монументальный труд «Histoire socialiste de la Révolution frangaise» [«Социалистическая история Французской революции»], самая выстраданная глава которого посвящена Террору и его горестной «неизбежности», поскольку он был единственным средством обеспечить «единство Революции»[359]. Со своей стороны, Клемансо, который тоже пришел к пониманию Революции как «глыбы», от которой нельзя отколоть ни куска, а следовательно, должно принимать ее in toto[360], включая Террор, сделал в этой связи красивый жест на публику: присутствовал на вступительной лекции Олара[361] (12 марта 1886) во время торжественного открытия первой в Сорбонне кафедры истории Французской революции, за которую боролся Мильеран и которую занял Альфонс Олар.
В таком совпадении таилась двусмысленность. Для Клемансо Террор представлял собой оружие, в чрезвычайных обстоятельствах послужившее делу победы патриотов над захватчиками. В этом с ним мог согласиться и Шарль Морра, которого восхищала роль Комитета общественного спасения в действенном «сопротивлении чужестранцам»: «Общественное спасение: в этих словах заключается все, что ни есть смелого, честного, патриотического во Французской революции», — писал основатель Action frangaise [Французское действие] в «Le soleil» [«Солнце»] за 17 марта 1900 года. Через год Леон де Монтескье[362] опубликовал «Le Salut Public» [«Общественное благо»]. Для Жореса Террор также — а может, и главным образом — был жестоким, но кратчайшим путем свершения необходимого правосудия. В самом деле, вовсе не Дантона — организатора восстания в армии так ненавидела «другая Франция», которая, не так уж и неожиданно, проявила себя в Виши, но Дантона — радикала, аболициониста, утвердившего декрет от 16 плювиаля; а более всего — Робеспьера, в котором видели, по праву или нет, зачинщика классовой борьбы внутри одной нации. Жорес опубликовал одну его неизданную заметку, возможно, относящуюся к сентябрю 1793 года: «Когда интересы богачей сольются с интересами народа? Никогда».
Когда Третья республика была похоронена в Виши, довольно долго казалось, будто «другая Франция» выиграла партию, длившуюся более сотни лет.
11. ВТОРОЙ ПРОВАЛ ВСЕОБЩЕГО ИЗБИРАТЕЛЬНОГО ПРАВА
Подавлением Коммуны, а также провалом «антисоциалистических законов» Бисмарка обусловлено предпочтительное внимание к иным формам борьбы: профсоюзной, выборной, постепенной. Подкрепленные авторитетом позднего Энгельса и его ученика Каутского, эти формы лежат в основе деятельности немецкой социал-демократии на рубеже XIX-XX веков, становятся определяющими для нового Интернационала («Второго»), начало которому было положено на съезде в Брюсселе (1891), а в 1900 году было учреждено Bureau socialiste internacional [Интернациональное социалистическое бюро]; и, несмотря на дискуссии и многочисленные расхождения (до 1905 года во Франции продолжали существовать две соперничающие социалистические партии), являются тактической основой всего движения. Центральное положение Германии, ее растущая мощь способствовали, разумеется, тому, что престиж ее «социализма» возрастал не только на континенте, но и во всем мире.
Но была в Европе другая, гигантская, страна, для которой тактика, уже ставшая доминирующей, представлялась неактуальной, а «революционный» путь к демократии по-прежнему казался единственным реально осуществимым — царская Россия, где совсем недавно (1861) были «освобождены» крепостные крестьяне, и вся огромная страна до сих пор управлялась самодержавно, особенно после покушения на Александра И, поборника конституционных нововведений, которые так и не были внедрены в жизнь из-за упорного сопротивления косных господствующих классов. Так или иначе, уже в 1863 году восстание в польских губерниях, подавленное с помощью Пруссии, развеяло атмосферу реформ, какой дышало русское общество два года тому назад, в момент освобождения крепостных (которым, впрочем, не предоставили обещанных земельных наделов). При Александре III реакция ужесточалась по мере того, как нарастал террор нигилистов (среди казненных в 1887 году был брат Ленина). Победоносцев, обер-прокурор Святейшего Синода православной церкви и наставник царя, был самым убежденным и влиятельным сторонником усиления репрессий — их орудием служила мощная тайная полиция («Охранка»), — а непосредственной его целью была насильственная русификация польских, прибалтийских, финских губерний и внедрение православия как средства приведения к покорности царю, лидеру не только политическому, но и «религиозному».
Эрик Бранденбург, историк-пангерманист из Берлинского университета, который к концу первого мирового конфликта был близок к кругам, стремившимся установить военную диктатуру[363], открывает главу «Русская мировая империя» в последнем томе «Всемирной истории» Пфлюгк-Гартунга следующим сопоставлением расистского толка: «Наверное, не существует среди европейских народов столь различных между собою государств, как Англия и Россия. В первой получают наиболее широкое выражение свобода и личностное сознание; во второй ведет апатичное, растительное существование толпа, управляемая сверху, для которой царь — и монарх, и священнослужитель, и отец». Там, продолжает он, «богатая и бессовестная знать пользуется исключительным политическим влиянием» на «нищих, неграмотных крестьян»; противоречие, усугубленное отсутствием «сознающего свою силу, процветающего среднего класса» (VI, р. 439). Такая картина, вызывающая то ли сочувствие, то ли презрение, предполагает чужеродность России по отношению к европейскому миру. Чуть ниже Бранденбург пишет: «Если не считать пограничных территорий, там /в России/ европейскую цивилизацию можно встретить лишь в непосредственной близости от немецкой расы».
На самом деле такой взгляд на Россию как на особый, отдельный от Европы мир является зеркальным отражением и мировоззрения панславистов, и той идеи, которая начинает распространяться среди русских социал-демократов: идеи о специфике русской ситуации, а значит, о необходимости идти другим путем, не сходным с тем, какой избрал европейский социализм. Разумеется, аналогия дальше не идет, но она не лишена значения.
Картина, конечно же, вовсе не так проста, как может показаться на первый взгляд. Прежде всего, и экономика, и политика России становятся разнообразнее и сложнее в начале нового века, в годы, предшествующие русско-японской войне (1904) и революции 1905 года. Но гораздо более сложным, чем то казалось Бранденбургу и таким западным обозревателям, как Энгельс, был сам социальный состав «отсталой» империи: крестьянская община — важность которой подчеркивали народники, убежденные, что Россия не должна догонять Запад, следуя тем же путем развития, — была особой формой «демократии», или по меньшей мере ее значимой предпосылкой; возможно, предпосылкой ее альтернативного развития. С таким прогнозом не были согласны ортодоксальные марксисты, мало расположенные воспринимать прогнозы, отличные от тех, что были намечены, хотя бы в общих чертах, в футурологических прозрениях, рассыпанных по произведениям Маркса.
Тем не менее в последнее десятилетие XIX века в России действительно начинается капиталистическое развитие по западному образцу, ознаменованное, так же как и в Европе, строительством железных дорог. Следовательно, попытки русских социал-демократов обоих направлений («экономистов» и последователей Ленина) наметить возможный путь преодоления царизма, постепенный ли, или революционный, но подобный «западному», были так или иначе связаны с назревающими переменами.
Но до того как ход событий ускорился и всю империю потрясла революция 1905 года, представлявшая собой нечто гораздо большее, чем «первый этап» 1917 года, в среде русской и немецкой социал-демократии разгорелась дискуссия вокруг вопросов «партийной тактики». Две противоположные концепции отражены в знаменитых работах: «Что делать?» Ленина (1902) и, как резкий ответ на нее, — «Наши политические задачи» Троцкого (1904), к мнению которого в том же году присоединяется Роза Люксембург в своей статье «Организационные вопросы российской социал-демократии». Тем временем прошел второй съезд Российской социал-демократической рабочей партии (июль-август 1903); он работал подпольно, сначала в Брюсселе, затем, когда бельгийская полиция выдворила делегатов, в Лондоне. На этом съезде Ленину удалось провести свои тезисы; успех не был прочным, но на время обеспечил его соратникам большинство, откуда и пошло название «большевики», стойко прикрепившееся к ним, употреблявшееся, даже когда они это большинство утрачивали. Программа, которая временно победила, — победила внутри этой группы подпольщиков — наметила «конечные цели» (социалистическую революцию) и «непосредственные» задачи ввиду близящейся «буржуазно-демократической» революции (двухэтапное развитие, которое Маркс ошибочно предсказал для Германии в последней главе «Манифеста», снова ставится на повестку дня): свержение самодержавия и замена его демократической республикой, восьмичасовой рабочий день, уничтожение пережитков крепостного права, самоопределение наций. Но самая жестокая борьба на этом съезде разгорелась вокруг вопроса об организации партии.
То была вовсе не академическая дискуссия, а ключевой вопрос. Представление о партии монолитной, компактной, спаянной принципом «демократического централизма» (тогда он еще назывался «бюрократическим»: определение «централизма» как «демократического» было принято русскими социал-демократами в 1906 году) имело явную связь с якобинской моделью, переосмысленной с целью создания более четкой и боевой организации. В другой работе того же самого периода («Шаг вперед, два шага назад», май 1904) Ленин предлагает формулировку, на которую обрушатся с яростной критикой его противники, Троцкий и Роза Люксембург: «Якобинец, неразрывно связанный с организацией пролетариата, сознавшего свои классовые интересы, это и есть революционный социал-демократ»[364]. Это — метафора, но ее использование в таком контексте говорит о том, что Ленин принимает в позитивном смысле то явление и соответствующее слово, которое его противники (Аксельрод, Плеханов, Троцкий и т. д.) употребляли в полемике лишь в отрицательном ключе. Вот почему на той же странице Ленин упоминает об «избитой бернштейнианской мелодии о якобинстве, бланкизме и проч.!»; Аксельрод, по его словам, «кричит об опасности»; Ленин же защищает образ действий, подобный якобинскому, и клеймит жирондистами своих противников; то есть рассматривает совсем в ином свете термин, который в среде социал-демократии уже приобрел стойкие негативные коннотации. Для Ленина современный жирондист — «боящийся диктатуры пролетариата» и «вздыхающий об абсолютной ценности демократических требований», и он-то «и есть оппортунист». Как и в других случаях, «ортодоксально» мыслят как раз его противники — достаточно вспомнить, как сурово судит Маркс политическую группировку якобинцев в своих работах о Революции[365], — Ленин своеобычен и не ортодоксален, но он-то и стремится подтвердить свою сущностную верность Марксу. Он непосредственно обращается к его идее о «диктатуре (временной) пролетариата», переносясь, если можно так выразиться, к исходной точке того пути, какой прошел с тех пор европейский и in primis немецкий социализм; вот для чего ему нужна метафора якобинства. Не исключено, что как раз это и повлияло на французских историков «робеспьеровского» толка, которые после 1917 года усматривали нечто вроде «короткого замыкания» между двумя революциями. Предпосылкой к тому, впрочем, была интерпретация, данная Жоресом как Террору, так и Робеспьеру.
Предметом спора или предлогом для разрыва стала формулировка первой статьи партийного устава: «членом партии считается всякий, признающий ее программу и поддерживающий партию как материальными средствами, так и личным участием в одной из партийных организаций:» (текст написан Лениным), либо же «всякий, кто действует под контролем партии». Различие кажется незначительным и абстрактным, на самом деле это — жизненно важный вопрос: боевые члены партии находились вне закона и осуществляли свою деятельность подпольно, в то время как люди, принадлежавшие к более широкому кругу симпатизирующих, занимались своей профессиональной деятельностью и не должны были скрываться, переходить на положение «профессиональных революционеров». В России, где царская тайная полиция проникала во все поры общества, Ленин признавал единственно возможной партию «профессиональных революционеров», избранных и проверенных, а главное, «на
