и представляет собой наглядную картину такой «перемещаемости»!
В послесталинскую эпоху этот процесс, разумеется, заметно ускорился. Главное, что формирование нового класса внутри на первый взгляд последовательно развивающейся системы представляло собой фактор эрозии самой системы, которая в конце концов раскололась, как внешняя скорлупа, под натиском организма, уже преобразившегося с точки зрения общественных отношений. В 1968 году Александр Гершенкрон[611] в статье «Историческая последовательность» выражал свои сомнения по поводу СССР:
Если то, что происходит в этой стране, — эрозия диктатуры, то процесс идет так медленно, что его почти невозможно уловить. Нельзя предвидеть ни его длительности, ни степени обратимости; так или иначе, опыт прошлого не дает нам никаких указаний на этот счет. Новая история достаточно ясно показывает, каким образом диктатуры стремились обеспечить свою стабильность, и отмечает их катастрофические крушения; но, не считая неоднозначного случая Турции Кемаля, медленная и постепенная трансформация современной диктатуры была бы совершенно новым историческим фактом, как, собственно, новым фактом является то, что она продержалась в России больше пятидесяти лет[612].
Парадокс заключается в том, что чудовищный исторический продукт распада СССР и появления мафии в течение почти целого десятилетия назывался на Западе наконец-то демократической Россией. Не совсем ясно, что происходит там в последнее время: то ли очередная стычка между новыми олигархами, то ли авторитарная, в некотором роде неосоветская попытка хоть как-то ограничить власть вездесущей мафиозной олигархии.
Жестокий удар по риторическим заверениям в том, что демократия снова торжествует в Европе (от одного 89-го года до другого) был нанесен уже более чем десятилетней историей постсоветской России. Долгое царствование Бориса Ельцина было на самом деле диктатурой, направляемой из Соединенных Штатов. Прежде всего это относится к обстрелу Парламента в 1993 году[613]. События развивались в драматической последовательности: Ельцин
распустил парламент, парламент низложил его, назначив на его место вице-президента Руцкого; Ельцин ответил обстрелом. Другим выдающимся событием были президентские выборы 1996 года, когда ЦРУ, непосредственно управляя всей выборной игрой, довело Ельцина от 2% на предварительных опросах до победы во втором туре, благодаря, в том числе, операции «Лебедь» (так звали подставного кандидата, националиста и популиста, в задачу которого входило не допустить победы в первом туре кандидата от коммунистов). Ельцин не только дискредитировал все и всяческие демократические процедуры, но и установил — в стиле позднего Брежнева — личную и прямую власть своего семейного клана дельцов и паразитов. Режим, укрепившийся после его ухода со сцены, на Западе хвалят или ругают в зависимости от того, как проявляет себя новый президент, Путин, во внешней политике. Стоит ему отклониться от директив США в области международных отношений, как большая, средняя и малая печать покорно, с готовностью провозглашает, что режим, главою которого является Путин, «не демократический».
Джозеф Стиглиц из Колумбийского университета, нобелевский лауреат по экономике (2001) и советник Клинтона, заметил:
Десять лет назад российский парламент, Дума, попытался низложить президента Бориса Ельцина, открыв период застоя и противостояния, который закончился семь месяцев спустя, когда Ельцин приказал обстрелять из танков здание Думы. Победа Ельцина определила, кто будет править Россией с этого момента, и кто будет творить ее экономическую политику. Но был ли выбор экономической политики, сделанный при Ельцине, в самом деле подходящим для России? Переход от коммунизма к капитализму в России после 1991 года должен был привести страну к беспрецедентному процветанию. Но этого не случилось. Когда произошел обвал рубля в августе 1998 года, производство уменьшилось почти наполовину, а бедность среди населения возросла с 2% до 40%.
Успехи России после этой даты впечатляют, однако же ее ВНП все еще на 30% ниже, чем в 1990 году. С приростом по 4% в год российской экономике понадобится по меньшей мере десять лет, чтобы вернуться к уровню, на котором она находилась, когда коммунизм потерпел крах.
Переходный период длиною в два десятилетия, в течение которых бедность и неравенство растут в огромной пропорций, в то время как немногие богатеют, никак не может называться победой капитализма и демократии[614].
Можно было бы задаться вопросом, почему столь трезвая оценка появилась так поздно, ведь Клинтон был президентом как раз с 1992 по 2000 год, то есть в то самое десятилетие, которое Стиглицу сегодня справедливо кажется безобразным. Но именно способность создавать, доводить до масс или скрывать реальность посредством совершенного информационного механизма есть одно из основных орудий победившего «свободного мира». Это, конечно, дело «техники», но, может быть, именно из-за подобных технологий такие «большие» и в пределе пустые слова, как свобода и демократия, приобрели форму и заключили в себе содержание, какие мы видим сегодня.
16. ЭТО И БЫЛА «НОВАЯ ИСТОРИЯ»?
На этот раз я сказал: «С сегодняшнего дня начинается новая эра в истории мира, и вы можете утверждать, что присутствовали при этом».
Симона Вейль[615]: — Почему вы приказали стрелять в моряков Кронштадта?
Троцкий: — Вы из Армии Спасения?
Симона Петреман «Жизнь Симоны Вейль»
Новая история Европы заключена, или развернута, между двумя датами-эмблемами, которые должны — согласно различным точкам зрения — помочь отыскать в ней смысл или даже составить некий промежуточный эпилог. Называются разные пары дат, соответствующие различным концепциям, которые, что очевидно, предлагают различные деления и периодизации. Первая пара — 1789/1917; вторая — 1789/1989.
В первом случае мы имеем идею движения в каком-то направлении с целью добиться лучшего. В основе ее лежит понятие об историческом характере всех политических форм, включая «парламентскую демократию». Во втором случае — взгляд, или, если угодно, идеологию, построенную на исконном, вневременном превосходстве «парламентской демократии», и убеждение в том, что в задачу всех народов входит раньше или позже достигнуть этой великой цели, начиная с народов Европы, где и родилась такая модель на все времена. Согласно такой перспективе, все, что происходило между установлением модели парламентарного строя (пусть еще несовершенной) по окончании четверти века, заключенной в рамки 1789-1815 годов, и ее полной победой в 1989 году, не что иное, как «отклонение», временное затмение. С «лучезарным» двухсотлетним юбилеем не только история, но и политическое моделирование приходят к своему завершению. В первой периодизации, напротив, вместе с оптимизмом, изначально присущим идее прогресса (это — тоже своего рода вера), наблюдается и критическое начало, побуждающее расшифровать то, что скрывается за фасадом различных режимов, за их самопрезентацией. Этот критический порыв заставляет постоянно допытываться, существует ли или нет связь, соответствие между «словами» и «делами».
Для Маркса и Энгельса социализм был делом «первого мира». Из их произведений видно, что они осмысляли историю прошлого и возможные трансформации единственно в отношении самых передовых стран Европы (Франции, Германии, Англии) и США. Остальная часть мира была в их глазах «отсталой». Они предвидели, что именно в центре индустриального, передового Запада капитализм «производит своих собственных могильщиков», то есть рабочий класс: он свергнет власть капитала и встанет во главе той самой передовой индустриальной системы, в строительство которой капитализм внес такой колоссальный вклад. Они добавляют, что, освободив себя, рабочий класс освободит и других эксплуатируемых; и завершают свой призыв к борьбе обращением к «пролетариям всех стран»; но под этими странами подразумевают прежде всего страны «первого мира».
Однажды, уже после 1848 года, Энгельс написал, что такая далекая, древняя и «отсталая» страна, как Китай, сможет включиться в подобное (им предвидимое) историческое движение тогда, и только тогда, когда на Великой Китайской стене появятся три слова, заповеданные Французской революцией: Liberté, Egalité, Fraternité — Свобода, Равенство, Братство. То есть Китай должен был гигантскими шагами догонять «буржуазную демократию», и лишь после этого социализм мог встать для Китая на повестку дня.
В 1848 году казалось, будто до социализма подать рукой; в самом деле, Маркс и Энгельс в этом году видят его не как далекий, расплывающийся горизонт, но как нечто, находящееся рядом, в злобе дня, в полноте настоящего момента. Это было ошибкой. И Парижскую коммуну 1871 года ждал плачевный конец. Диоскурам от социализма не нравилось, когда реальность опровергала их планы; не любили они и проповедовать ради будущего, скрытого за горизонтом. Поэтому они очень быстро освоили горькое искусство объяснять свои ошибки (или, лучше сказать, чужие) и никому не давали спуску. Им также пришлось вступить на новый путь, не похожий на прежний, — долгий, утомительный путь повседневной политической борьбы, политической и профсоюзной; предвыборных кампаний, конгрессов партии и т. п.
Срок восстания, к которому призывал коммунистический «Манифест» 1848 года, отодвигался. Рождался социализм как субъект не только общественной, но и парламентской борьбы. И Энгельс, несомненно, был самым авторитетным его оракулом.
Абсолютно непредвиденным, скандальным с любой точки зрения был русский октябрь 1917 года, когда власть взяли социал-демократы-большевики, маленькая партия, прекрасно осознававшая свою роль «якобинского» авангарда и готовая вести за собой массы, пусть и в отсталой стране, царской России, к тому же после нескольких месяцев (февраля — октября 1917) «буржуазной демократии». Это явилось такой новостью, настолько не сочеталось ни с чем, что можно было прочесть у Маркса и Энгельса, что Антонио Грамши написал тогда знаменитую статью «Революция против Капитала» (имея в виду «Капитал» Маркса, «опровергнутый» всем, что происходило в России).
Последующая история оказалась трагической, как и само рождение революции. Порожденная жесточайшей войной 1914 года, революция с самого начала подвергалась постоянным нападениям. Запад выступил manu militari, как во времена «коалиций»: еще и поэтому большевики чувствовали себя героями нового 1793 года. Революция пережила внешнюю интервенцию, гражданскую войну, бесконечные заговоры, но вышла из всего этого преображенной, точнее, искаженной. Это и был подлинный успех ее противников, что проявилось через много лет. Еще и поэтому Черчилль назвал Ленина «великим ренегатом», а Кроче на последних страницах своей «Истории Европы» (1932) предугадал, что революционеры, пережившие героические испытания, в конце концов сами разрушат то, что создали.
Страшное испытание, каким явилась вторая и еще более жестокая война, развязанная нацизмом, превратила «государство рабочих» в идеологическую империю (по большому счету, с Россией произошло почти то же самое, что и с Францией после Кампоформио). Война, следовательно, стала ее habitat[616]. В эту войну СССР не намеревался вступать. Сталин сначала пошел «ленинским» путем, оставаясь вне войны между державами Запада (пакт 1939 года); потом оказался втянут в нее вследствие нападения Германии и способствовал спасению Запада от гитлеровцев. Помощь в спасении Запада — одно из самых значимых его свершений; Запад даже задним числом, в исторических изысканиях, не выказывает ему благодарности, хотя симпатизирует, по крайней мере в плане литературном, Троцкому — тот в мае 1940 года от имени Четвертого интернационала призывал совершить революцию на Западе и в колониях, уничтожив «демократии», которые он называет «мясниками второй мировой войны, такими же, как Гитлер»[617].
Особого рассмотрения заслуживает проблема
