их желали. Его уже разжигала мысль, что девушка помолвлена «с кем-то из Нью-Йорка», не говоря уже о молодом человеке, с которым она вошла в комнату для карточной игры.

Клей просто стремился побеждать. И хотя всегда была опасность скандала, он не собирался меняться, несмотря на завуалированные предупреждения Блэза. Завуалированные потому, что брошенное Инид обвинение заставляло их тщательно остерегаться друг друга. Они не были между собой откровенными ни в чем, кроме политики. Клей был абсолютно убежден, что интерес к нему Блэза не имеет ничего общего с сексом. Это было скорее косвенное воплощение в жизнь честолюбия Блэза. Подобно тому как Клей достигал власти над мужчинами, завоевывая их женщин, так Блэз добивался власти над миром, устраивая карьеру Клея.

Неудивительно, что Блэз был настороже. Недавно он сказал, что Клею, пожалуй, не следует быть таким — он выразился несколько уклончиво — «общительным». Но Клей был фаталист. Пусть будет то, чему суждено быть; слишком поздно переделывать свой характер, считал он, и с этим Элизабет пришлось смириться.

Клей поставил условием их свадьбы, что он будет продолжать жить, как жил прежде, и она согласилась, притворившись перед собой и перед ним, что, поскольку ее положение супруги не будет поставлено под угрозу, она не видит причин мешать его кратким развлечениям. Конечно, она мешала, но никогда не делала этого прямо. Он сожалел, что причиняет ей боль, но не мог и не хотел стать другим. Да она, кроме всего прочего, и не знала, какой он, этот человек, за которого она вышла замуж, и, хотя она ему нравилась и он гордился ее успехом в свете, она никогда не интересовала его, как Инид. Несколько драматизировав это различие между ними, он дал понять Элизабет (не высказав этого прямо), что не будет возражать, если она тайно заведет себе любовника, и он подозревал, что так оно и случилось, потому что последнее время она держалась с необычайной непринужденностью, даже наедине с ним; это доказывало, что их семейное счастье будет, видимо, держаться на услугах третьих лиц.

— Как прошла твоя встреча с Иниэсом? — спросил Гарольд.

— Он на нашей стороне. — Молодой человек, сопровождавший кузину Уотрессов, вышел из карточной комнаты один. Это вселяло надежду.

— Невероятно! — Гарольд был искренне поражен, и Клей подумал, не видит ли Гарольд в Иниэсе потенциального конкурента. — Если ты смог прибрать к рукам Иниэса Дункана, ты сможешь это сделать с кем угодно!

— Прибрать к рукам? Не знаю, о чем ты. — Клей был рад, что девушка осталась одна.

— Питер будет вне себя от бешенства.

Клей нахмурился: напоминание о Питере испортило предвкушение встречи с девушкой.

— Он вошел в библиотеку, когда я говорил с Иниэсом. Он знает все, кроме того, что Иниэс сам пришел к нам.

— Что же, понемногу все от него разбегаются.

Гарольд мрачно предсказывал скорый конец «Американской мысли», но, когда он заговорил, Клей думал только о Питере и Инид, занимающихся любовью. Он не поверил Инид, когда однажды, пьяная, она выболтала ему все это.

Это выглядело как экстравагантная ложь, которая доставляла ей особое удовольствие — вроде обвинения его и Блэза в любовной связи. Он совсем забыл об этом, и, лишь столкнувшись с открытой враждебностью Питера, импульсивно, безотчетно, вспомнил о ней, увидев по выражению лица Питера, что на сей раз Инид сказала ужасную правду. Но он не желал задумываться о том, что все это значило. Потому что это была победа Питера, победа слишком унизительная для Клея, чтобы над нею размышлять, потому что быть вторым — все равно что быть ничем. И он, отбросив прошлое, нырнул в настоящее.

Гарольд рассказывал о своей встрече с Эдлаем Стивенсоном, который весьма благосклонно подумывал о Клее как кандидате в вице-президенты; однако губернатор не давал никаких обещаний, так как сам не был уверен в повторном выдвижении своей кандидатуры в президенты. Клей и Гарольд обменялись мнениями о номинальном лидере своей партии. Гарольд находил его привлекательным, Клей — нет. Слишком уж бесстрастен. Клею особенно претила манера его вечно морализировать; создавалось впечатление, что он действительно думает то, что говорит, а это, по мнению Клея, недопустимо для политического деятеля. Но был он лицемером или нет, никто не мог отрицать его воздействия на молодежь. Молодые люди тянулись к нему. В то время как банальность Эйзенхауэра успокаивала большинство людей среднего возраста, риторика Стивенсона будоражила тех, кто по справедливости должен был бы восхищаться Клеем. Но время на стороне Клея. Он мог позволить себе подождать — во всем, кроме этой девушки в карточной комнате.

Клей оставил Гарольда, быстро подошел к двери в карточную комнату и, пораженный, остановился: она была заполнена до краев картинами и скульптурами, как картинная галерея, и гости задумчиво бродили от экспоната к экспонату, словно недоумевая, не выставлено ли это все на продажу.

Она стояла одна перед приземистой фигурой из камня, очевидно поглощенная ею. Убедившись, что за ними никто не наблюдает, Клей подошел к девушке (найдется ли такой мужчина, который не желал бы ее?) и сказал:

— Привет!

III

Блэз стоял один в конце комнаты и смотрел через замерзшее окно на свои прежние владения.

— Она, наверное, выстроит китайскую пагоду или японский чайный домик, — сказал Питер, подходя к отцу. На какое-то мгновение между ними установилось согласие. Блэз порицал все, что сделала Айрин, но затем вдруг напомнил себе, что об этом надо забыть.

— Разумно. — Питер нарисовал крест на замерзшем окне. — Я только что говорил с Иниэсом.

— Да, он согласился помогать нам. Мне кажется, что это хорошая мысль, — прямо сказал он.

— Безусловно, для тебя и для Клея. — Питер был мрачен. — И, конечно, печальная для меня.

— Да. — Блэз не хотел больше говорить об этом. — Айрин тоже оказалась в трудном положении.

— Из-за того, что она связана теперь не только со мной, но и с Клеем?

Блэз кивнул.

— Ты случайно не собираешься помочь ей выбраться из него? — Питер хотел знать, как далеко готов пойти отец ради Клея.

— Нет. Я никогда не даю советов, пока меня об этом не просят.

— Но если она попросит?

— Клей должен быть президентом. — Блэз был удивительно спокоен: редкое для него состояние.

— Как видно, он совсем завоевал тебя. — Питер тоже был удивительно хладнокровен. — Да, Инид была права.

Блэз стер крест, нарисованный на стекле Питером, словно хотел зачеркнуть его последние слова.

— Инид… — начал он.

— Впрочем, не знаю, насколько она была права, да и не хочу этого знать. Но с Клеем ты зашел слишком далеко.

Не без удовольствия Питер увидел на лице отца знакомые ему признаки гнева, но он обрезал отца, прежде чем тот заговорил.

— То, что я написал, думают все, только боятся это сказать.

— Тогда я советую и тебе научиться бояться. — Лицо отца налилось краской.

— Мне уже поздно, — холодно сказал Питер.

— Ты так… тщеславен! — Блэз произнес это слово во весь голос, и гости, вошедшие в комнату, зашептались.

— Всегда приходится платить за право остаться в живых. — Питера радовало, что отец выходит из себя. — Но ведь тщеславием страдаем мы оба.

Но Блэз приготовил ему сюрприз.

— Ты уверен, что понимаешь все, и поэтому принял сторону Инид, так и не зная, что она сделала. — Питер был поражен. Блэз, привыкший, чтобы его заявления о любви и ненависти принимались как закон, не имел привычки вдаваться в объяснения.

— Что же она такое сделала, что мне надлежит принять во внимание?

— Это она расстроила их семейную жизнь. Изменила она, а не Клей. Он поймал ее, а не наоборот и ради нее, ради семьи, принял все на себя.

— Я этому не верю! — Питер был поражен не тем, что сделала Инид, потому что она была способна на все, и он это отлично знал, а тем, что Клей принял вину на себя. Это было на него непохоже, если, конечно, он не ошибался в своем противнике. Но это немыслимо. И все же на какое-то время Питера охватил ужас.

— Спроси у матери. Инид рассказала ей незадолго до… своего конца. Теперь ты понимаешь, что Клей ни в чем не был виноват.

Питер увидел то, что не принимал за правду.

— Может быть, и не виноват. Может быть, он хотел ее защитить, и это совсем неглупо, ведь это был скорейший способ завоевать тебя, тот жест, который ты бы оценил, да так и вышло. Но если все и было так, он все же виноват в том, что заточил ее и теперь ее нет.

— Это я ее заточил. И я за это отвечаю.

Питер уважал отца за неспособность притворяться, и на эту высказанную отцом правду он ответил именно то, что заслужил Блэз.

— Тогда, выходит, Инид была права. Ты влюблен в Клея. И сошел с ума. — Прежде чем Блэз смог что-нибудь сказать, Питер распахнул дверь на террасу. Холодный воздух остудил обоих. — Дело не в том, что это постыдно. Наоборот. Тебе можно позавидовать. Я не люблю никого, кроме Дианы, но это не в твоем высоком вкусе. Однако тут все дело в Клее. Он этого недостоин, хотя это уже не мое дело. Между прочим, — улыбнулся он, вспомнив вдруг слова Иниэса Дункана, — значение имеет сама страсть, а не ее объект. — Питер вышел и захлопнул за собой дверь.

Он стоял на террасе и глубоко дышал, словно хотел навсегда очистить свои легкие от воздуха, который он вдыхал в Лавровом доме. Не чувствуя холода, просветленный от избытка кислорода, он пересек лужайку. Замерзшая трава поскрипывала под его тяжелыми шагами, когда он проходил мимо мраморной Венеры и гипсового Пана, последних реликвий царствования Фредерики.

К своему удивлению, Питер обнаружил, что думает о Билли Торне, он случайно встретил его несколько недель назад в доме банкира-консерватора, с которым Питер виделся время от времени отчасти потому, что знал его много лет, но главным образом из-за того, что мог за несколько минут понять из его разговоров состояние умов не только консервативных кругов страны, но и настроение президента, человека столь же сбитого с толку, сколь и сбивающего с толку: согласившись на перемирие с Северной Кореей (но продолжая вроде бы священную войну против коммунизма), он вызывал восхищение Питера как этим актом, так и своей риторикой, которую Питер находил чисто американской в ее бессознательном лицемерии. Он не был удивлен, обнаружив Билли в доме банкира, потому что, если Билли и не обратился еще в католичество (как правило, последнее прибежище для разочарованных левых радикалов), он стал очень часто выступать по телевидению, разглагольствуя о коммунистическом заговоре. Но, несмотря на эту его деятельность, он выглядел весьма жалким, когда Питер поздоровался с ним. Они говорили о Маккарти, и Билли сказал, что при всей своей жестокости этот человек совершил благое дело, раскрыв широчайший коммунистический заговор. Питер ответил, что лично он был поражен, узнав, какой это