остались представители высших классов, двух классов, самых состоятельных по имущественному цензу. Как стратеги, так, разумеется, и гиппархи (то есть военные предводители, обладающие реальной властью в городе), не говоря уже об элленотамах (тех, кто распоряжался казной Союза и контролировал финансы), происходили из этих классов. По жребию выбирались булиевты, члены Совета (состоявшего из 500 человек, по 50 от каждого из десяти «родов» /фил/, образованных Клисфеном). По жребию — то есть это позволяло каждому гражданину войти в высокий совещательный орган и в порядке очереди, хоть и на короткий срок, занять пост, эквивалентный «президентскому». Годовые списки, включавшие около шести тысяч граждан, из которых выбирались присяжные для разных судов, тоже состояли из добровольцев, выходцев из всех возможных слоев общества. А ведь известно, какую важную роль играют суды в ежедневном, упорном социальном противостоянии, объектом которого почти всегда является распределение богатства.
Тем не менее преобладание наиболее могущественных и богатых слоев в руководстве городской политикой было несомненным. Частью, причем немалой частью, богачи, «хозяева» приняли систему, лояльно относились к ней и согласились ею руководить, вернее, naturaliter[91], встали во главе ее. Перикл, Алкивиад, Никий, Клеон, если привести только самые громкие имена, были или богаты, или благородны, или и то, и другое вместе. Как бы ни расценивать злобную карикатуру на Клеона, навязчиво представляемую Аристофаном, Клеон тоже принадлежал к классу всадников, одному из двух самых высоких по цензу. Так правили они или позволяли собой управлять? Мнения современников по этому поводу расходятся. Автор трактата «Об афинском государственном устройстве» без обиняков заявляет, что знатные люди, принявшие демократическую систему, сами — канальи, преступники, которым есть что скрывать (ІІ 20). Из подобных выражений явствует, каков его собственный выбор: бескомпромиссное противостояние. Но он сам чувствует, что находится в меньшинстве. Если рассмотреть такую колоссальную, загадочную личность, как Перикл, будет поучительно убедиться, что для Фукидида он является антидемагогом по преимуществу, тем, кто правит сам и не позволяет править собой; не потворствует гражданам, а умеет идти против течения, усмиряя несознательные порывы народа (ІІ, 65); а для Платона («Горгий») Перикл — подлинное воплощение демагогии, один из главных «развратителей» народа, которому он потворствует, а потому развращает. Для Фукидида Перикл настолько чужд демагогии в отправлении своих общественных функций, что его можно определить как «принцепса» и — более того — на законных основаниях утверждать, будто под его властью «демократия» в Афинах существовала только по названию. Кроме того, вкладывая в его уста знаменитую речь памяти погибших в первый год войны, Фукидид заставляет Перикла сказать, что в Афинах правит «закон», в то время как Ксенофонт, другой сократик, в своих «Воспоминаниях» заставляет его утверждать, что при демократии в конечном итоге имеет значение лишь воля народа, превосходящая любой закон. Собственно, силу демагогии признавал и сам Фукидид, высказавший весьма взвешенное суждение по поводу взаимоотношений Перикла с массой постоянно присутствующих на народном собрании: «не позволял им управлять собой более, чем сам управлял ими». В этих словах, сказанных о человеке, которого Фукидид чуть ниже без колебаний называет «первым» в городе, содержится серьезное признание того, что все-таки нельзя не «быть управляемым» (àgestai), когда занимаешься политикой наперекор воле «народной массы» (plèthos). Вот в чем, возможно, и состоит основная причина того, что через несколько десятилетий Исократ предпочтет изобрести орудие (фиктивную речь как форму политической публицистики), с помощью которого через голову народного собрания, пренебрегая его одобрением или осуждением, попытается оказывать непосредственное влияние на правящие группы или даже формировать их. Написанная речь избирает свою публику, поскольку обращена к тому, кто имеет обыкновение читать. И все-таки даже тут срабатывает механизм погони за «успехом»: показателем служит малое или большое количество учеников, которые в свое время станут непосредственно, активно заниматься политикой и должны будут учитывать plèthos. (Этого не было в школе Платона, которую «демократические» вожди воспринимали как чужеродное тело, если не как враждебный элемент.)
Таким образом, нелегко дать правильное представление о переплетении интересов, компромиссах, взаимных уступках, каковые имели место между «господами» (лидерами, знатными семьями) и «народом» в рамках афинской демократии. Нельзя не учитывать личностный, субъективный фактор. Авторитет, способности, престиж Перикла не вступают в противоречие с беззастенчивым, «демагогическим» (если слушать его противников) использованием экономических ресурсов города. Вместе с тем не будет ошибкой считать обоснованной точку зрения Фукидида и видеть в Перикле лидера, способного осуществлять гегемонию, а значит, готового к тому, что он будет непопулярен. Однако и Клеон в единственной истинно политической речи, которую он произносит у Фукидида, тоже не отступает перед непопулярными темами. Можно даже сказать, если судить по этой речи, что и Клеон «правит сам и не позволяет править собой»: не зря Демосфен век спустя берет тот же самый тон, когда рядится в «перикловы» одежды и выступает в роли непопулярного «воспитателя народа». Может быть, вообще невозможно до конца проникнуть в хитросплетения отношений между вождями и народом, лидерами и массой: этот «круговорот» составляет саму сущность политической деятельности. Здесь важно уяснить, что демократия в Афинах представляет собой не «народное правление», а руководство «народным строем» со стороны той вовсе не малой части «богачей» и «господ», которые приняли систему.
Итак, с демократией (распространением гражданских прав на неимущих) связан следующий феномен, полный динамизма и остроты: перед лицом такого нового явления, как власть неимущих, правящие группы, которые в силу своего высокого положения получили политическое воспитание и владеют искусством слова (и, обладая такими преимуществами, естественно, претендуют на то, чтобы править городом), разделяются. Одна их часть — мы бы сказали, более значительная, хотя и не располагаем инструментарием для «квантитативного» анализа — соглашаются руководить системой, в которой неимущие уже становятся преобладающей силой. Из этой значительной части высших слоев (знатных семейств, богатых всадников и т. д.) происходят политики, возглавляющие город, от Клисфена до Клеона. В их среде властвует политическая диалектика, часто основанная на личном соперничестве, жажде престижа, власти, лидерства. Каждого поддерживает и ведет убеждение в том, что он воплощает общие интересы и его преобладание на политической сцене будет также и наилучшим средством продвижения общества к процветанию. Все они борются друг с другом за военно-политическую власть в городе. Никто из них не выступает против «системы»: следовательно, все они «демократы» (в том смысле, что принимают систему, вступают в игру и стремятся к власти) — как Перикл, так и Кимон, как Никий и Клеон, так и Алкивиад.
Напротив того, меньшая часть «господ» не принимает систему. Организуясь в более или менее тайные общества (так называемые «гетерии»), они представляют постоянную потенциальную угрозу для «системы», возможные трещины в которой жадно высматривают, особенно в моменты военных затруднений. Это — так называемые «олигархи». Термин, которым их определяют противники, означает «немногие» (olìgoi). Уж конечно, они сами не прилагают к себе такого определения и не заявляют во всеуслышание, будто стремятся к правлению некоей узкой камарильи: они говорят о «лучшем правлении», о возврате к «мудрости» (sophrosyne)[92] и предлагают резкое сокращение числа граждан, которое прежде всего отрешило бы от гражданских прав неимущие классы и тем самым вернуло бы общину к той стадии развития, когда полноправными гражданами считались лишь те, кто был «способен вооружиться за собственный счет». В этом смысле они взирают на Спарту как на образец эвномии («лучшего правления»): ведь в Спарте «равных», то есть свободных и полноправных граждан, немного по сравнению с массой несвободных и угнетенных. Однако процедура, которую они задумывают как подражание своему образцу, своему идеалу (не зря их называют «лаконизирующими»), то есть исключить часть свободных людей из числа граждан, в Спарте была бы немыслима. В этом заключается двойственность их позиции: они «мечтают» о Спарте, но им никогда бы не удалось «стать как Спарта». Попытка добиться этого принесла одни разочарования. Прежде всего, олигархи тоже были частью военно-экономической системы (империи), что не только делало невозможным воссоздать in vitro[93] Спарту в Аттике, но и вовлекало их в конфликт со Спартой, какие бы иллюзии ни питали заговорщики по поводу политического режима, который они собирались установить. Когда в 411 г. до н. э. олигархи захватили власть, они натолкнулись на непредвиденное препятствие: Спарта продолжала войну, вовсе не собираясь соглашаться на их «мир», потому что для спартанцев было важно сначала разрушить империю. Не зря же в разгар заговора один из самых прозорливых олигархов, Фриних, предвидя ближайшее будущее, предупредил их всех, высказав следующую нелицеприятную правду: «С империей связаны также и наши интересы, она выгодна и нам»[94]. «Немногие», хотя и не участвуя в управлении городом, тоже получали материальные блага от существования империи. Единственным последовательным «лаконизатором» был Критий, который во время своего кратковременного правления (404 до н. э.) истребил, как о том не устают твердить афинские источники, многих богачей, служивших направляющим разумом демократии, и попытался разом выставить из города всю ее социальную базу, «демос», возможно, ставя себе целью расколоть политическое единство Аттики, просуществовавшее много веков, восходящее к эпохе полумифического «синойкизма»[95] Тесея. Осуществлению этого проекта, далекого от реальности, которая и в самом деле имела глубокие корни, помешали не кто иные, как спартанцы.
Сам термин «немногие» (olìgoi), отмечает Аристотель, создает путаницу. Как о действующей причине и «субстанции», так и о демократии и олигархии Аристотель судил с одинаковой проницательностью. Вся политическая теория в Древней Греции рождается в ответ на «скандальный» феномен демократии. Антонио Лабриола[96] писал в своем очерке о Сократе, что вся сократическая философия вступала с демократией в «неизбежное противоречие»[97]. Сократики самых разных направлений, и прежде всего Платон, выказывали по отношению к этому политическому строю абсолютное неприятие. Аристотель, напротив, изучил его с максимальной непредвзятостью, исчерпав проблему до дна, развенчав как раз ту особенность демократии, которая критикам сократического толка казалась и доминирующей, и, главное, концептуально несостоятельной: принцип большинства. Различие между двумя противоположными политическими системами, отмечает Аристотель, не зависит ни от того, обладают ли гражданскими правами «многие» или «немногие»; ни от того, являются ли они имущими или нищими: их соответствующее число «есть признак случайный» («Политика», 1279 b 35). Заслуга философа в том, что он связал ту и другую систему с их классовым содержанием. Он пролил свет на тот факт, что «и при олигархии у власти находится большинство» (1290 а 31); кроме того, внутри олигархических групп решения принимаются большинством голосов, и это доказывает, хотя и без доказательств все очевидно, что между принципом большинства и демократией не существует неразрывной связи.
Именно в случае Афин численное превосходство неимущих над другими слоями общества вовсе не было чем-то установленным раз навсегда. В любой момент
