и на ней раскрытую книгу, чернильницу и несколько ручек. Сибилла прочла запись, оставленную последними посетителями: «Эли М. Грай с супругой из Термопил». Даже могилы не смогли заставить ее так остро почувствовать весь кошмар войны. Какое же это бедствие! Почтенное семейство выбросили из этого красивого дома вместе со всей их чудесной старой мебелью ради орды грубых захватчиков вместе с их «супругами». Неужели полчища Аттилы тоже расписывались в книгах для посетителей в храме Весты или доме Саллюстия? Какие еще ужасы они сотворят под видом кары господней! Сибилла вернулась на крыльцо и присела на ступеньках возле Каррингтона.
— Как здесь печально! — сказала она. — Я думаю, когда Ли здесь жили, дом был хорошо обставлен. Вы бывали здесь раньше?
Сибилла не отличалась проницательностью, но не была чужда состраданию, а Каррингтон в этот момент очень нуждался в добром слове. Он хотел, чтобы кто-нибудь разделил его чувства, и обратился к ней за дружеской поддержкой.
— Ли были старыми друзьями нашей семьи[31 — О дружбе семейств Адамсов и Ли рассказывается в автобиографической книге Г. Адамса «Воспитание Генри Адамса» (глава IV). — М., «Прогресс», 1988.],— сказал он. — Я часто бывал здесь мальчиком, и даже еще весной 1861 года. И в последний свой приезд я сидел здесь вместе с ними. Мы тогда просто помешались на сецессии[32 — В Древнем Риме сецессия (от лат. secession — уход, удаление) — выход плебеев из состава римской общины, оставлявший город фактически без военной защиты. По аналогии в период, предшествовавший Гражданской войне в США, и во время этой войны сторонники отделения рабовладельческих штатов называли свое движение «сецессией».] и только об этом и говорили. Я как раз пытался вспомнить, о чем тогда говорилось. Нам и в голову не могло прийти, что разразится война. А то, что к нам применят силу, звучало просто абсурдом. Как бы не так! Сама мысль об этом вызывала смех. Я тоже так думал, и, хотя и был за союз, вовсе не хотел отделения нашего штата. Я понимал — Виргинии очень достанется, но не мог представить себе, что мы будем разбиты наголову. Но вот я сижу здесь — южанин-мятежник, удостоившийся помилования, а бедное семейство Ли выбросили из родного дома, превратив его в кладбище.
Мысли Сибиллы мгновенно сосредоточились на Ли, и она засыпала Каррингтона вопросами, на которые тот достаточно охотно отвечал. Он рассказал ей, как восхищался генералом и как всю войну находился подле него.
— Понимаете, мы думали, что он станет нашим Вашингтоном; возможно, у него самого были подобные чаянья.
Потом Сибилла захотела узнать подробности сражения, и Каррингтон начертил на посыпанной гравием дорожке примерный план боя, чтобы показать, где проходила линия фронта, расположенного всего в нескольких милях отсюда. Затем он рассказал, как с мушкетом в руках исходил всю эту землю и в каких сражениях ему пришлось участвовать. Все это было для Сибиллы внове, живая история; перед ее глазами находились могилы тех, кто ее защищал, а рядом с ней сидел южанин-мятежник, воевавший с ними в Саут-Маунтине и Малверн-Хилле, и теперь рассказывал ей, как выглядели участники сражения и что думали, глядя в глаза смерти. Она слушала затаив дыхание, охваченная благоговейным ужасом, и наконец, набравшись мужества, спросила, убил ли он кого-нибудь сам. В ответ с чувством облегчения, хотя и не без разочарования, она услышала, что, скорее всего, нет. Хотя кто же, разряжая во время боя оружие, может знать, куда полетит его пуля.
— Я никогда не старался никого убить, — сказал он, — хотя меня пытались убить беспрестанно.
Сибилле захотелось узнать, как это было, и он удовлетворил ее любопытство, рассказав ей несколько историй, какие всегда есть в запасе у каждого стоявшего под огнем солдата, из чьей одежды пули вырывали клочья, а то и пускали ему кровь. Бедная Сибилла была потрясена, но нашла во всем этом странное очарование. Они сидели рядом на ступеньках, перед ними открывался великолепный вид, но ее внимание было целиком поглощено его рассказом, и она не замечала ни того, что простиралось у нее перед глазами, ни даже экипажей с туристами, которые приезжали, осматривали окрестности и уезжали, завидуя Каррингтону, занятому с такой миловидной девушкой. В своем воображении она преследовала вместе с ним отступающую армию северян по полям Виргинии, уныло тащилась обратно к Потомаку после кровавой бойни под Гёттисбергом и наблюдала последнее и окончательное debacle[33 — Крах (фр.).] — отступление по дороге из Ричмонда в Аппоматокс. Они просидели бы так до заката, но через некоторое время Каррингтон стал настаивать на том, что пора возвращаться, и Сибилле пришлось с глубоким вздохом и нескрываемой досадой подняться со ступеней.
На обратном пути Каррингтон, который не был полностью, как ему следовало бы, поглощен мыслями о своей спутнице, отважился выразить сожаление, что ее сестра не поехала с ними, но эти слова не вызвали у Сибиллы большого сочувствия.
Напротив, она решительно ему возразила:
— Я очень рада, что Маделина не поехала с нами. Вы все время разговаривали бы с ней, и мне пришлось бы развлекать себя самой. Вы стали бы спорить о чем-нибудь серьезном, а я это терпеть не могу. Она отстаивала бы какие-нибудь свои принципы, а вы вертелись бы вокруг нее, пытаясь ей угодить. Кроме того, в ближайшее воскресенье она собирается сюда с этим нудным мистером Рэтклифом. Не представляю себе, что она в нем находит. В Вашингтоне вкус стал ей изменять. Знаете ли, мистер Каррингтон, я не так умна или серьезна, как Маделина, я не интересуюсь законами и ненавижу политику, но здравого смысла у меня больше, и, право, она начинает меня сердить. Теперь я понимаю, чем опасны молодые вдовы и почему в Индии их сжигают вместе с прахом их мужей. Нет, я вовсе не хочу, чтобы Маделину сожгли, потому что она очень хорошая и добрая, и я люблю ее больше всех на свете; но она рискует в ближайшее же время навлечь на себя беду, у нее какие-то сумасбродные идеи насчет самопожертвования и долга; если бы ей, к счастью, не пришлось заботиться обо мне, она уже давно натворила бы что-нибудь ужасное, а окажись во мне хоть маленькая червоточина, она бы с радостью посвятила всю свою жизнь делу наставления меня на путь истинный. А теперь она занялась мистером Рэтклифом, который всячески старается внушить ей, что она может его «направить»; и если он в этом преуспеет, наша песенка спета. Маделина покинет нас и разобьет себе сердце из-за этой отвратительной туши, этой грубой деревенщины, которой нужны только ее деньги.
Сибилла произнесла свой маленький монолог очень эмоционально, поразив Каррингтона в самое сердце. Она не часто утруждала себя столь длинными речами, и было ясно, что в эту она вложила все, что думала. Каррингтону ее слова пришлись по душе, и он решил развить эту тему.
— Я, как и вы, не люблю мистера Рэтклифа, возможно, даже больше. И так к нему относятся все, кто достаточно хорошо его знает. Но если мы вмешаемся, то лишь усугубим положение. Мы ничего не можем сделать?
— Именно это я всем и говорю, — отвечала Сибилла. — Виктория Сорви твердит мне, что я должна что-то предпринять; и мистер Шнейдекупон туда же. Будто я могу что-то сделать! Маделина с самого начала возбуждала вокруг себя злобные сплетни. Половина Вашингтона считает ее интриганкой, искушенной и тщеславной. Не далее как вчера миссис Клинтон — эта злобная старуха — заявила мне: «Вашу сестру Вашингтон совершенно испортил. Мне в жизни не встречался человек, так одержимый жаждой власти». Я ужасно рассердилась и сказала ей, что она ошибается — Маделина такая же, как была. Но я не могла сказать, что ее не влечет к власти, ведь так оно и есть; но не в том смысле, который имеет в виду миссис Клинтон. Видели бы вы мою сестру позавчера вечером, когда мистер Рэтклиф, упомянув о каком-то государственном деле, предложил сделать так, как она сочтет правильным, презрительно усмехнувшись, она довольно резко ответила ему, что ему надо поступать так, как он считает правильным сам. В первый момент он едва сдержал гнев и пробормотал что-то о непостижимости женской логики. Ведь он постоянно пытается искушать ее властью. При желании она давно уже могла бы воспользоваться предоставляемыми им возможностями, но я вижу, и он это видит тоже, она держит его на почтительном расстоянии. Ему это совсем не нравится, и он надеется в ближайшее время найти нужное средство, которое сработает безотказно. И зачем только мы приехали в Вашингтон! В Нью-Йорке гораздо приятнее, и люди там интереснее: они лучше танцуют и не забывают присылать вам цветы, и, уж во всяком случае, они не дурят вам голову своими принципами. У Мод там были ее больницы, и нищие, и ремесленные школы — все шло так хорошо. Так спокойно. Но когда я заговариваю с ней об этом, она снисходительно улыбается и отвечает, что я могу наслаждаться Ньюпортом, сколько угодно, как будто я не двадцатипятилетняя женщина, а ребенок! Бедная Мод! Если она выйдет замуж за мистера Рэтклифа, я с ней не останусь, но мое сердце будет разбито. Как вы думаете, он не будет ее бить? А вдруг он пьет? Если бы я увлеклась каким-нибудь мужчиной, я бы предпочла, чтобы он меня немного поколачивал, только не увозил в Пеонию. О, мистер Каррингтон, вы моя единственная надежда. Вас она послушается. Вы не должны позволить ей выйти замуж за этого ужасного политикана.
В ответ на этот патетический призыв, отдельные положения которого столь же мало льстили Каррингтону, как и Рэтклифу, Каррингтон сказал, что готов сделать все, что в его силах, если Сибилла подскажет ему, как и когда действовать.
— В таком случае мы с вами заключаем договор, — произнесла Сибилла, — когда вы мне понадобитесь, я позову вас на помощь, и вы помешаете этому браку.
— Союз наступательный и оборонительный, — рассмеялся Каррингтон. — Война против Рэтклифа не на жизнь, а на смерть. Если потребуется, мы снимем с него скальп, но, мне кажется, если мы предоставим ему свободу действий, он сам сделает себе харакири.
— И еще больше понравится Маделине, которая обожает все японское, — очень серьезно возразила Сибилла. — Ах, если бы здесь было больше этих японских bric-a-brac[34 — Безделушки (фр.).], всяких там чашечек и чайничков! Немного разговоров об искусстве очень помогли бы Маделине. Вашингтон — странный город, здесь все стремятся стоять на голове. Каждый придумывает что-то свое. Виктория Сорви говорит, что она из принципа не желает быть добродетельной — надо же приберечь что-то интересное и для загробной
