стремительно развивавшихся событий главным оказалось решение социал-демократов (большинство под руководством Фирлингера и центр под руководством Лаусмана) поддержать Готвальда. В новое правительство, состоявшее только из социал-демократов и коммунистов, вошел и пользующийся огромным авторитетом беспартийный Ян Масарик, а также отдельные диссиденты из социалистов-националов. Самоубийство Масарика и решение Бенеша уйти в отставку непосредственно предшествовали выборам, которые откровенно проводились в форме плебисцита. Избирателям выдавалось два бюллетеня: один — Фронта (который, ради точности, определялся как «Национальный фронт»); второй — пустой. Министерство внутренних дел утверждало, что ни один независимый список не смог сформироваться, поскольку ни одна партия не собрала необходимую тысячу подписей. Фронт получил 6 431 963 голоса, пустых бюллетеней оказалось 1 573 924. Бенеш ушел в отставку 8 июня, и президентом республики стал Готвальд.
Изучая документы о «перевороте» 1948 года, всплывшие во время «Пражской весны» 1968 года, Фейто подтвердил диагноз, который он поставил этим событиям еще в первом издании своего труда. Он распадается на две части: а) предпосылкой успеха была полная поддержка КП со стороны рабочего класса, многочисленного и сильного, но составлявшего меньшинство электората; б) решение КП (и, вначале, ее союзников) нарушить механизм выборов в направлении «предварительного обеспечения» успеха не было в тот момент настоятельно необходимым. «Пражский переворот» был чем-то средним между революцией и государственным переворотом.
Первой ошибкой была недооценка нарастающих осложнений, какие подобное решение могло повлечь за собой, и на самом деле повлекло; осложнения эти усугубились из-за внутренних раздоров в коммунистическом движении, которые вскоре вылились в разрыв с Тито. Вторая ошибка, еще более серьезная, если это возможно, состояла в искренней вере — и это неоднократно утверждали Готвальд, Копецкий и другие, — будто чехословацкий опыт мог бы стать, учитывая современные, с западной точки зрения, характеристики этой центральноевропейской страны, моделью для возможной политической эволюции Запада. И все же социалистический опыт пустил в обществе глубокие корни, иначе нельзя было бы понять, почему через двадцать лет столь распространившееся по всей стране движение за реформы — ликвидированное советским вторжением в августе 1968 года — все равно обращалось к социализму. Сегодня очевидно, что именно ликвидация этого опыта, осуществленная в 1968 году, создала предпосылки для последующего неудержимого распада.
Но в тот момент «Пражский переворот» произвел на Западе эффект прямо противоположный тому, какой могли ожидать его творцы. В Италии голосование состоялось 18 апреля, то есть после того, как было сформировано второе правительство Готвальда, и перед выборами-плебисцитом. Определенный антикоммунистический эффект, который произвели эти события на средний класс, не может подвергаться сомнению. ИКП укрепила свои позиции на выборах (это можно увидеть, разложив по партиям результат, достигнутый «Народно-демократическим фронтом»), но левые силы в целом — после разрыва с социалистами — опустились с 39,7% до 31%. Вскоре началась кампания против «отклонений Тито», которая внесла разлад во все коммунистические партии, особенно Восточного блока; но она затронула также французов и итальянцев (последние зато получили возможность проявить великий «патриотизм» в вопросе о Триесте[543]). Но больше всего пострадала от раскола, вызванного Тито — и от опасений Сталина, что этот новый раскол может иметь еще более пагубные последствия, чем в свое время борьба с Троцким, — именно процветающая, влиятельная чехословацкая компартия[544]. Ожесточенный (до самоубийственных пределов) характер столкновения явился, в частности, одним из следствий того взгляда, который выработался при зарождении «народных демократий»: консенсус достигается una tantum[545]; в счет идет лишь консенсус «политически активных масс»[546]; и это, так или иначе, распространяется на всю историческую фазу. История «народных демократий» — которой мы коснемся и в следующих главах — это в основном история того, как консенсус неизменно развеивался прахом именно в социальных слоях, считавшихся опорой режима и установивших некогда его законы.
14. ХОЛОДНАЯ ВОЙНА И ОТСТУПЛЕНИЕ ДЕМОКРАТИИ
В июне 1948 года, после слушания нашумевшего законопроекта Мундта-Никсона[547], поддержанного Комитетом по антиамериканской деятельности[548] и очень скоро вызвавшего цепную реакцию политических расследований и процессов — «маккартистских» процессов, как их обычно называют по имени сенатора Маккарти, главного представителя Комитета, — Томас Манн, изгнанник, живший в США с 1938 года, забил тревогу, выступив с речью в «Peace Group» [«Группа мира»][549] в Голливуде. «Все, что происходит сейчас, — сказал он, — связано с бешенством и горькими сожалениями по поводу того, что лучше было бы сражаться против России вместе с Германией, чем против фашизма вместе с Россией»[550]. «Из этого бешенства, — продолжал писатель, — из этих сожалений родился законопроект Мундта-Никсона, и если он превратится в закон, это станет решающим и опасным, хотя и не первым шагом к американскому фашизму». Признаком такого сдвига кажется ему безразличие Соединенных Штатов «перед лицом ужасов, какие творятся сегодня в Греции, где убивают заложников, где ежедневно расстреливают партизан-коммунистов: преступления реакционного режима, не идущие ни в какое сравнение с тем, что произошло в Чехословакии». Такие слова привели активистов комитета к убеждению, что и Манн — как Чарли Чаплин[551], Мозес Финли, Дэшил Хэмметт и многие другие, подвергшиеся преследованиям, — является «коммунистом». Собственно, и Никсон никогда не скрывал своего прошлого. 5 октября 1999 года Национальные архивы Вашингтона «рассекретили» 445 часов разговоров, которые он, будучи президентом, вел в Белом доме в феврале — августе 1971 года, и среди многих перлов особенно блещет один, когда Никсон, обращаясь к своему верному Халдеманну[552] (одному из главных действующих лиц «Уотергейта»[553]), сказал: «Я хочу держать под контролем любой мало-мальски значимый сектор, где есть евреи. Имеются исключения, но вообще я не доверяю этим ублюдкам».
Подобные люди, находившиеся в тени при президентстве Трумэна, взяли свое, когда в 1952 году помогли генералу Эйзенхауэру победить на президентских выборах. (Никсон был вице-президентом два срока, до 1960 года, когда в свою очередь потерпел поражение от Кеннеди, получившего широкую поддержку избирателей и убитого в ноябре 1963 года теми, кто считал его «филокоммунистом».) Эти люди решили, что настал момент «поквитаться с коммунистами» и воплотить в жизнь, в общих чертах, тот сценарий, о котором говорит Манн в начале своей речи: милитаризация Федеративной Германии (образованной в 1949 году) вопреки любым предложениям о нейтралитете в обмен на объединение; включение ФРГ в западную оборонительно-наступательную систему; признание франкистской Испании в виду ее скорого вступления в Атлантический блок. Предложение о принятии франкистской Испании в НАТО было одобрено американским Сенатом на заседании комиссии по международным делам и принято единогласно Палатой представителей 14 июля 1955 года. В резолюции, в частности, говорилось:
Испания является важным звеном в защите Западной Европы от международного коммунистического империализма. Соединенные Штаты уже располагают в Испании важными военными базами /которые Франко охотно предоставил США/ и Испания дружески помогает Соединенным Штатам содержать эти базы. Таким образом, будет весьма уместно предложить Испании стать членом Северо-Атлантического договора и войти в его организацию (НАТО), присоединившись к другим нашим союзникам[554].
Государственный секретарь Джон Фостер Даллес лично встретился с каудильо Франсиско Франко 1 ноября 1955 года. Совместное коммюнике, распространенное в этой связи, ссылается на военный договор (совместная оборона) и на экономические соглашения (помощь США Испании), заключенные самим Даллесом в сентябре 1953 года, и с удовлетворением констатирует полное согласие сторон «по всем вопросам» международной политики.
С приходом новой республиканской администрации и с назначением Джона Фостера Даллеса, брата главы ЦРУ, на должность государственного секретаря Европе снова брошен вызов, а лозунг нового государственного секретаря звучит как «Roll back», «отогнать назад» Советский Союз. Передним краем этого нового фронта должна была стать Федеративная Германия.
Сегодня, когда Федеративная Германия, объединенная в 1990 году, является экономическим колоссом в центре Европы, управляется социал-демократами и партией «зеленых», а ее министр иностранных дел воспитан на культурно-политическом опыте студенческого «радикализма» 1968 года и последующих лет, нелегко восстановить и рассмотреть под адекватным углом зрения образ Федеративной Республики Германии от Аденауэра до Брандта.
Само рождение Федеративной Республики было обусловлено «холодной войной». Начатое на Лондонской конференции 27 мая 1948 года превращение в «Федеративную Республику Германию» трех западных оккупационных зон явилось предпосылкой для аналогичной инициативы в зоне советской оккупации (август 1948). Оба государства в целом формируются к концу 1949 года. И, что симптоматично, оба призывают, во вступительных статьях соответствующих конституционных актов, к объединению Германии. Три западные зоны на начальном этапе не были однородны. Большему богатству и политической активности британской зоны (главный город— Гамбург) противостоит более жесткий контроль и более консервативная атмосфера в зоне американской оккупации (в основном в Баварии). Что до Франции, то здесь складывается совершенно особая ситуация. Природа франко-германских отношений непростая, она осложнена исходным стремлением французов к расчленению Германии, интернационализации Рурской области и оккупации — осуществленной на деле — Саара (который будет возвращен Германии только в 1954 году, после референдума). В выборе той или иной перспективы колебались все. На Тегеранской конференции (28 ноября 1943 года) Рузвельт предложил разделить Германию после победы на пять автономных государств, отдав Кильский канал, Рур, Саар и Гамбург под контроль ООН. Черчилль предложил создать крупную австро-баварскую федерацию и отделить Рур и Вестфалию от Пруссии. Было решено создать комитет, возглавляемый английским министром иностранных дел Иденом, в который вошли также советский и американский послы; комитет должен был рассмотреть «процедуру расчленения Германии»; все сошлись на том, что лишь на втором этапе будет рассмотрен вопрос, «включать ли в его состав французского представителя». Этот комитет ничего не выработал, и, к изумлению западных союзников, в тот самый день, когда немцы сдались, 8 мая 1945 года, Сталин заявил, что «СССР не имеет ни малейшего намерения расчленять или уничтожать Германию»[555].
Андре Фонтен в «Histoire de la guerre froide» [«История холодной войны»] (1965) задается вопросом, какие причины заставили Сталина столь неожиданно сделать «крутой поворот». И предполагает, будто он намеревался «завладеть всей Германией, опираясь на просоветские элементы среди немцев»[556]. Милован Джилас[557] в своих «Conversations with Stalin» [«Беседы со Сталиным»], вышедших в Нью-Йорке в 1962 году, вспоминает заявление, сделанное Сталиным в январе 1947 года на встрече с югославскими представителями (среди которых был Джилас): «Германия останется разделенной; западники завладеют Западной Германией, а мы сделаем из Восточной Германии наше государство»[558]. По мнению Вилфрида Лота, историка из Гессенского университета, Восточная Германия все же была «нелюбимым ребенком» Сталина («Stalins ungeliebtes Kind» называется его работа, вышедшая в издательстве «Ровольт» в 1994 году): историк считает, что в действительности Сталин предпочел бы объединение Германии (а значит, ликвидацию ГДР) в обмен на нейтралитет воссоединенного немецкого государства; это предлагалось в ноте, которую Громыко представил трем министрам союзников 10 марта 1952 года. Из недавно появившихся документов явствует, что после смерти Сталина его «самое доверенное лицо» в советской верхушке, Берия,
