реальности этого не произошло. Июнь 1941 года не только решил судьбу войны, но и открыл новую главу в истории демократии в Европе, и это явилось заслугой людей, которые были раздавлены «пактом», «лишены голоса», как пишет Вилли Брандт, но не изменили себе[479].
13. ПРОСТО ДЕМОКРАТИИ, ПРОГРЕССИВНЫЕ ДЕМОКРАТИИ, НАРОДНЫЕ ДЕМОКРАТИИ
Смена союзников, вылившаяся затем в ялтинский мир[480], выстроила с самого начала совершенно другую ситуацию, и не только в военно-политическом плане. Ситуацию, по отношению к которой все определения, все лозунги, выдвинутые в период между двумя войнами, оказались недостаточны. Неверно было бы думать, что «учредительные» группы в правительствах, возникавшие в разных странах (Франции, Италии) на основе антифашистских союзов и как бы продолжая их деятельность, которая привела к разгрому Оси, каким-то образом следовали линии довоенных «фронтов». Та страница была перевернута, начиналось что-то иное, рожденное в ходе долгих, тяжелейших боев, вновь соединивших те силы, которые оказались раздроблены в 1939-1941 годах. Напрасно Франсуа Фюре в своей последней, проникнутой горечью книге «Le passe d’une illusion» [«Прошлое одной иллюзии»] (1995) не раз карикатурно изображает европейский антифашизм как «дурачка на службе» Сталина. Несколько лет, весьма плодотворных в институциональном плане, антифашизм был точкой пересечения политических культур, переживших фашизм именно потому, что ими был выбран путь борьбы, и поставивших перед собой общую цель: не возвращаться к старым «либеральным демократиям», которые взрастили фашизм. Знаменательно, что порыв к обновлению затронул даже Англию — единственную европейскую страну, институциональная последовательность в которой ни разу не прерывалась, — что и определило сразу же после победы над Германией неоспоримую победу лейбористской партии и поражение Черчилля.
В Италии такой лидер, как Тольятти, прошедший через испытания, описанные нами в предыдущей главе, приходит к убеждению, что в период, наступивший после крушения фашизма, в задачу его партии (которая уже заслужила определение «новая») входит обнаружить и оценить те возможности — направленные на установление «передовой» демократии — какие таили в себе силы, связанные с иной идеологией, возникшие из иного источника, но проявившие себя в общей борьбе против фашизма. Целью теперь становится политически и экономически развитое общество, «прогрессивная демократия», основанная на передовой конституции и направленная на радикальные «структурные преобразования» (вроде тех, какие начал осуществлять в Англии Эттли); не прозябание в ожидании штурма гипотетического Зимнего дворца, но наилучшая политическая программа, какую могло на тот момент принять рабочее движение. Понятие «антифашизм» приобрело более широкий смысл: из отрицания, отвержения фашизма, оно сделалось конструктивным, направленным на преобразования. Основная идея Тольятти состоит в том, что в итальянском обществе существуют силы, группы, оказывающие давление; течения, более или менее «подспудные», и они потенциально направлены к действиям и решениям, совпадающим с интересами и целями, которые в свое время породили фашизм; и что долгая, упорная борьба с такими силами, в новой обстановке, обусловленной участием в послевоенных правительствах всех сил, сражавшихся с фашизмом, сама по себе может преобразить итальянское общество, сделать его более прогрессивным. Именно потому, что вся и недавняя, и отдаленная история нации привела к фашизму, — это наблюдение можно распространить и на всю Европу, которая постепенно скатилась к фашистской идеологии, — обратный путь, путь выкорчевывания фашизма тоже должен составить долгий исторический период. Отсюда и вывод, ясный уже из первого выступления Тольятти по возвращении в Италию[481], что речь идет не о тактических, конъюнктурных решениях, а о программе «на будущее», без каких-либо сиюминутных целей.
Таким образом, история не начиналась заново с heri dicebamus[482], вырвавшись за «скобки» фашизма; но, обогатившись всем, что произошло за это время, продолжалась с совершенно иной точки. Даже и то, что вызвал к жизни фашизм — своим межклассовым характером, во многом сходным с рузвельтовским «Новым курсом» — должно было войти составной частью в обширную, разнообразную «сырьевую базу», нуждавшуюся в переработке; туда же неизбежно попадало все то, что в плане конкретных достижений осуществил и закрепил в Конституции 1936 года советский опыт. Эта огромная лаборатория, которую сегодня недобросовестная историография пытается представить гигантским концентрационным лагерем, вызывала интерес в тридцатые годы — до того, как гитлеризм поставил мир на грань катастрофы, — ее опыт принимали критически, или принимали tout court в самых разных слоях, уделяя пристальное внимание и совершенно необычной форме конституции, и результатам планирования экономики. Сильвио Трентин в обширной, восторженной статье комментирует советскую Конституцию 1936 года[483], а парижский журнал «Europe», который издает «радикал» Ридер, в 1931 году посвящает «первому пятилетнему плану»[484] одну статью за другой. Радикальная новизна этой Конституции состоит в приоритете, предоставленном уже в Главе I описанию «общественного устройства», порядку владения собственностью и социальным правам, подробно, во всех деталях описанным в Главе X (следует обратить особое внимание на статьи 121, 122 и 123, где предусматривается наказание по закону за «расовое или национальное пренебрежение»). Впервые конституционная хартия включает в себя «право на материальное обеспечение в старости, а также в случае болезни и потери трудоспособности» (ст. 120); или право на бесплатное образование, включая высшее (ст. 121); или «право на получение гарантированной работы с оплатой труда в соответствии с его количеством и качеством» (ст. 118); не говоря уже об основном принципе, заявленном в статье 12: «Труд в СССР является обязанностью и делом чести каждого способного к труду гражданина по принципу: “кто не работает, тот не ест”», — поразительный отголосок проповеди апостола Павла[485]. Перед нами совершенно новый конституционный стиль.
Разумеется, существовал по меньшей мере еще один источник, авторитетный и относящийся к недавнему прошлому, хотя его значимость и затмил трагический конец германской республики: то была общественная мысль, отразившаяся в статьях Веймарской конституции, особенно в 165-й, закладывавшей фундамент нового социального порядка, к созданию которого стремилось немецкое государство. Она гласила: «Рабочие и служащие призваны сотрудничать (mitwirken) на основании паритета (gleichberechtigt in Gemeinschaft) с предпринимателем, совместно регулируя заработную плату и условия труда, так же как и комплексное развитие производительных сил». Общественные классы при такой формулировке неизбежно становятся — к каким бы противоречиям это ни привело в конституционном плане — источниками права, пусть даже в статье и разъясняется, что такая ситуация может сложиться только при условии сотрудничества (mitwirken). Другой прецедент, который имели в виду европейские законодатели, работая над новыми конституционными хартиями эры антифашизма, — «Новый курс» Рузвельта, которому, однако, тенденциозно консервативный Верховный суд Соединенных Штатов навязал ограничения, замедлив его осуществление. Перебравшийся в США под конец жизни Артур Розенберг, за плечами которого был непосредственный опыт революции в Европе; который был лично знаком со всеми ее ведущими деятелями из НСДПГ, а потом из КПГ, усмотрел — в труде, подводящем итоги нелегкой жизни, «Демократия и социализм», — как раз в «Новом курсе» зародыш системы, способной преодолеть губительное расхождение между двумя враждующими принципами.
Таким образом, именно все это, то есть плоды борьбы и завоеваний первой половины века, законодатели старались перелить в конституции, которые писались с 1946 года и далее. В Италии, Франции, Федеративной Германии вводятся — благодаря объединенным усилиям как левых, так и католических партий, — мощные элементы социальной демократии. Сюда включается и принцип, уже наличествовавший в наброске к немецкой конституции 1848 года (ст. VII, § 26)[486], согласно которому частная собственность подчинена критерию всеобщей пользы и им верифицируется. То же сказано и в статье 2 итальянской конституции (параграф 3: «Частная собственность может быть в случаях, предусмотренных законом, и с возмещением убытков экспроприирована, если того требуют общие интересы»). В подкомиссии спорили, не следует ли поставить «равноценное», или «справедливое» возмещение убытков. Но докладчик по вопросу, выдающийся христианский демократ Паоло Эмилио Тавиани, отверг поправку, заметив, что, если под «равноценным» понимать экономический эквивалент имущества, подвергаемого экспроприации, такая формулировка сделает невозможной аграрную реформу.
В месяцы, когда принималась конституция, на Сицилии ширилось движение против латифундий, за раздел земли между крестьянами. Чтобы запугать активистов и подавить движение в зародыше, сицилийские землевладельцы наняли наводящую страх банду Сальваторе Джулиано[487], того самого, который устроил массовую расправу над путниками на перевале Портелла-делле-Джинестре (1 мая 1947). Но ведь крестьяне действовали на законных основаниях, в русле декретов, обнародованных министром Гулло осенью 1944 (проект конституции предоставлял ему определенные этико-юридические основания). А общественные силы, вооружившие Джулиано, — землевладельцы и мафия — вскоре нашли прибежище в той же партии, к которой принадлежали такие люди, как Тавиани. Разрыв между конституцией писаной и конституцией «реальной» уже намечается в подобных событиях, а впоследствии обнаружится со всей очевидностью.
Во Франции расстановка парламентских сил в Учредительной комиссии была такова, что ФКП даже смогла предпринять попытку предложить свой проект конституции. На самом деле шанс был упущен: текст получился слишком бедным (всего 18 статей) и не оправдал надежд. Первая статья, в терминологии которой слышались отголоски языка Первой французской республики, гласила: «Французская республика представляет собой демократию, суверенитет в которой принадлежит исключительно Нации». Ничего не говорилось о праве на собственность, которое и не значилось среди прав, перечисленных в статье 4; зато из советской конституции 1936 года перенимались некоторые основные принципы общественного устройства сталинской эпохи: право на труд и на получение гарантированной работы; материальное обеспечение за счет государства во всех случаях потери трудоспособности; бесплатное образование на всех уровнях; бесплатное судопроизводство. Так или иначе, проект был отвергнут.
Зато в тексте, одобренном Конституционной комиссией 19 апреля 1946 года, право на собственность трактовалось в статьях 35 и 36. Оба принципа, которые мы видели в итальянской конституции, утверждены и здесь: экспроприация «ради общественной пользы» (ст. 35) и приоритет «общественных нужд» над правом собственности (ст. 36); однако же формула о возмещении убытков звучит так: «справедливое возмещение убытков, определенное согласно закону». В начале статьи 35 поражает почти дословное, с одним только знаменательным отличием повторение статьи 6 «Декларации прав человека», предложенной Робеспьером в 1793 году. У Робеспьера: «Собственность есть право каждого гражданина пользоваться и располагать по своему усмотрению той частью имущества, какую ему гарантирует закон». Французская конституция 1946 года, ст. 35: «Собственность есть неотъемлемое право иметь при себе, пользоваться, располагать имуществом, гарантированное каждому по закону». Подхват еще более очевиден, если прочесть статьи, следующие за упомянутыми. Робеспьер (ст. 7): «Право на собственность ограничено, как и все другие права, обязанностью уважать права других людей». Конституция 1946 года, ст. 36: «Право на собственность не может осуществляться вопреки общественной пользе, или в ущерб безопасности, свободе, существованию или собственности других людей». Перекличка с декларацией Робеспьера заметна с первого взгляда. То же самое явствует из определения, какое тот и другой текст дает «свободе». Робеспьер: «Свобода есть принадлежащая человеку власть проявлять по собственной воле все свои
