эту вторую половину своей предварительной работы, тогда Европа поднимется со своего места и скажет, торжествуя: Ты хорошо роешь, старый крот!
Эта тирада содержит интересные элементы: прежде всего, оценку, высказанную таким человеком, как Гизо, по поводу победы бонапартистов. Однако в ней обнаруживаются и признаки немалых затруднений, какие Маркс испытывает, оказавшись перед одновременно правым и левым феноменом «цезаризма». Впрочем, разве большой словарь Литтре не определил «цезаризм» как «преобладание в управлении принципов, привнесенных демократией, но облеченных абсолютной властью»? (Такое определение подошло бы и старику Писистрату.) Сколь бы шокирующим ни казался этот диагноз второго бонапартистского эксперимента людям, одушевленным республиканскими, якобинскими идеями, он был частично подтвержден последовавшими довольно скоро историческими событиями: конец Второй империи, военная катастрофа, Парижская коммуна. Но всеразрушающая ярость, с какой Тьер, Гамбетта и сотоварищи разгромили Коммуну во имя Республики, с помощью генералов, готовых на все, и при поддержке большинства нации, показывает, что «старый крот» не так уж много нарыл, во всяком случае, на тот момент.
Очевидно, что Маркс был привержен к этим своим оценкам: ведь не зря в 1869 году, за год до Седана[278], он переиздал этот очерк с кратким введением, где весьма иронически отзывался о Викторе Гюго. И все же связь между бонапартистским исходом и всеобщим избирательным правом так или иначе представляла проблему. В предисловии к переизданию «Классовой борьбы» в 1895 году Энгельс, набрасывая краткую историю всеобщего избирательного права, испытывает такое же затруднение, из которого выходит с помощью довольно расплывчатой фразы: «Всеобщее избирательное право давно уже существовало во Франции, но оно приобрело там дурную репутацию вследствие того, что им злоупотребляло бонапартистское правительство».
Другие критики ставят во главу угла механизм плебисцита, к которому прибегал Наполеон III в переломные моменты, такие как принятие новой конституции и провозглашение Империи, когда требовалось одобрение подавляющего большинства голосующих. Этому механизму ставится в вину то чрезмерное «упрощение» возможностей выбора, то «атмосфера», в какой проводится плебисцит. (К слову, предполагая возможность выбора только из двух вариантов, плебисцит не подвержен пагубным эффектам «парадокса» Кондорсе.) На самом деле, единственное, что имеет значение, — это манипуляции с голосами, основное орудие, которое совершенствуется с каждым годом: о нем и пойдет речь в большинстве последующих глав.
8. ЕВРОПА «НА МАРШЕ»
Шестьдесят лет отделяет инициативу Джованни Джолитти, направленную на то, чтобы распространить избирательное право на широкие массы населения (1912) — реформу, которую иные итальянские историки с оптимизмом величают всеобщим избирательным правом, — от президентского декрета 2 февраля 1852 года, которым Луи Бонапарт, после принятия новой конституции, упорядочил ход выборов. Поражает все еще частично ограничительный характер реформы Джолитти по сравнению с законодательством Наполеона III. Само собой разумеется, что и там, и там право голоса предоставлялось только мужчинам. Распространение избирательных прав на женщин произойдет только после русской революции.
Закон 2 февраля имел подспудную полемическую направленность в адрес двух распространенных тогда явлений: с одной стороны, неравного деления на избирательные округа, которое, например, в Англии приводило к сильному перекосу избирательной системы; с другой — ограничительных механизмов, запущенных французским законом 31 мая 1850 года, вокруг которого Бонапарт и выстроил свой государственный переворот. Каждый округ — устанавливалось в новом законе — имеет право на одного депутата от 35 тыс. избирателей; к этому прибавляется еще один депутат, если число избирателей в округе на 25 тыс. превышает базовую цифру в 35 тыс. (статья 1). Такой порядок позволял избежать того чудовищного искажения пропорций, какое имело место в Англии из-за так называемых «гнилых местечек». Что же до ограничений, то основной пункт в этой связи гласил, что достаточно шести месяцев проживания в округе, чтобы стать избирателем; уточнялось, что это касается и тех избирателей, шестимесячный срок проживания которых в округе (трехлетний по старому закону) приходился на период между объявлением о выборах и их практическим прохождением (статьи 12 и 13). Лишение права голоса (статьи 15 и 16) применялось к уголовным преступникам, но статья 17 предполагала ежегодный пересмотр списков. Статья 27 вводила принцип несовместимости парламентского мандата с принадлежностью к корпусу государственных служащих. Всякий служащий, состоящий на жаловании, с того момента, как он входил в законодательный орган, считался уволенным со своего поста (если только его не кооптировали специально, для проверки органов власти). Так или иначе, стержнем избирательной системы был одномандатный округ: он открывал широкую дорогу для преобладания «нотаблей». Возрастной ценз для избирателей назначался в 21 год, для избираемых — в 25.
В законодательстве, которое проводил Джолитти в 1912 году, возраст, начиная с которого можно было голосовать, устанавливался в 30 лет (без имущественных ограничений). Зато лицам в возрасте от 21 до 30 лет избирательное право предоставлялось лишь на условиях ценза («по праву культуры и почета») и прохождения военной службы[279].
Очевидно, что Италия таким образом сделала заметный шаг вперед, если учесть, что до 1880 года избирательным правом в королевстве пользовалось 2% населения, а с реформой 1882 года число избирателей возросло до 10%. Но и непосредственно после реформы Джолитти, во время выборов 1913 года, правом голоса обладало только 23% населения[280]. Комментируя нововведения Джолитти в своей «Истории Италии с 1871 по 1915 год», Бенедетто Кроче правильно утверждает, что его целью было «приблизиться» к всеобщему избирательному праву[281]. Кроче подчеркивает «благородно» практический характер реформы: привлечь народные массы к участию в государственных институциях. Консерваторам, которые возражали, утверждая, будто «правительство предоставило трудящимся классам то, чего они не просили», Кроче, становясь на точку зрения Джолитти, отвечает, что «культурный правящий класс не заслуживает такого наименования, если не восполняет своим сознанием пока еще не достаточное, не сформировавшееся самосознание низших классов и не предвосхищает тем или иным образом их запросы, одновременно пробуждая в них новые потребности». И, успокаивая post factum всех настороженных, констатирует, что в Палате, избранной в 1913 году, возросло число депутатов-социалистов; прошло несколько католиков; но «общий облик Палаты остался либеральным». Страницы, весьма поучительные во многих смыслах, в частности, из-за нового, продуктивного осмысления такого понятия (разумеется, выраженного по-другому), как гегемония. Правящие круги могут совладать со сколь угодно широким избирательным правом, если они в самом деле обладают властью и умеют ею пользоваться. Полон дополнительных смыслов и намек на огромную дистанцию между левыми партиями, ратующими за всеобщее избирательное право, и народом (от имени которого левые партии выступают), пока еще весьма далеким от подобных идей (и, если судить по результатам выборов, похоже, не проявляющим особого интереса к ним и не слишком стремящимся воспользоваться этой новой возможностью).
«Холодность» либералов по отношению ко всеобщему избирательному праву хорошо обоснована на страницах другой работы, на этот раз далекой от олимпийского спокойствия, наоборот — страстной и полемической, принадлежащей тому же Кроче: «Истории Европы в XIX столетии » (1932). Там устанавливается четкое различие между «либеральными настроениями, обычаями и действиями», с одной стороны, и «более или менее широким, даже, может быть, всеобщим избирательным правом», с другой. Широта избирательного права, утверждает он, «ничего не говорит о распространении либерализма вширь и вглубь». Подразумевается, что правящая элита, проникнутая «либеральными чувствами», может придать всему обществу гораздо больше свободы, чем такое абстрактное, чисто арифметическое орудие, как право голоса, распространенное на всех. Дальше звучат полемические выпады в адрес некоторых стран, где избирательное право предоставлено так широко, что «шире некуда», и особенно инвективы против всеобщего избирательного права как такового: «оно во много раз дороже врагам свободы, феодалам, священникам, королям, вождям народа и авантюристам». Совсем не олимпийские речи, не похожие на те, в которых тремя годами раньше восхвалялась «мудрость» реформы Джолитти: в них явственно ощущается неизбывно пессимистический взгляд на неограниченную, потенциально опасную форму предоставления «гражданства». Приведенные примеры основаны на сопоставлении положения вещей в великих европейских державах, но двумя основными полюсами, по-видимому, являются Англия и Германия.
В Англии избирательное право более ограничено, чем во Франции или в той же Германии, ибо там правом голоса обладают лишь те, кто владеет собственным домом, или вносят квартирную плату не ниже определенного ценза; имеются и другие сходные условия. В то же время в этой стране свобода жизни ничуть не меньше, чем во Франции, или в Италии, и гораздо больше, чем в Германии[282].
Германия, которую Кроче ценит по иным причинам, здесь предстает в том же освещении, какое чуть позже станет привычным для антинемецкой пропаганды времен войны; оценка, сфокусированная на «свободе жизни», вроде бы вовсе не учитывает тех социальных достижений, которых добились немецкие рабочие как раз благодаря всеобщему избирательному праву. Но внимания заслуживает скорее убеждение в том, что позитивный характер общества зависит в основном от незыблемости ценностных ориентиров (для Кроче это «свобода»), какие правящая верхушка сможет ему задать, независимо от «выборных» реалий[283]. Совершенно очевидно, что эта мысль может быть развита во многих интересных направлениях. Что до Италии, то взгляд Кроче на эпоху Джолитти скорее лубочный. В этой стране, как ему представляется, народные массы под руководством умелого кормчего гармонично вовлекаются в орбиту либерального государства. В реальности все было несколько иначе. Уже во времена Криспи[284] Гаэтано Моска[285] указывал на ту роль, какую играли префекты, самым непосредственным образом направляя голосование:
То, что все префекты на время выборов становятся агентами министерства, — писал Моска, — настолько общеизвестная истина, что даже не требует доказательств. Во Франции это происходит уже давно, в Италии — не так давно, и все же такой образ действий и у нас не нов и появился отнюдь не в последние годы: сейчас, правда, он приобретает всеобщий характер, ибо раньше агентами на время выборов становились так называемые политические префекты, которых посылали в некоторые крупные города, а теперь они все без исключения исполняют такую роль[286].
В начале нового века, после серьезного кризиса 1898 года[287], когда председателем Совета министров был Дзанарделли, а Джолитти — министром внутренних дел, Джузеппе Ренси, мыслитель, весьма далекий от «олимпийской» бесстрастности Кроче, опубликовал вслед за Моской настоящее обличение мошенничества на выборах:
Повторять, что выборы не представляют собой выражение воли народа, разве, может быть, в самой малой степени, уже становится банальным. Тысячи обстоятельств, как всякий знает, сходятся во время выборов, чтобы воспрепятствовать проявлению этой воли, исказить ее или запутать. Из всех сил, которые непосредственно стремятся ее урезать, главной является правительство, действующее как прямым давлением, так и подкупом. Из тех, что стремятся исказить ее и запутать, выделяются сами кандидаты, или поддерживающая их верхушка, или печать.
Предположим, что среди народа появилась некая направленность общественного мнения, неугодная правительству; и что подобного мнения придерживается большинство. При политическом строе, который считает себя отличным от предшествующих именно потому, что приводит
