решениях базельского съезда Социалистического интернационала в 1912 году). Если большевистское движение, разбросанное по разным странам, действующее разрозненными группами, в подполье, в условиях постоянного риска, за несколько лет, за несколько месяцев оказывается способным уловить эпохальный шанс захватить власть в России и удерживает эту власть на протяжении жесточайшего из всех известных гражданских конфликтов, это результат войны, результат отчаяния народов, вовлеченных в войну теми, кого Роза
Люксембург называла «главным врагом» (правящая буржуазия собственной страны); если немецкое мажоритарное социалистическое движение переходит от патриотической поддержки военных кредитов к расколу весной 1917 года на СДП и НСДП (а последняя уже выступает против войны) и после забастовок января 1918 года идет по пути, который приведет к захвату власти на волне восстания моряков Киля, это результат войны на истребление, в которую «просвещенные» правящие классы цивилизованной Европы с легким сердцем ввергли весь мир. Фернан Бродель однажды написал:
Не преувеличивая силы Второго Интернационала, можно с уверенностью утверждать, что если Запад в 1914 году находился на грани войны, он находился также и на грани социализма. Он был близок к тому, чтобы захватить власть и построить Европу столь же, если не более современную, чем та, которую мы видим сейчас. За несколько дней, за несколько часов война разрушила все надежды[422].
Картина впечатляющая, но едва ли не наивная: Европу ввергли в кровавую бойню именно те классы, которые сделали из нее цветущий сад мира; они же и развязали «гражданскую войну». И народы долго смотрели на Ленина с симпатией, ибо от других, от своих всегдашних хозяев они видели только войну и голод.
Однако Нольте выходит из этой ситуации с помощью нехитрого трюка: он меняет местами ход событий, описывает (во II главе) захват власти большевиками, а уже потом кризис 1914 года и возникновение в Германии спартаковского движения. Отсюда удивительно наивные суждения: историк, например, считает «непостижимой» симпатию, которой вскоре начинают пользоваться большевики во французских и немецких войсках, стоящих на линии фронта[423].
Но вопрос следует поставить по-другому: перед лицом неоспоримого факта, каковым является чудовищный политический, социальный и военный конфликт (иногда во всех трех ипостасях), сотрясавший Европу с 1914 по 1945 год, чем выпутываться из непродуманных связей, установленных Нольте, лучше попытаться понять, сколько субъектов имел означенный конфликт. Их было не два (коммунизм и фашизм в их различных формах и изоморфах), а три, и третий оказался наиболее значимым, хотя о нем речь и зашла напоследок; он, повторяем, вышел в конце концов победителем, если считать, что гражданская война длилась и после 1945 года, вплоть до развала СССР в начале 90-х годов XX века. Этим третьим субъектом, в конечном итоге добившимся победы, были как раз так называемые «либеральные демократии».
Этот субъект в самом деле является основным, и, если не учитывать его, ничего нельзя понять. Он определенно выступил зачинщиком сведения счетов с Германией, устремленной к «мировому господству» (согласно знаменитой формулировке, выдвинутой в замечательной книге Фрица Фишера[424]). И во всяком случае, даже если Антанта и империи несли равную ответственность за «первый удар» в 1914 году, поскольку все державы, сцепившиеся друг с другом в тот памятный август, представляли собой системы с парламентарным режимом, можно смело утверждать, что превращение XX века в кромешный ад в немалой степени является «заслугой» именно «третьего субъекта».
Как только разразились революции, «третий субъект» попытался их задушить. С Россией он старался изо всех сил, но потерпел поражение, и перед ним встала нелегкая задача — справляться с ее растущей силой на расстоянии: в собственном «тылу», у себя дома, когда не удалось удушить революцию в колыбели и провалилась политика санитарного кордона. Король Италии завоевал на этом поле пальму первенства: он понял, что один из путей к спасению — покорить народ националистическим популизмом, и сделал главой правительства Бенито Муссолини, при полной, решающей и активной поддержке либерального истэблишмента. «Corriere della sera» либерала Альбертини 31 октября 1922 года посвятила первому правительству
Муссолини целый разворот, и вся передовица буквально пропитана льстивыми восхвалениями нового вождя. Гинденбург оказался более осмотрительным, но те же самые силы толкнули его к аналогичным действиям. Когда в июне 1940 года маршал Петэн, лидер «révolution national»[425], изоморфной фашизму, подписал капитуляцию Франции перед нацистской Германией и установил антисемитскую республику Виши, вся континентальная Европа, кроме Советского Союза, уже была фашистской. Парламентарные режимы падали один за другим, потому что буржуазные круги, слившиеся с разного рода фашистскими режимами, множившимися по всей Европе, уже не доверяли системе, которая даже наиболее благожелательно настроенным людям казалась каким-то обломком, пережитком XIX века: именно многопартийной парламентской системе.
Как-то некрасиво звучит утверждение, что — сразу после войны — либеральные демократии мало-помалу «уступили место» фашистским режимам, дабы перекрыть дорогу левым. Но то же самое можно выразить изящнее и, очевидно, точнее. Круги, поддерживавшие партии, правившие до сих пор (либералов, радикалов и т. д.), постепенно переставали полагаться на них, теряли доверие к «парламентской демократии» и делали выбор в пользу фашизма. Социальная напряженность, «страх», недоверие к парламентским системам обратили умеренно-центристское общественное мнение к такому выходу. Поддержка, оказанная крупным капиталом фашистским движениям, была, разумеется, жизненно необходимой для них, а структуры «общественного порядка», ориентируемые теми решающими «теневыми» силами, каковыми являются высшие эшелоны бюрократии в государственных аппаратах, предоставили необходимое материально-техническое и «военное» прикрытие. Когда общественное мнение в своем большинстве не поддерживает этого сползания в сторону фашизма, происходит golpe[426], руководимый извне. Так, в Австрии, где на всеобщих выборах 9 ноября 1930 года социалистическая партия набрала 42% голосов, 4 марта 1933 года Дольфус[427] распускает парламент, а уже 12 февраля 1934 года социалистическая партия и профсоюзы объявлены вне закона: Шушниг[428] устанавливает фашистский режим с оглядкой на Муссолини, по чьей инициативе были подписаны Римские протоколы[429]; «Аншлюс» произойдет четыре года спустя. Хорти в Венгрии и Примо де Рибера[430] в Испании сыграли аналогичную роль.
Социалисты, глубоко привязанные к демократическим ценностям, такие как Отто Бауэр, принимали близко к сердцу, глубоко переживали это великое разочарование: стремительный распад либеральной демократии в странах, где она только-только начала утверждаться после встряски 1918 года. Люди, подобные Бауэру, в пылу политической борьбы тех лет то и дело вступали в полемику с коммунистами, вменяя им в вину их сектантство, особенно в виду непреодолимого раскола в левом движении Веймарской республики. Но то, что им казалось преобладающим в смысле исторической ответственности, а значит, помогало поставить диагноз всему историческому процессу, свидетелями которого они являлись, был неопровержимый факт, что класс буржуазии сделал свой выбор в пользу фашизма.
Этот выбор имел дополнительный аспект: «нормальность» фашизма была признана, ему давали оценку «великие» нации, сохранившие парламентский режим: Франция (до определенного времени; уже с февраля 1934 года эта страна превратилась в арену внушающей тревогу активности подрывных правых сил, которые в конце концов «вылились» в Виши)[431]; и Англия.
Часто цитируют известный пассаж из выступления Уинстона Черчилля перед британской антисоциалистической лигой (18 февраля 1933):
Римский гений, воплощенный в Муссолини, самом великом из всех живущих законодателей, показал многим нациям, как можно противостоять наступлению социализма, и указал путь, которым может идти народ под руководством отважного вождя.
Установив фашистский режим, Муссолини показал ориентир всем странам, дающим яростный отпор социализму, и они должны без колебаний следовать этим курсом[432].
Перед нами не случайный всплеск эмоций. Старый Ллойд-Джордж в интервью «Manchester Guardian» от 17 января 1933 года утверждал, что корпоративное государство, созданное фашизмом, является «величайшей социальной реформой современности», а глава лейбористской оппозиции Лэндсбери заявил через месяц в «News Chronicle»: «Я вижу только два способа /уничтожить безработицу/ и оба уже указаны Муссолини: общественные работы или субсидии /…/ Если бы я был диктатором, я бы действовал, как Муссолини».
Даже в «приличных» странах фашизм воспринимается как норма (не у себя дома, возможно); а антифашизм, напротив, предстает докучливой смесью крамолы (когда речь идет о коммунистах) и жалкой политэмиграции (буржуа, не способные идти в ногу со временем…). Представив это себе, мы лучше поймем суровый критический тон, в котором блестящий политэмигрант, представитель «Справедливости и свободы» Сильвио Трентин[433] описывает политико-экономическую реальность Соединенных Штатов, эмблемы Запада: «правительство административных советов». Пришлось еще долго ждать, пока антифашизм стал позитивной ценностью в глазах «демократических» поклонников Дуче.
И внутри самих этих стран возникает чувство неудовлетворенности системой, которую даже профессор общественно-политических наук Лондонского университета Гарольд Ласки уже называет «капиталистической демократией», неотделимой — как явствует из его анализа («Democracy in Crisis» [«Демократия в кризисе»], 1933)[434] — от классового эгоизма, который угрожает уничтожить ее в самом ее основании. Тем же годом датируется принадлежащая авторитетному воинствующему представителю французского радикал-социализма Пьеру Коту[435] суровая обличительная речь о необратимом кризисе парламентаризма. «Corriere della sera», уже проникнутая идеями фашизма, подхватывает ее и публикует на первой странице, и в тот же самый день с восторгом сообщает о победе Гитлера на выборах (7 марта 1933); обе публикации идут под заглавием «Путь Муссолини». В газете делается следующий вывод: парламентаризм умер даже в глазах крупнейших либеральных лидеров Европы. «Демократия, — отмечал Ласки в главе «Упадок институтов», — требует руководства, а при капиталистической демократии основные средства руководства находятся в руках капиталистов. Оппозиция всегда пребывает в глубокой обороне, если не ограничивается мелочной критикой». Ласки бросает трезвый взгляд на многочисленные факторы, способствующие сохранению и самосохранению «капиталистических демократий», не в последнюю очередь и на выборы. «Капиталистическая демократия никогда не допустит, чтобы ее электорат ударился в социализм из-за такой случайности, как вердикт избирательных урн». «Общественное мнение», очевидно, привержено к общественному порядку и, шире, к порядку существующему: «Новый порядок вещей становится приемлемым для толпы только тогда, когда совершенно ясно, что воля старого порядка окончательно сломлена». Очевидно, что Ласки продолжает анализ того, какой силой обладает выстраивание общественного мнения: мы уже видели, как использовала его немецкая контрпропаганда во время войны 1914 года. И цитирует беззастенчивые откровения по этому поводу крупного владельца газет; самого крупного, как считает Ласки, — лорда Нортклифа, в его книге «Newspapers and the Public» («Газеты и публика»] (1920). Затем добавляет, переходя к другой «демократии», французской: газеты «Temps» («Время»] и «Journal des Débats» были недавно куплены Comite des Forges /Синдикатом металлургической промышленности/ и его дочерними компаниями, так что вряд ли кому-то придет в голову, что, поступив в собственность таких предприятий, они станут беспристрастно рассуждать, например, о социализме или разоружении».
Любопытная деталь (по ходу обширной и завораживающей темы создания общественного мнения): во время войны, в 1914 году, лорд Нортклиф был великим мастером английской пропаганды (он «работал» лучше, чем немецкие профессора, напрасно проповедовавшие разные неудобоваримые «истины»). То есть тот же человек, который в 1920
