панели никуда его не привели.
Клей продолжал исповедоваться:
— Я считал, что это совершенно немыслимо. Вы, самый неподкупный человек в сенате, так я считал, во всяком случае. Вот почему сначала я отказывался верить. Но затем понял, как все это увязывается одно с другим. В тот год вы хотели подняться на самый верх. И вам нужно было достать денег. И где еще могли вы достать сразу так много?
Бэрден намеренно прижал больное плечо к рукоятке кресла. Боль приходила и уходила острыми приливами, но подлинная агония продолжалась, ничуть не ослабевая.
— Я даже искренне восхитился вами. Суметь так сохранить облик политического святого, такого праведного, что дух захватывало, а на деле…
— Я рад, что ты действительно восхищался мной. — Бэрден хотел быть ироничным, но вышло патетично. — Что же, теперь это все в прошлом, да?
— Пока — в прошлом. — В первый раз Клей угрожал.
— Миллисент! — Голос Бэрдена показался неожиданно резким ему самому, это был крик Прометея: клюв стервятника вонзился в его сердце.
Вошла Миллисент:
— Разрешите?
— Пожалуйста, — сказал Бэрден. Превозмогая боль, он попытался встать с кресла. Клей подбежал к нему, взял под руку. Все было как в доброе старое время.
III
— Я хотел бы сказать несколько слов перед этой комиссией, состоящей из необычайно… я бы даже сказал, пугающе представительных американцев. Я обратил внимание, что ваше, без сомнения, искреннее стремление к конформизму в политике подчинено вашей коллективной… простите мне это слово… страсти к рекламе. Ведь политика — единственная профессия, в которой посредственности могут привлечь к себе внимание клеветническими выпадами.
Председатель комиссии подал знак сенатскому приставу:
— Выведите его!
Другой член комиссии закричал:
— Он проявляет неуважение к конгрессу!
Но Питер не двинулся с места. Он невозмутимо продолжал:
— Господа, вы пригласили меня для обсуждения проблемы коммунизма, именно к этому я и намерен приступить. Как все мы знаем, коммунисты проникли в Белый дом, Пентагон, в школы, печать, церкви, кинопромышленность. Они всюду заняты своей тайной подрывной деятельностью. Что же следует предпринять? Как можем мы остановить эту ужасную болезнь, подтачивающую самую сердцевину нашего общества? У меня есть рецепт. Каждый гражданин должен ежедневно приносить клятву верности флагу. Таким образом мы сумеем скоро выяснить, кто хороший американец, а кто — нет, потому что, как нам известно, агенты Советов предпочитают смерть клятве верности нашему довольно-таки неугомонному флагу. А если мы обнаружим врага, мы сможем выслать его в Россию, предоставив возможность Федеральному бюро расследований заняться своим настоящим делом — взнузданием черномазых.
Давайте теперь поразмыслим о борьбе за умы людей за пределами этой свободной страны. Коммунисты сулят утопию, привлекающую людей двух типов: невежд и дегенератов. В самом деле, раз статистика нас убеждает в том, что все невежественные болваны и сексуальные дегенераты являются ipso facto[97 — В силу самого факта; тем самым (лат.).] коммунистами, мы можем сделать отсюда вывод, что любой сексуальный дегенерат, по определению, является не только невежественным болваном, но и коммунистом или по крайней мере сочувствующим. Поскольку сенатор установил, что сотрудники государственного департамента сплошь гомосексуалисты, вряд ли кого-нибудь удивит, что они одновременно представляют из себя и невежественных болванов, и коммунистов, которых надлежит искоренить. То, что сам сенатор питает склонность к молоденьким мальчикам…
— Вот его показания. Чем, черт побери, ты занимаешься? — Иниэс появился в комнате в тот момент, когда Питер изображал, как он игриво подносит палец к носу председателя комиссии.
— Я разговаривал с самим собой, — сказал Питер.
— О чем?
— На разные темы. В данный момент я выступал с речью перед Комиссией палаты представителей по расследованию антиамериканской деятельности.
— Очень похоже, что тебе действительно придется ее произнести. Ты будешь апеллировать к Пятой поправке[98 — Пятая поправка к конституции США устанавливает, что граждане могут привлекаться к ответственности лишь по постановлению суда присяжных и не должны понуждаться к даче показаний против самих себя.], как поступили все, кроме Билли Торна. Он пел соловьем. Посмотри. — Иниэс швырнул показания Торна в постель, где восседал Питер среди подушек и гранок дюжины статей для журнала. Он полдня проводил в постели, работая, разговаривая по телефону, принимая сотрудников журнала, чьи рабочие кабинеты помещались на первом этаже большого дома в негритянских трущобах, который Питер купил для себя и редакции.
До сих пор соседи Питера не проявляли ни малейшего интереса к попыткам журнала привлечь внимание к их печальной доле. Питера и его друзей подозревали в том, что они устраивают оргии. Зачем еще нужно белым прятаться в «респектабельном» негритянском квартале? Большинство белых склонны были согласиться в этом со своими черными собратьями. В лучшем случае они считали Питера эксцентричной натурой, которая, как им казалось, деклассируется. Несмотря на всю расплывчатость своих политических позиций, Питер находил родной город все более и более забавным. Политика и возмущала его, и доставляла ему удовольствие. Не без интереса он отмечал, что каждое новое знакомство напоминает бесконечный роман с бесчисленными главами, которые приходилось либо пропускать, либо домысливать, так как за один раз можно было внимательно прочитать только несколько страниц; и все же на основе этих неполных данных (как это опасно для критиков!) выносилось суждение о всем произведении.
К счастью, Иниэс был той книгой, которую Питер мог читать не торопясь. Интерес к политике пробудил в его друге сенатор Маккарти, и Иниэс делил теперь свое время между Вашингтоном, где он помогал издавать журнал, и Нью-Йорком, где он жил с детской докторшей-психиатром с дефектом речи. И ни на минуту не переставал писать. Недавно он вызвал большой шум, объявив, что, поскольку либералы уже по определению являются мазохистами, в противовес им всегда должен найтись садист с бичом в руке. Это значило, что Маккарти был не только необходим, но и достоин восхищения, поскольку взаимодействие либералов и маккартистов способно оздоровить общество, а именно к этому надо стремиться. Хотя Питер питал отвращение к таким эмоциональным построениям, он понимал, что они пользуются большим успехом в эпоху обожествления страстей, и думал, что с течением времени неизбежно расширится пропасть между теми, кто чувствует, и теми, кто думает, или же, скорее, просто между теми, кто думал, что чувствует, и теми, кто чувствовал, что думает. Размышляя об этом, он изучал показания Билли Торна.
Билли Торн согласился дать показания комиссии. Он согласился также не настаивать на Пятой поправке к Конституции, поскольку, по словам адвоката комиссии, хотел «чистосердечно во всем признаться». Что он и проделал. На протяжении двадцати страниц своих показаний он назвал всех своих знакомых в правительственных учреждениях, которые были или могли быть коммунистами. Питер швырнул листы показаний Торна на прикрытую простыней возвышенность своего живота.
— Почему он это сделал? — Питер повернулся к Иниэсу, который свернулся в кресле, стоявшем возле постели, и читал какую-то гранку. Настоящий литератор готов читать все, что попадется под руку, лишь бы не остаться без чтива.
— Он хочет получить работу.
— Кто его возьмет? Правительство не возьмет. Особенно теперь.
— Может и взять. Не правительство, так кто-нибудь еще. Сегодня требуется только одно: сказать, что ты сожалеешь, и обвинить других. Кайся и процветай. Читал, что он сказал о нас?
Питер кивнул. Глаза его прежде всего отыскали в тексте собственную фамилию.
— Я болван. Ты сочувствующий. Но мы не коммунисты, и он это знает. Никогда не думал, что он на это способен. — Питер отсутствующе, словно ласковую собачонку, похлопывал себя по животу. — Если когда-нибудь и был мученик, так это Билли Торн.
Конечно, это было именно то заявление, которым не мог не воспользоваться Иниэс.
— Разве ты не понимаешь? Он будет мучеником. Его будут ненавидеть ему подобные. Предатель, Иуда Искариот, осведомитель. Если хочешь пострадать, а именно этого он и желает…
— … истинный либерал, — подсказал Питер.
— … есть ли лучший способ испытать боль…
С улицы донесся звук выстрела.
— Теперь они стреляют в нас! — Питер натянул простыню до подбородка.
Иниэс подошел к окну.
— Я не вижу винтовок. Может быть, это выхлоп автомобиля?
— Человек все еще там?
Иниэс кивнул.
— Как он сегодня одет?
— Цилиндр. Красно-сине-белая жилетка. Как у дяди Сэма.
— «Здесь живут коммунисты». Это первая строчка, а под ней: «Убирайтесь в Россию, если вам не нравится Америка».
— Не думаю, что он такой добряк, каким выглядит, — сказал Питер задумчиво. — Мог бы найти себе более достойное занятие, чем пикетировать нас.
— Иногда я думаю, что победят сумасшедшие. — Иниэс отвернулся от окна. — Ты видел сегодня почту? Одно из писем написано на туалетной бумаге, использованной.
— Красноречиво.
— Как правило, к извращениям подобного рода склонны скрытые фашисты, исключая, быть может…
В комнату вошла Диана:
— Питер, я должна поговорить с тобой! Извини, Иниэс.
Когда Иниэс вышел, Диана села на край постели Питера. Впечатление было такое, что они женаты уже лет двадцать.
— Что-нибудь не в порядке?
— Все! — Она взяла показания Билли.
— Ты имеешь в виду Билли?
— Боже мой, нет! Речь идет об отце. Я не знала о пресс-конференции Клея до сегодняшнего утра, пока не увидела газеты. Я, конечно, сразу же помчалась домой и застала там мать, болтающую с корреспондентами, потому что отец отказался их принять.
Диана сложила показания Билли сначала вдвое, затем вчетверо, попытка сложить их еще раз вдвое не удалась.
— Он сидел на скамье в саду. Когда я заговорила с ним, он даже не услышал меня, да и, наверное, не видел.
— Он вдруг очень состарился, — сказал Питер скорее себе, чем ей, пытаясь как-то объяснить состояние сенатора, хотя тот, по-видимому, просто был расстроен.
— Вообще-то он даже показался мне вполне бодрым. Затем, когда я спросила, правда ли то, что сказал Клей, он… он…
— Он сказал, что это правда?
Диана кивнула, и Питер понял, что она не опечалена, как сначала ему показалось, а разгневана не на шутку.
— По его словам, он после длительного размышления решил, что нет никакого смысла добиваться еще одного срока в сенате, потому что это ни к чему, раз он вышел из борьбы за президентство. Он сказал, что устал от сената и хочет заработать денег, пока еще не слишком поздно, поскольку я…
— Поскольку ты явно не собираешься замуж?
— Благодарю вас. — Диана ткнула его пальцем в живот. — Но он так и не рассказал мне, почему он все же принял такое решение.
— А может, и рассказал. Вполне возможно, что он и в самом деле устал от сената. Я, например, устал.
— Это единственное, чем он жил. — Она нахмурилась. — Клей что-то такое с ним сделал.
— Что он мог сделать?
— Не знаю. Угрожал… чем-нибудь. Я вдруг подумала, что это из-за той истории с Эдом Нилсоном.
— Но история-то была абсолютно невинная, кажется? Нилсона даже не упекли в тюрьму.
— Какое значение имеет невинность, если ты выглядишь виновным?
— Внешний вид — все, существо дела — ничто. — Питер механически повторил свою любимую фразу. — Может быть, он еще передумает?
— Нет. Он объявит о своем решении в понедельник. Это конец. — Она заплакала, и Питер пытался ее утешить, предаваясь одновременно нелегким размышлениям.
Диана
