нее Соединенные Штаты, накопившие их в изобилии. Она не собиралась выходить замуж за сенатора Рэтклифа. Ей нравилось его общество, льстило его доверие, и она надеялась, что сумеет предотвратить официальное предложение с его стороны, а если нет, то по крайней мере оттянуть до последнего возможного момента. Никакие реки желчи и злословия не отпугнули бы ее от Рэтклифа, и она отказывалась от него по иным и куда более важным причинам. В своей отчаянной смелости она зашла даже так далеко, что посмеивалась над своей кузиной, миссис Клинтон, допуская и даже поощряя ее мужа оказывать себе внимание на публике и рассыпаться в комплиментах с истинно юношеским пылом, что, без всякого сомнения, должно было распалить и уязвить безукоризненную леди, его жену.
Человеком, которого в высшей степени удручал ход развернувшихся событий, был Каррингтон. Он уже не мог скрывать от себя, что влюблен в Маделину со всей страстью, на какую способен дорожащий своим достоинством и честью виргинец. С ним, во всяком случае, она не кокетничала, не льстила ему и не поощряла его ухаживаний. Однако Каррингтон, в одиночку сражавшийся с судьбой, нашел в ней доброго друга, всегда готового прийти на помощь, когда помощь была нужна, щедро дававшего деньги на любое дело, стоило ему за него поручиться, к тому же дававшего с сочувствием, которое часто дороже денег, а там, где деньги и сочувствие не могли помочь, помогавшего предприимчивостью и добрым советом. Каррингтон знал миссис Ли лучше, чем она знала самое себя. Он подбирал ей книги, доставлял списки последних докладов из Капитолия и департаментов, знал о владевших ею сомнениях и колебаниях и, насколько был способен в них разобраться, содействовал их разрешению. Человек крайне скромный, пожалуй, даже застенчивый, Каррингтон не осмеливался претендовать на роль официального возлюбленного, гордость же не позволяла ему даже помыслить о том, чтобы поменять свою бедность на ее богатство. Ему тем паче было непереносимо видеть, что Маделина тянется к Рэтклифу, чья сильная воля и безудержная энергия явно оказывали на нее влияние. Он видел, что Рэтклиф всячески демонстрирует свои преимущества, потакает всем слабостям Маделины, выказывая ей доверие и почтительность, и что в недалеком будущем она либо должна будет выйти за него замуж, либо обрести репутацию бессердечной кокетки. У Каррингтона были свои причины дурно думать о сенаторе Рэтклифе, и он вознамерился помешать его браку с Маделиной, хотя знал, что имеет дело с врагом, которого нельзя убрать с дороги и которого нимало не страшит любое число соперников — сенатор от Иллинойса был вполне способен уничтожить их всех до единого.
Рэтклиф никого не боялся. Он недаром сам пробивал себе в жизни дорогу и знал цену трезвой голове и твердой уверенности в себе. Именно благодаря этой его грубой американской складке да сильной воле он благополучно держался, минуя все западни и ловушки, в кругу друзей миссис Ли, где соперники и враги окружали его со всех сторон. На их территории он чувствовал себя жалким школяром, но стоило ему заманить противника в собственные пределы — в сферу практической жизни, — и он, как правило, учинял ему изрядный разгром. Практический ум и сильная воля — вот чем он завоевал миссис Ли, которая была в достаточной мере женщиной, чтобы считать: кто бы ни был у ее ног, это только служит ей к украшению, а с нее достаточно, если сильный пол чувствует ее превосходство. Мужчины имели цену, когда были сильны и умели восхищаться женщинами. Если бы сенатору хватило выдержки всегда держать свои нервы под контролем, его дела здесь шли бы как нельзя лучше, но постоянные усилия, требовавшиеся от него, чтобы контролировать себя в политике, притупляли его внимание в частной жизни. Молчаливое благоговение Маделины перед высокой культурой раздражало его, и он, случалось, подобно бульдогу, показывал зубы, хотя всякий раз получал за это ответный удар, каким благовоспитанная кошка пресекает слишком вольное с ней обращение, — расправа, невинная на вид, но не обходящаяся без пролития крови. Так, однажды вечером сенатор более обыкновенного был не в духе. Посидев некоторое время в мрачном молчании, он поднялся, взял со стола книгу, взглянул на заглавие и перевернул несколько страниц. Как на зло это был том Дарвина, взятый миссис Ли в библиотеке конгресса.
— Вы разбираетесь в такого рода вещах? — резко произнес сенатор тоном, в котором звучала насмешка.
— Не вполне, — весьма сухо ответила миссис Ли.
— А к чему вам в этом разбираться? — не унимался сенатор. — Какой от такого учения прок?
— Возможно, оно научит нас быть скромнее, — сказала Маделина, не оставаясь у сенатора в долгу.
— Каким образом? Утверждая, что мы происходим от обезьян? — сердито спросил он. — Вы полагаете, что произошли от обезьян?
— Почему бы нет? — сказала Маделина.
— Почему бы нет? — повторил Рэтклиф, отрывисто смеясь. — Нет уж, мне ни к чему такие связи. Или, может, вы хотите ввести ваших дальних родственников в наше общество?
— Пожалуй. Они внесли бы в него больше оживления, чем многие нынешние его члены, — тут же нашлась с ответом миссис Ли, сопровождая его милой улыбкой, таившей угрозу.
Но Рэтклиф не внял предостережению. Напротив, выпады миссис Ли только подогрели его, а когда он терял над собою власть, то впадал в сугубо сенаторский, даже, если угодно, уэбстеровский тон.
— Такие книги, — начал он, — позор для цивилизации. Они унижают и искажают нашу божественную натуру. Они хороши лишь для азиатских деспотий, где человек доведен до уровня скота. Мне понятно, когда Дарвина принимают такие господа, как барон Якоби: он и его хозяева только и делают, что попирают человеческие нравы. Мистеру Каррингтону, несомненно, тоже должны прийтись по вкусу подобные идеи: он ведь верит в священную доктрину, по которой негров непременно нужно сечь. Но чтобы вы — женщина, призывающая к милосердию и исповедующая принципы свободы, — объединились с ними… Невероятно! Непостижимо! Недостойно вас!
— Вы чересчур суровы к обезьянам, — сухо отвечала Маделина, когда сенатор кончил свою тираду. — Вам ведь от них никакого вреда. В общественной жизни они не участвуют, голосом не пользуются. Кстати, будь у них право голоса, вы первый стали бы восторгаться их умом и порядочностью. Впрочем, мы все должны быть им благодарны: ну что бы мы делали в этом печальном мире, не оставь они нам в наследство своей тяги к веселью… и любви к тирадам.
Рэтклиф, надо отдать ему должное, умел сносить щелчки, по крайней мере те, что получал от руки миссис Ли, и его нечастые взрывы неповиновения неизменно сопровождались усиленным послушанием. Но, позволяя миссис Ли исправлять присущие ему недостатки, он не допускал никаких поучений со стороны ее друзей и неизменно ставил их на место. Однако и этого ему было мало. То ли потому, что он почти ничего не знал вне круга своего непосредственного опыта, то ли потому, что не доверял себе, стоя на чужой почве, но он явно старался свести любой спор к собственному уровню. Маделина так и не могла ответить на вопрос, делал ли он это, считая, что так ему выгоднее, или с целью скрыть свое невежество.
— Барон весьма заинтересовал меня рассказами об обществе в Бухаресте, — говорила, например, Маделина. — Я и понятия не имела, что там умеют так весело проводить время.
И слышала от Рэтклифа в ответ:
— Жаль, что я не могу познакомить барона с обществом в Пеонии. Он нашел бы там блестящий круг истинно природных аристократов.
— Барон говорит, политики у них — острейшие малые, с головой, — добавлял мистер Френч.
— А в Болгарии есть политики? — недоумевал сенатор, чьи представления о том, как Румыния географически соотносится с Болгарией, не отличались четкостью и который вообще полагал, что все подобные народы живут в кибитках, одеваются в овечьи шкуры шерстью вовнутрь и питаются квашеным молоком. — Так у них есть политики?! Хотел бы я видеть, как эти острейшие малые справились бы у нас на Западе!
— И впрямь, — подхватывала миссис Ли. — Представьте себе: Аттила и его орды заправляют выборами у индейцев.
— Превосходно! — вторил ей Френч, громко смеясь. — Во всяком случае, барон сказал: таких продувных бестий, как его друзья-политики, во всем Иллинойсе не сыщешь.
— Он так и сказал? — восклицал Рэтклиф с гневом.
— Точно так. Правда, миссис Ли? Только я ему не верю. А вы? Как по-вашему, мистер Рэтклиф, если чистосердечно? Ведь уж вы-то знаете об иллинойсских политиках все до тонкости. Как вы думаете, эти «Якоби бестии» и впрямь справились бы с собранием выборщиков в Иллинойсе?
Рэтклиф терпеть не мог, когда ему подпускали шпильки, в особенности по затронутому вопросу, но сдержался и не ответил на выходку Френча, которой тот лишь сквитался с сенатором за его «поделки-подделки». Рэтклифу же было важно отвести разговор от Европы, литературы, искусства, а шпильки Френча играли ему в этом на руку.
Слабой стороной сенатора было слепое невежество по части нравственных законов, и, понимая это, Каррингтон тешил себя надеждой, что миссис Ли, рано или поздно разглядев в Рэтклифе такой изъян, придет от него в ужас, а потому считал — главное, дать сенатору возможность разоблачать себя. Редко вступая в беседу, Каррингтон неизменно стремился выводить соперника на чистую воду. Однако ему вскоре пришлось убедиться, что Рэтклиф превосходно разбирается в подобного рода тактике и не только не сдает, а напротив, улучшает свои позиции. Иногда его дерзость просто ошеломляла, и даже когда Каррингтону казалось, что сенатор безнадежно запутался в расставленных ему силках, тот одним рывком стряхивал с себя охотничьи путы и уходил еще более неустрашимый и опасный, чем когда-либо прежде.
Если же миссис Ли загоняла его в угол, он чистосердечно признавал ее обвинения.
— Да, ваши слова в значительной части справедливы. В политике много отталкивающего и тягостного, много грубого и дурного. Да, не буду скрывать — хватает и бесчестности и коррупции. И мы должны делать все, чтобы этого зла стало как можно меньше.
— Вы, верно, сможете указать миссис Ли, как ей за это взяться, — вставил Каррингтон. — У вас богатый опыт. Помнится, я слышал, что вам однажды пришлось употребить весьма крутые меры против коррупции.
Рэтклиф, которого, по всей видимости, почему-то не обрадовал этот комплимент, бросил на Каррингтона ледяной взгляд, таивший угрозу. Но вызов принял и с ответом медлить не стал:
— Да, было дело, и теперь я об этой истории весьма сожалею. А историю эту, миссис Ли, которую я вам сейчас изложу, знают в Иллинойсе поголовно все мужчины, женщины и дети, так что у меня нет причин ее смягчать. В самые тяжкие дни войны стало ясно, что в Иллинойсе может взять верх партия мира — с помощью подлога, как мы считали. — но, так или иначе, нужно было
