отец заставлял меня учить наизусть Прощальную речь[23 — Имеется в виду речь Дж. Вашингтона, произнесенная им 19 сентября 1796 г., в которой он изложил свои идеи демократического правления. В марте 1797 г. Вашингтон, уйдя в отставку, поселился в Маунт-Верноне.]. В те дни генерал Вашингтон был своего рода американским Иеговой. Но Запад — плохая школа для почитания кумиров. А с тех пор, как меня избрали в конгресс, я чего только не узнал о генерале Вашингтоне и очень поразился, обнаружив, на какой незначительной основе покоится его репутация. Честный служака, наделавший порядком ошибок и имевший под своим началом не больше солдат, чем в нынешнем армейском корпусе, он потому так возвеличен в Европе, что не провозгласил себя королем — будто у него была хоть малейшая возможность это сделать! Добропорядочный, дотошный президент, он пользовался таким почтением у оппозиции, что на его месте даже младенец справился бы с управлением страной, но его оно смертельно утомляло. Его официальные бумаги вполне сносно составлены и отличаются здравым смыслом, присущим среднему гражданину. Но сегодня в Соединенных Штатах найдется сотня тысяч людей, которые написали бы их не хуже. Мне думается, что его привязанность к этому месту возникла отчасти из сознания недостаточности своих сил и боязни ответственности. В нынешнем правительстве не меньше десятка людей, равных ему по способностям, но мы не станем делать из них кумиров. Меня в Вашингтоне более всего удивляет вовсе не его военный или политический талант — сомневаюсь, что он был человеком большого таланта, — а странное, присущее скорее янки скопидомство в денежных делах. Он считал себя очень богатым, но ни разу не истратил хотя бы доллар просто так. Он был чуть ли не единственным известным мне виргинцем из подвизавшихся на общественной арене, который умер, не оставив после себя неоплаченных долгов.
Во время этой длинной речи Каррингтон, поглядывая на Маделину и встречая ее ответный взгляд, убеждался: слова Рэтклифа ей явно не по вкусу и крайне ее раздражают. «Так, — сказал он про себя, — устроим сенатору небольшую западню и поглядим, как он из нее выкарабкается». И Каррингтон взял слово. Его слушали особенно внимательно: уроженец Виргинии, он, по всеобщему мнению, многое знал о затронутом предмете, тем паче что его семья издавна пользовалась доверием самого Вашингтона.
— Живущие окрест много лет, наверное, и теперь помнят множество историй о прижимистости генерала по части денег. Говорят, все, что покупалось на вес, он перевешивал, а поштучно — пересчитывал и, если вес или число не сходились, отсылал назад. Однажды в его отсутствие управляющий оштукатурил одну из комнат и оплатил представленный мастером счет. По возвращении генерал перемерил комнату и обнаружил, что мастер начислил себе пятнадцать шиллингов выше положенного. Человек этот успел умереть, но генерал востребовал сумму в пятнадцать шиллингов из его наследства и получил их. Другой раз один из его арендаторов привез ему арендную плату. Генерал должен был дать ему четыре пенса сдачи, и присутствовавшие, предложив в заклад доллар, попросили отложить окончательный расчет, до следующей ежегодной платы. Но генерал отказался это сделать, и фермеру пришлось проделать девять миль пути до Александрии, а потом обратно из-за четырех пенсов. Однако есть и иные примеры. Как-то Вашингтон отправил к сапожнику, проживавшему в Александрии, слугу с просьбой приехать и снять с него мерку, чтобы сшить башмаки. Сапожник прислал ответ, что не в его обыкновении снимать мерку у заказчика на дому, и генерал, оседлав коня, поскакал к нему за десять миль. Кстати, он неуклонно придерживался правила платить равную сумму за завтрак в трактире как за себя, так и за своего слугу. И когда однажды трактирщик принес ему счет на три шиллинга девять пенсов за провизию, которую он съел за завтраком, и на три шиллинга за съеденную слугой, потребовал, чтобы в счет была вписана разница в девять пенсов: согласно его разумению, у слуги аппетит был не хуже, чем у него. Что скажете об этих историях? Что, свидетельствуют они о низменности его чувств?
Рэтклифу истории понравились.
— Эти факты для меня внове, — сказал он. — Впрочем, я так и думал. Ваши анекдоты рисуют человека, чьи мысли поглощены пустяками, человека, который хлопочет о мелочах. Нет, нынче мы вершим дела иным путем, чем тогда, когда приходилось выбивать урожай из гранита, как это было в Нью-Гэмпшире, где я жил мальчишкой.
На это Каррингтон ответил, что виргинцам не повезло: если бы они тогда научились вершить дела именно тем путем, каким их вершил Вашингтон, им вряд ли бы свернули шею и разорили дотла.
Гор задумчиво покачал головой.
— А что я сказал? — заявил он. — Разве этот человек не был олицетворением добродетели? Клянусь, я благоговею перед ним, мне стыдно, что мы копаемся в подробностях его жизни. Что нам до того, как он прилагал свои принципы к ночным колпакам и метелкам для пыли? Мы не лакеи в его доме, и нам нет дела до его слабостей. С нас достаточно знать, что свои добродетельные принципы он соблюдал даже в самом малом и что нам следует, всем и каждому, преклонять колена у его могилы.
Данбег, до тех пор молчавший в глубоком раздумье, спросил Каррингтона, не считает ли он, что его анекдоты рисуют отца нации довольно неумелым политиком.
— Что до политики, — сказал Каррингтон, — мистер Рэтклиф тут разбирается лучше, чем я. Это вопрос к нему.
— А Вашингтон вовсе и не был политиком, — отрезал Рэтклиф, — в том смысле, в каком мы это понимаем. Он стоял вне политики. У нас сегодня это бы не прошло. Народ не одобряет такого рода державные замашки.
— Не понимаю! — воскликнула миссис Ли. — Не понимаю, почему у вас это бы не прошло?
— Потому что я поставил бы себя в дурацкое положение, — отвечал Рэтклиф, польщенный при мысли, что миссис Ли как бы ставит его на один уровень с Вашингтоном. На самом деле она спрашивала, почему такое поведение невозможно в наши дни, и этим маленьким сдвигом Рэтклиф в своем тщеславии выдавал себя с головой.
— Мистер Рэтклиф хочет сказать, — комментировал Каррингтон, — что Вашингтон был слишком порядочен для нашего времени.
Эта реплика была брошена им с явной целью уязвить Рэтклифа и, разумеется, достигла цели: миссис Ли, повернувшись к Каррингтону, произнесла не без горечи:
— Что же, среди всех наших общественных деятелей он был единственный честный человек?
— О нет! — радостно заверил ее Каррингтон. — Нам, несомненно, повезло еще на одного, а может, даже на двух.
— Если бы остальные наши президенты были такими, как он, — сказал Гор, — на нашей короткой истории значилось бы меньше безобразных пятен.
Привычка Каррингтона доводить дискуссию до самой горячей точки окончательно вывела Рэтклифа из себя. Последнее замечание виргинца он принял на собственный счет и был уверен, что тот умышленно его оскорбил.
— Общественные деятели, — гневно возразил он, — не могут нынче рядиться в старинное платье Вашингтона. Будь он президентом сейчас, ему пришлось бы научиться нашим методам, иначе его провалили бы на следующих выборах. Только глупцы и теоретики воображают, что современным обществом можно управлять в белых перчатках и держась от него на известном расстоянии. Надо быть частью его! И если добро не может служить нашей цели, приходится использовать зло, иначе противники выгонят нас с наших мест взашей. И при Вашингтоне все было так же, как сейчас и как будет всегда.
— Полно, полно, — сказал лорд Скай, опасавшийся, что дело дойдет до открытой ссоры. — Ваша беседа балансирует на грани выдачи государственной тайны, а я — лицо, аккредитованное при правительстве. Не хотите ли, господа, прогуляться и осмотреть окрестности.
Во время прогулки по затейливому саду лорд Данбег из чувства естественной симпатии, которое заронила в его сердце мисс Сорви, шел с нею рядом. Но ум его продолжал переваривать полученные только что впечатления, а мысли витали в эмпиреях, и отсутствие должного внимания со стороны именитого гостя раздражало юную леди. Она дала несколько пояснений относительно цветов; она придумала несколько несуществующих видов, наградив их звонкими именами; она поинтересовалась, известны ли они в Ирландии, но ответы лорда Данбега были крайне невразумительны, и Виктория сочла свое дело проигранным.
— А вот и старинные солнечные часы. У вас, в Ирландии, есть солнечные часы?
— Да, разумеется! Что? Солнечные часы? О да! Честное слово! В Ирландии солнечные часы встречаются чуть не на каждом шагу.
— Вот как! Приятно слышать. Но у вас они, верно, служат только для украшения. А здесь дело обстоит иначе. Взгляните на эти часы! Они у нас все такие же! Наше нещадное солнце не для солнечных часов: они недолговечны. Мой дядя — у него плантация на Лонг-Бранч — сменил уже пятые за десять лет.
— Странно! Право, мисс Сорви, никак не пойму: как могут испортиться солнечные часы!
— Странно? Что же тут странного? Как же вы не понимаете? Часы набираются солнечной энергии и перестают отбрасывать тень. Ну совсем, как я: я так чудесно провожу свой досуг, что у меня нет времени чувствовать себя несчастной. Вы читали «Берлингтонский следопыт»?
— Нет, что-то не припоминаю. По-моему, нет. Это что — американский роман в выпусках? — запинаясь, произнес Данбег, который с трудом поспевал за своей спутницей в ее бешеных бросках туда-сюда.
— Вовсе нет! — отвечала Виктория. — Впрочем, боюсь, вам такое чтение будет не по зубам. Так что и не пытайтесь.
— А вы часто его читаете, мисс Сорви?
— Я? Каждую свободную минуту! Я вовсе не такой мотылек, каким кажусь. Но мне такое чтение дается без труда. Я владею нужным языком.
К этому моменту Данбег уже окончательно очнулся, и мисс Сорви, довольная своими успехами, позволила себе перевести беседу в более рациональное русло, пока легкая тень зарождающегося чувства не замаячила на их пути.
Однако тут разбредшимся по саду вашингтонским гостям пришлось собраться вновь: на пароходике ударили в колокол, призывая пассажиров на борт, и вскоре они потянулись по тропинке к берегу и заняли свои прежние места. Пароходик двинулся в обратный путь, и миссис Ли не отрывала взгляда от солнечного склона с мирным жилищем наверху, пока оно не скрылось из глаз, и чем дольше смотрела, тем больше испытывала недовольство собой. Неужели Виктория права, и она уже не способна жить в чистом воздухе? Неужели ей действительно необходимо дышать густыми испарениями большого города? Неужели она, сама того не зная, уже впитала грязь окружающей ее жизни? Или прав Рэтклиф, равно принимающий и добро и зло, являющийся частью своего времени, поскольку он в нем живет? Почему, с горечью спрашивала она себя, все, чего коснулся Вашингтон, он очистил от скверны, вплоть до ассоциаций, связанных с его домом? И почему все, чего касаемся мы, кажется оскверненным? Почему, глядя на Маунт-Вернон, я
