«борьба классов», прямое следствие всего того, о чем говорилось, что предлагалось в февральские дни. То была, можно сказать, классовая борьба в чистом виде, не только исходя из социально однородного состава повстанцев и явно антирабочей меры, которая спровоцировала выступление, но и по преимущественно стихийной и с организационной точки зрения импровизированной природе движения. Лидеры, во всяком случае наиболее видные, сидели на парламентских скамьях; они могли только плестись в хвосте событий, быть посредниками, не политическими руководителями. В июне 1848 года, как и двадцать лет спустя во время Коммуны, пролетариат идет на верную гибель, бросается в битву, заранее обреченную на поражение.
Когда бывший «умеренный» депутат Виктор Гюго пишет, уже в изгнании, свою эпопею «Отверженные», он относится к июньским дням по-прежнему сдержанно. Июньские события оказали на него немалое влияние: предоставив вместе с другими депутатами всю полноту власти Кавеньяку, но восстав впоследствии против Луи Бонапарта, Гюго посвящает размышлениям о восстании 1848 года целые страницы в начале V части романа, переходя к этой теме от антиорлеанистского восстания 1832 года (которое играет важную роль в развязке романа). Хорошо узнаваем тон этих размышлений, «plein de beautés et de bétises»[259] по словам Бодлера, который прилепил Гюго кличку «Олимпио»[260]. Со своей стороны, Маркс так определил все, что Гюго писал и говорил в месяцы своей парламентской деятельности: «блестящие тирады старой луифилипповской знаменитости, г-на Виктора Гюго»[261].
Возмущение толпы, страдающей и обливающейся кровью, — пишет Виктор Гюго, — ее бессмысленный бунт против жизненно необходимых для нее же принципов, ее беззакония ведут к государственному перевороту и должны быть подавлены. Честный человек идет на это и, именно из любви к толпе, вступает с ней в борьбу. Но как он сочувствует ей, хотя и выступает против! Как уважает ее, хотя и дает ей отпор! Это один из редких случаев, когда, поступая справедливо, мы испытываем смущение и словно не решаемся довести дело до конца; мы упорствуем — это необходимо, но удовлетворенная совесть печальна; мы выполняем свой долг, а сердце щемит в груди.
Поспешим оговориться, — июнь 1848 года был событием исключительным, почти не поддающимся классификации в философии истории. Все слова, сказанные выше, надо взять обратно, когда речь идет об этом неслыханном мятеже, в котором сказалась священная ярость тружеников, взывающих о своих правах. Пришлось подавить мятеж, того требовал долг, так как мятеж угрожал Республике. Но что же в сущности представлял собой июнь 1848 года? Восстание народа против самого себя[262].
После этого шедевра благопристойного лицемерия, необычного для него, Гюго пускается в виртуозное, можно сказать, эстетизирующее описание баррикады, воздвигнутой в июньские дни в предместье Сент-Антуан, с жаром утверждая, доказывая, что он видел все это своими глазами: «…те, кому довелось увидеть эти выросшие под ясным голубым июньским небом грозные творения гражданской войны, никогда их не забудут». С незаурядной интуицией он усматривает в наслоениях предметов, из которых состоит баррикада, историко-геологическую аккумуляцию всех предшествующих революций, от 1789-го до 1848 года: «…баррикада имела право возникнуть на том самом месте, где исчезла Бастилия». И не перестает, на протяжении нескончаемых страниц, которые он посвящает ее описанию, одновременно принижать и восхвалять ее: «…то была куча отбросов, и то был Синай!» Но все же идет напролом: нападает на революцию во имя революции. «Эта баррикада, порождение беспорядка, смятения, случайности, недоразумения, неведения, восстала против Учредительного собрания, верховной власти народа, всеобщего избирательного права, против нации, против Республики: Карманьола вызвала на бой Марсельезу».
Всеобщее избирательное право, в самом деле. Первое горькое разочарование на этой почве постигло как раз душителя революции Кавеньяка 10 декабря 1848 года, во время выборов президента Республики. Несмотря на такое преимущество в глазах умеренного большинства, как роль спасителя отечества, и несмотря на выгодную позицию, какую он занимал, будучи председателем Совета министров (вплоть до самых выборов), Кавеньяк получил всего лишь 1448 тысяч голосов против 5434 тысяч, отданных принцу Луи Бонапарту, который уже готовил свой рывок к бонапартистской империи.
6. ВСЕОБЩЕЕ ИЗБИРАТЕЛЬНОЕ ПРАВО: АКТ ВТОРОЙ
Общеизвестно, что представляли собой выборы 10 декабря 1848 года, — читаем в «Grand Dictionnaire» [«Большой словарь»] Пьера Ларусса, — Некий trombe populate[263] вырвал из деревень миллионы жителей и заставил их кружиться вокруг избирательных урн, сжимая в руках бюллетени, где было отчеркнуто одно-единственное имя» (III, 637). Возникает неизбежный вопрос: каким образом был достигнут консенсус? Причины триумфального избрания Луи Бонапарта коренились глубоко, но в то же время намечалось формирование специфически новых черт внутри социально-политического сценария «демократии».
В 1848 году Луи Бонапарту исполнилось сорок лет, и за плечами у него был порядочный политический опыт. В левой культуре сложилась традиция противопоставлять «Великого» и Третьего Наполеонов, подчеркивать, что между ними пролегает пропасть. В каком-то месте «Тюремных тетрадей» Антонио Грамши определяет, весьма схематично, различие между «позитивным» и «негативным» цезаризмом: первый, к примеру, воплощен в первом Наполеоне, второй — в Наполеоне III. На самом деле основная черта «бонапартизма» — то есть политика межклассового сотрудничества, демагогическая, обольстительная, почти неотразимая, опирающаяся на наименее политизированные массы и в то же время надежно привязанная к имущим слоям, — присутствовала уже и у первого «императора французов». От резкого сужения избирательного права до восстановления рабства, от создания новой прослойки нотаблей до железной цензуры — все это было в Первой империи, даже начиная с 18 брюмера. Резкому противопоставлению Первого Наполеона Третьему способствовал, несомненно, и презрительный тон памфлетов, направленных против Луи Бонапарта: от «Наполеона Малого» Виктора Гюго до «18 брюмера Луи Бонапарта» Маркса.
Под всем этим, в конце концов, была сокрыта суть: рождение, причем преждевременное, из самого лона революции так называемого «третьего пути» между демократией и реакцией, то есть бонапартизма, который в действительности представляет собой не что иное, как «второй путь» (реакцию) в ее современных, псевдореволюционных формах. В XX веке этот путь продолжил фашизм в различных его ипостасях (европейской, южноамериканской и т. д.). А образцом для всех этих форм послужил «цезаризм». Этот образец у обоих Наполеонов, Первого и Третьего, превращается просто в навязчивую идею, даже в области литературы: ведь оба явились авторами интереснейших работ о Юлии Цезаре, которого тот и другой рассматривали как архетип и объект для сопоставления (при необходимости и для противопоставления). Так удивит ли нас, если мы вспомним, что второразрядный французский публицист 1930-х годов Огюст Байи — он писал, когда Муссолини пользовался наибольшим влиянием (1932), а Гитлер еще не стал канцлером, — определяя в обзорной статье о Юлии Цезаре тот режим, какой император пытался установить, прибегнул к формуле «демократический фашизм».
Воспользовавшись весьма поучительным опытом своего знаменитого родича, Луи Бонапарт после того, как провалились попытки путча в 1836 и 1840 годах (тогда имущие не нуждались в нем, поскольку Луи-Филипп крепко удерживал власть), избрал ориентирами для своей деятельности три основных элемента: популизм, подчеркнуто почтительное отношение к католической церкви и тесный контакт с экономически могущественными кругами, которые могли бы поддержать его вступление на политическое поприще.
В 1844 году, еще находясь под арестом после неудачной высадки в Булони, он написал книжицу под названием «Уничтожение бедности» («Extinction du paupérisme»), в которой объявил себя «другом» трудящихся классов. В этом труде Луи Бонапарт делает акцент на равновесии между сельским хозяйством и промышленностью; даже нападает на «дикий» капитализм, который, как «подлинный Сатурн, пожирает своих детей и живет не иначе, как за счет их смертей». В эпоху, когда рабочий день в промышленности длился двенадцать часов, все более безжалостно эксплуатировался труд несовершеннолетних, а по ту сторону Атлантики, в США, защитники рабства на плантациях приводили здравые доводы в пользу того, что такая архаическая форма зависимости куда более гуманна, чем неимоверная тяжесть фабричного труда, предложения нового Бонапарта казались весьма привлекательными, особенно в провинциях, в сельской местности. В частности, в книжке было предложено создать сельскохозяйственные общины для возделывания 9 млн гектаров целинных земель (таковы были данные официальной статистики). Такая огромная сеть аграрных колоний не только обеспечила бы пищей большое число бедных семей, но и могла бы стать прибежищем для масс безработных, отрешенных от производственного цикла по причине стагнации экономики (сильно ощутимой в те месяцы и продолжавшейся по меньшей мере до зимы 1848/49). Прибыли — и тут книжица становится истинным манифестом межклассового сотрудничества — должны быть поделены между работниками и работодателями. «В настоящее время, — писал Луи Бонапарт, — оплата труда зависит от случая и от силы. Хозяин угнетает, и, в качестве альтернативы, рабочий восстает». Вносилось следующее предложение: «Заработная плата устанавливается не на основании соотношения сил, а по справедливости, учитывая нужды тех, кто работает, и интересы тех, кто предоставляет работу». Вот в чем, — подчеркивал автор, — должна заключаться цель эффективного правительства. «Победа христианства уничтожила рабство, победа Французской революции уничтожила привилегии; победа демократических идей уничтожит бедность»[264]. Здесь, несомненно, чувствуется дыхание истории, стремление сделать краткий ее очерк основанием программы реформ.
Луи Бонапарт был такой же авантюрист, как и его предок, но ему не представился случай проявить военные таланты. А вот деньги он пытался делать самыми фантастическими способами, включая призыв к финансистам Старого и Нового Света предоставить средства для постройки канала между Тихим и Атлантическим океанами. Его миллионные долги время от времени погашали доброхоты; накануне февральской революции (1848) «актив» и «пассив» у него сходились. Благодетели, более или менее заинтересованные в нем, как, например, мисс Ховард[265], щедрой рукой отсыпали золото, чтобы поправить его финансы.
Один памятный эпизод поможет нам непосредственным образом проникнуть в бонапартистский умственный склад, неизменно двойственный. В канун февральской революции, 22-го числа, Луи Бонапарт тайно выехал из Лондона. Он явился в Париж, когда только что было провозглашено временное правительство (и никакого бонапартистского движения на горизонте не наблюдалось). И все же он пишет новому правительству, предлагая сотрудничество: «Спешу вернуться из изгнания, чтобы встать под знамена Республики. Не имея никаких других амбиций, как только служить моей стране, объявляю о своем приезде членам временного правительства и заверяю их в моей преданности делу, которое они представляют». Правительство, боясь, что принц снова начнет плести интриги, 26 февраля, в четыре часа утра, направило ему приказ немедленно покинуть Францию. Уезжая, он послал в правительство новое письмо: «Господа, вы полагаете, что мое пребывание в Париже в настоящий момент может создать затруднения. Итак, я сей же час удаляюсь. Эта жертва явит вам чистоту моих намерений и присущий мне патриотизм». Добравшись до Лондона, переменчивый принц стал свидетелем политических волнений, выступлений чартистов, которым новости из Парижа, очевидно, дали толчок. Луи Бонапарт немедленно записался в особое подразделение, вооруженное палками, предназначенное
