона. Может быть, поэтому Гарибальди неожиданно бросил все и вернулся на Капреру[19].
Маркс, живший тогда в Лондоне, расценил народные восторги по поводу визита итальянского гостя как «жалкое зрелище полного идиотизма». Этот человек ему не нравился. Тремя годами ранее, в письме к Энгельсу от 27 февраля 1861 года, он, походя, совсем в другом контексте выразил свое нелицеприятное мнение о Гарибальди: Спартак, писал Маркс, был «великим полководцем (но не Гарибальди)».
Ленин оказался более великодушным: в «Крахе Второго Интернационала» (Женева, 1915) он противопоставил великих представителей буржуазии, Робеспьера и Гарибальди, другим представителям той же буржуазии, но принесшим великий вред: Мильерану[20] и Саландре[21]. И прокомментировал: «Нельзя быть марксистом, не питая глубочайшего уважения к великим буржуазным революционерам, которые имели всемирно-историческое право говорить от имени буржуазных «отечеств», поднимавших десятки миллионов новых наций к цивилизованной жизни в борьбе с феодализмом»[22].
И в Робеспьере, и в Гарибальди Ленин, более внимательно вглядывающийся в реальную действительность, нежели аристократ Маркс, ценит революционных «вождей». Эта фигура («вождь») присутствовала в европейском революционном движении XIX столетия во всех его фазах. Всюду и везде она оказывалась непременным фактором. Статья Грамши[23] на смерть Ленина, озаглавленная «Вождь», явилась подлинной попыткой теоретически систематизировать эту сложную проблему, размышляя над которой, Макс Вебер[24], писавший в той же самой историко-политической обстановке, предложил богатое смыслами и неоднозначное понятие «харизматического лидера». Кажется, еще Ленин во время фьюманского предприятия[25] упрекал итальянских социалистов в том, что они «упустили Д’Аннунцио!»[26]. В статье на смерть Ленина Грамши писал: «…какой бы класс ни стоял у власти, ему нужны вожди». Он, правда, признавал, что «в революционную эпоху» настоящими вождями могут быть только вожди «марксистские». И, очевидно, заблуждался: когда он писал эти строки, один из самых культурных народов Европы, а может быть, и всей планеты, еще не впал в полумистическое обожание «фюрера». Впоследствии тот же Грамши, уже в тюрьме, в одном из своих размышлений, изложенных в «Тетрадях», пришел к выводу, что отличие цезаризма «прогрессивного» от цезаризма «реакционного» не столь уж разительно[27].
Что включают в себя отношения вождь—масса — материя противоречивая. Перелистывая «Разговоры с Гёте» Эккермана, мы то и дело встречаем выражения Гёте о Наполеоне, вполне согласующиеся, впрочем, с политическими воззрениями поэта: герой, необыкновенный человек, выделяющийся внешне, и так далее. Имел место также обмен письмами, горячая дискуссия между Гёте и Вальтером Скоттом, автором весьма недоброжелательной биографии Бонапарта. Может быть, именно эта оценка Гёте стоит у истоков более глубоко осмысленной позиции Дройзена[28] (1833) относительно Клеона, всеми ославленного «вождя» афинской демократии, утвердившегося после смерти Перикла. «Никто, — пишет Дройзен в предисловии к своему переводу на немецкий язык «Всадников» Аристофана, — не согласится восхвалять кровавого Робеспьера или беззаконного Мария; но в своей деятельности они воплотили чаяния и получили поддержку многих тысяч людей, от которых их отделяло лишь это злополучное величие, или неистовство нрава, которое не возмущает и не страшит, пока не проявится в действии». И тут же утверждает, что в определенные моменты такие люди необходимы: «…речь идет о том, чтобы нарушить права, опрокинуть древние, почтенные установления; стало быть, воздадим должное дерзкой и крепкой длани, отворившей дорогу новой эпохе,
