что, конечно, имело место, — а потом набирали в армию «аскари», чтобы показать, как Итальянская Африка, освобожденная, поставляет бойцов для итальянской «родины».)
Не распространялся я и об ужасающих цифрах работорговли, цифрах, которые заставили бывшего президента Клинтона «просить прощения», как Войтыла просил прощения за всех замученных инквизицией.
Короче говоря, замечания, которые, в перспективе[675] «общей» истории Европы XVIII-XX веков, я мог бы сделать самому себе за то, что оставил в тени преступления «великих демократий», возможно, были бы куда строже, чем те, что получены из Баварии. Я, конечно, обрисовал вкратце тернистый путь, какой пришлось пройти в парламентах культурной, цивилизованной Европы идеям аболиционистов. Я вспомнил о том, как якобинский Конвент отменил рабство в колониях (февраль 1794); как Бонапарт восстановил это постыдное явление[676]; как в конце концов принцип свободы и равенства одержал победу в новой французской Палате 1848 года. Но я не мог предвидеть, что через несколько месяцев после выхода в свет моей книги в большой французской печати поднимется дискуссия, в ходе которой Бонапарт — частично, по крайней мере — будет «оправдан»: ведь даже Джефферсон, славный президент США, был «рабовладельцем» (Э. Леруа Ладюри в «Le Figaro» 3 декабря 2005 г.).
Теперь перейдем ко второму вопросу: что же на самом деле вызвало неудовольствие в Баварии, поскольку «обвинения» относительно Сталина, ГУЛАГа и т. д. не имеют подсобой оснований? (Учитывая также «прецедент» книги Тилли, которую «Бек» опубликовал не дрогнув.)
Речь идет о главе 14: «Холодная война и отступление демократии». В данной главе я высказал взгляды, по правде говоря, отнюдь не оригинальные: что «холодная война» явилась серьезным фактором отступления демократии не только на Востоке, но и на Западе. Примером тому, как известно, послужило «возвращение» бывших нацистов во властные структуры едва родившейся Федеративной Германии. Все это происходило при активной поддержке Соединенных Штатов, особенно когда (1952) государственным секретарем США стал брат Аллена Даллеса, Джон Фостер Даллес. Я припомнил отказ ФРГ официально заявить — чего требовала Чехословацкая республика — о том, что Мюнхенский пакт, заключенный в сентябре 1938 года, утратил силу; также отказ, столь же упорный и внушавший еще большую тревогу политикам, признать границу по Одеру-Нейссе; упомянул я и о том, как немецкая коммунистическая партия была объявлена вне закона; и, наконец, осветил щекотливые «казусы» Зеебома и Глобке.
Сдержанный критик Рудольф Лилл — один из немногих, кто не требовал от меня регулярных припадков бешенства по поводу цинизма Сталина, — указал мне на то, что Аденауэр был вынужден принять в свою команду бывшего нациста, не раскаявшегося и помышляющего о реванше, такого, как Зеебом: иначе он не мог рассчитывать на поддержку крайне правых в парламенте. (Зеебом был лидером Немецкой партии (Deutsche Partei) до 1960 г., потом перешел в ХДС, партию Аденауэра, не переставая выступать в защиту Мюнхенского пакта)[677]. Я долго раздумывал над замечанием Лилла и пришел к выводу, что его интерпретация совершенно согласуется с тем, что написал я (в самом деле, кто бы усомнился в антинацизме Аденауэра uti singulus[678]?). Тогда почему же Лилл полагал, будто он критикует, если на самом деле он подтвердил написанное мною? Вот как я это объясняю: зачастую вместо того чтобы судить о книге (мысли и пр.), люди дискутируют о том, что написано в газетах по поводу этой книги (мысли и пр.). Так, кружась в этой неистовой «кадрили», они, в конце концов, обсуждают то, чего нет, даже не пытаясь выяснить, что же там есть на самом деле. Предельный случай — обвинение, высказанное по баварской «шпаргалке», будто я написал, что в августе 1939 года не было раздела Польши, в то время, как я долго распространялся о «сокрушительных» последствиях (с. 251-253) означенного раздела!
Но вернемся к истинам, которых нельзя касаться. Говоря о «неудобной» эпохе в послевоенной немецкой истории (обо всех ее перипетиях можно осведомиться в фундаментальном труде Энцо Коллотти «История двух Германий 1945-1968», «Эйнауди», Турин, 1968), я отметил, что США, особенно в те восемь лет, когда у власти был Эйзенхауэр, с равной снисходительностью относились как к франкизму (в обмен на военные базы, которые предоставил Франко), так и к «возвращению» бывших нацистов в Германию. Факт поразительный, особенно если вспомнить ту оправданную суровость, с какой США производили антинацистскую чистку в оккупированной Германии.
Это (очевидное) наблюдение вызвало к жизни пункт № 3, процитированный в начале: «you put the Adenauer-government more or less on the same level as Franco’s dictatorship». А ведь я даже не упомянул о казусе Гелена. Рейнхардт Гелен, генерал СС, руководивший «советской секцией» в нацистских шпионских структурах, был завербован Алленом Даллесом еще до окончания войны. Вначале он был magna pars[679] в спецслужбах ФРГ (Bundesnachrichtendienst), затем перешел непосредственно в ЦРУ Статьи, обличавшие «дело» Гелена, были опубликованы в лондонской «Daily Express» 17 марта 1952 г., в цюрихской «Weltwoche» 6 августа 1954 г., в штутгартской «Christ und Welt» 19 августа 1954 г. и так далее. Поразительно, что имя Гелена не упоминается ни разу на 545 набранных убористым шрифтом страницах книги Детлефа Фелкена под названием «Dulles und Deutschland.
Die amerikanische Deutschlandpolitik 1953-1959» [«Даллес и Германия. Американская политика в Германии, 19531959»] (Bouvier-Verlag, Bonn-Berlin 1993).
Не забудем и вклад Симона Визенталя, его замечательной книги «The Murderers Among Us» [«Убийцы среди нас»] (1967, в том же году переведена на итальянский в издательстве «Гарзанти»), в разоблачение пособнической роли, какую сыграло среднее звено властных структур ФРГ в деятельности «ОДЕССы» (организации, защищающей бывших эсесовцев: «Organisation der ehemaligen SS-Angehòrigen»)[680]: без пособничества властей эта деятельность вряд ли была бы возможна.
Думая оскорбить меня, редактор «Suddeutsche Zeitung» сравнил мою работу с трудом Эдварда Халлетта Карра по истории СССР Карра он обвиняет в том, что этот ученый «неуемно приукрашивает политику Сталина» и считает, что английское правительство проявило особое великодушие и широту взглядов, раз во время Второй мировой войны «Карр имел возможность писать в лондонской «Times», да еще и занимал кафедру»[681].
Если оставить в стороне лестный характер подобного сравнения (никогда не следует поддаваться тщеславию), в основе столь оригинального хода лежит, увы, явное невежество. Почти очевидно, что наш редактор понятия не имел, кто такой Карр, какую огромную предварительную работу он проделал, чтобы довести до конца свой труд о первых двенадцати годах существования СССР. Карр никогда не исповедовал никакой идеологии (марксистской либо какой-то еще). Ему повезло — как дипломат, он в двадцатые годы долгое время работал в Латвии, потому и попытался описать государственную историю новой формации, возникшей на обломках царской империи. В политических взглядах Карр всегда был либералом и как таковой достиг поста заместителя главного редактора «Times». Его сближение с «левыми» (позиция либерала-диссидента) относится к более позднему времени, к 1942 году, когда СССР уже присоединился к союзникам. В 1953 году он высказался по поводу первых томов своего труда: «Я не ставил себе целью написать историю событий (это уже делали многие другие авторы): меня интересовал политический, общественный и экономический строй, выросший из этих событий». Историку позволено самому избирать себе тему, рассматривать под определенным углом объект своего исследования. А значит — если вернуться к примеру, с которого мы начали, — трактовать историю «моделей демократии» в современной Европе без того, чтобы каждый раз пересказывать общую историю Европы (если допустить, что можно без существенных опущений и перекраиваний написать некую историю Европы, вне связи — на самом деле, очень тесной — с остальной частью планеты).
Но если говорят: «ты пишешь, как Карр», намереваясь уничтожить оппонента, данный факт свидетельствует лишь о том, до какого уровня интеллектуальной деградации мы дошли.
Когда несколько месяцев назад в издательстве «Галлимар» вышло исследование Оливье Петре о traites négrières[682], среди многих благоприятных отзывов не замедлили появиться и такие, в которых автора упрекали в том, что он недостаточно высказал свое возмущение по поводу самого феномена рабства. Но, может быть, он должен был «в каждой фразе своей работы давать волю все новым и новым припадкам гнева?» — с вполне оправданной иронией задается вопросом Леруа Ладюри[683].
В 1882-1883 годах Джозуэ Кардуччи опубликовал, как всем известно, цикл из двенадцати сонетов под названием «Qa ira»: страстный, явно идущий вразрез с общепринятыми тогда в Италии взглядами очерк Французской революции, взятой в решающие моменты сентябрьской (1792) резни и победоносной битвы при Вальми. Вся умеренная, процерковная печать восстала. Кардуччи клеймили как «террориста» (то есть апологета робеспьеровского Террора); как защитника кровавого Марата; особенно же ставилось ему в вину — например, в статьях Руджеро Бонги — то, как невозмутимо поведал он (в сонете VIII) о жестокой казни принцессы Ламбаль. Кардуччи был весьма смущен и задет этими нападками. Некий М.Т. (Кардуччи полагал, что то был депутат Марко Табарини) негодовал в «Rassegna italiana»: «Не позабыт, — вещал М.Т., — даже Марат с его всегдашним болезненным пристрастием к крови» (имеется в виду VI сонет: «Марат видит в воздухе темные стаи // Людей с торчащими из груди кинжалами, //И там, где они пролетают, идет кровавый дождь»). «Но можно ли сказать по совести и в здравом уме, — ярился М.Т., — что каким-то образом послужило делу защиты / читай, Республики, окруженной войсками Коалиции[684]/ это ненасытное чудовище, неустанно отправляющее жертвы свои на гильотину?»
Кардуччи отвечал: «Я переложил в стихи то, что фактически свершалось в сентябре 92-го года. Фактические свершения сводились к двум: защита родины, вдохновленная славными традициями и героическим духом французского народа; и резня, направляемая страхом и осуществляемая с тем лихорадочным фанатизмом, зловещей легкостью и жестоким легкомыслием, какие у кельтов в крови /sic/». Достойная защита, если не считать экстравагантного «расистского» выпада. За несколько лет до того, в другом своем сочинении, посвященном годовщине Вальми, Кардуччи много говорил о Марате, представляя его одним из тех, кто более других чувствует, пропускает через себя многовековые страдания народа, «позор двадцати веков»; поэтому, не забывая о мере, он пытался синтезировать этот монументальный образ, от которого нельзя так просто отмахнуться: «Опыт ненависти и боли // Отяжелил ему сердце и растворил чувства: // Он, словно пес, чуял измену и т. д.». Разумеется, тот, кто радостно сбрасывает с себя ужасный груз истории (или высокомерно иронизирует над «филологией металлургов»), не может избежать сарказма, с которым Троцкий отвечает Симоне Вейль: «Вы из Армии Спасения?». Но добряк Кардуччи, безобидный застольный якобинец, задетый велеречивой критикой Бонги, который чуть ли не приписывал ему соучастие в убийстве злополучной принцессы, с совершенно законным сарказмом вопрошал, не должен ли он написать «сонетишко, полный обычной ругани, радующий школьных учителей и добропорядочных журналистов», например,
