было энергично взяться за работу.
Это, однако, не помешало его свиданию с Сибиллой, и в четыре часа они отправились на прогулку в тенистых зарослях Рок-Крика, выискивая пустынные тропы, где их лошади могли бы идти рядом, а они — спокойно беседовать, не рискуя стать объектом наблюдения любопытных глаз. Это был полуденный час одного из тех знойных и хмурых весенних дней, когда в природе уже чувствуется, но еще не проявило себя извечное возрожденье жизни, лишь кое-где свежие цветы успели пробиться своими мягкими головками сквозь панцирь омертвевших прошлогодних листьев. У наездников тоже было такое чувство, будто обнаженные леса и лавровые кущи, теплый влажный воздух и низкие облака образовали для них уютное и безопасное убежище. Каррингтон был слегка удивлен, обнаружив, что общество Сибиллы ему приятно. У него было такое чувство, будто она — его сестра, любимая сестра.
Она сразу же набросилась на него за то, что он покидает ее и нарушает их недавно заключенный договор, и он попытался вызвать ее сочувствие, объясняя, что, если бы она знала его несчастливые обстоятельства, она бы его простила. И когда Сибилла спросила, действительно ли ему нужно ехать, оставив ее без друга, с кем она могла бы говорить откровенно, чувства взяли над ним верх: он уже не мог сдержаться и рассказал ей о своих бедах, потому что не было другого человека, которому он мог бы довериться. И он сказал ей, что влюблен в ее сестру.
— Вы говорите, мисс Росс, что любовь — это чушь. Должен вам заметить, это не так. Любовь — постоянная физическая боль, боль в сердце, которая длится неделями и месяцами и никогда вас не отпускает, ни днем, ни ночью; длительное нервное напряжение, как зубная боль или ревматизм, в общем, переносимое в данный момент, но изнуряющее человека своим бесконечным испытанием. Это болезнь, преодолеть которую, как и любое другое нервное заболевание, можно лишь терпением, а излечить лишь с помощью противоядия. Для этой цели вполне подойдет поездка в Мексику. И все же это не главная причина моего отъезда.
И он рассказал ей обо всех своих личных обстоятельствах: о разорении, принесенном ему и его семье войной; о том, как из его двух братьев уцелел один, но вскоре умер дома от слабости, нужды и ран; второго пуля поразила у него на глазах, и он истек кровью на руках у Каррингтона во время боев в лесах у реки Рапидан[35 — Здесь в мае 1864 г. шли сражения между армиями генерала Гранта и генерала Ли, в результате которых погибло около 28 тысяч человек.]; о том, как его мать и две сестры едва обеспечивают себе кусок хлеба на жалкой ферме в Виргинии, а все его усилия еле-еле удерживают их на грани нищеты.
— Вы даже не можете представить себе ту бедность, в которой вынуждены жить наши южанки после войны, — говорил он, — многие из них буквально остались без пропитания и одежды.
Жалованье, которое он получит в Мексике, удвоит его доходы за этот год. Может ли он отказаться? Имеет ли право отказаться? И бедный Каррингтон со стоном добавил, что, если бы дело было только в нем, он бы скорее застрелился, чем уехал.
Сибилла слушала его со слезами на глазах. Никогда раньше не видела она страдание так близко. Несчастья, с которыми ей пришлось встречаться, как правило, преподносились в смягченном виде и падали на плечи людей старших и дружески к ней расположенных. Сейчас она впервые увидела Каррингтона в подлинном свете, без той привычной маски спокойствия, за которой он прячется. Внезапная вспышка женской интуиции подсказала ей: необычное выражение стойкости и терпения на лице Каррингтона появилось в ту ночь, когда он держал на руках своего брата, зная, что кровь капля за каплей уходит из его жил, голос угасает, а тело коченеет, зная, что в этих густых дремучих лесах помощи ждать неоткуда. Когда он закончил свой рассказ, Сибилла боялась заговорить. Она не знала, какими словами выразить ему сочувствие, и терзалась, что может показаться бессердечной. Потрясенная, она лишь расплакалась и стала молча утирать слезы.
Найдя человека, которому можно довериться, Каррингтон, облегчив душу, сразу повеселел и уже по-другому оценил ход событий. Он высмеял себя за то, что вызвал слезы у своей хорошенькой спутницы, и вырвал у нее угрюмое обещание не выдавать его.
— Конечно, вашей сестре все это известно, — сказал он, — но она не должна знать, что я открылся вам, да и никому другому я не сказал бы ни слова.
Сибилла пообещала верно хранить тайну и стала защищать сестру.
— Вы не должны винить Маделину, — сказал она. — Знай вы все, что ей довелось пережить, вы не считали бы ее холодной. Вы же помните, муж ее умер внезапно, проболев всего один день, и знаете, каким он был чудесным человеком. Она ведь так его любила! Его смерть словно оглушила ее. Мы просто растерялись — такой она казалась спокойной и сдержанной. Затем через неделю в страшных мучениях умер от дифтерита ее ребенок, и она, не в силах облегчить его страданий, обезумела от отчаяния. Она едва не потеряла рассудок; я даже думаю, какое-то время Маделина была на грани безумия. Я знаю, она была в неистовстве и хотела покончить с собой; ни раньше, ни позже я не слышала таких яростных слов о религии, покорности судьбе и богу. Но через несколько недель буря улеглась. Маделина стала тихой и заторможенной и вела себя, как заведенная машина; в конце концов она сумела справиться с собой, но ей уже не удалось стать такой, какой она была прежде. Вы знаете, до замужества она была весьма легкомысленной нью-йоркской девушкой, а политикой и филантропией интересовалась не больше меня. Вся эта чепуха появилась в ее жизни совсем недавно. Но она вовсе не такая суровая, как кажется. Это лишь внешнее впечатление. Я всегда знаю, когда она думает о муже или ребенке: в такие минуты лицо ее каменеет; точно так же она выглядела после смерти ребенка, как будто ей было все равно — покончить с собой или остаться жить. Не думаю, что она еще раз кого-нибудь полюбит. Она страшится любви, она скорее уж будет тешить свое честолюбие или чувство долга или ударится в самопожертвование.
Некоторое время они ехали молча, и Каррингтон размышлял, что могло заставить Провидение послать столь тяжкие испытания таким двум безобидным людям, как Маделина и он сам; Сибилла же решала вопрос, какой зять мог бы получиться из Каррингтона; впрочем, он больше нравился ей в теперешнем его положении. Тишину нарушил Каррингтон, вернув разговор к его исходной точке:
— Нужно что-то делать, чтобы уберечь вашу сестру от Рэтклифа. Я уже думал об этом до полного изнеможения. А у вас есть какие-нибудь предложения?
Увы! Сибилла чувствовала себя беспомощной и ужасно встревоженной. Мистер Рэтклиф появлялся у них в доме, когда только мог, и, видимо, рассказывал Маделине обо всем, что происходило в мире политики, просил ее советов, а Маделина его не расхолаживала.
— Мне кажется, ей это нравится: она считает, что таким образом сможет делать добро. Я не решаюсь поговорить с ней об этом. Она все еще видит во мне ребенка и относится ко мне как к пятнадцатилетней. Что я могу сделать?
Каррингтон сказал, что сам думал поговорить с миссис Ли, но не знает, что сказать, а ненароком обидев ее, лишь толкнет в руки Рэтклифа. Но Сибилла считала, что он не обидит Маделину, если поведет себя правильно.
— От вас она стерпит больше, чем от кого-либо другого. Скажите ей прямо, что вы — что вы любите ее, — дерзко произнесла Сибилла, доведенная до отчаяния, — на это она не обидится, а после вы сможете высказать ей все, что угодно.
Каррингтон взглянул на Сибиллу с восхищением — такая решительность пришлась ему по душе, и он подумал, что ее советами вряд ли стоит пренебрегать. В конце концов она выказала достаточно здравого смысла и, что куда важнее, выглядела на редкость хорошенькой — тонкий стан, выпрямившийся в седле, теплая нежная кожа, зардевшаяся от дерзости этих речей.
— Вы, безусловно, правы, — сказал он. — В конечном итоге мне нечего терять. Выйдет она замуж за Рэтклифа или нет, все равно, за меня она не выйдет никогда.
В этих словах прозвучала робкая попытка заручиться поддержкой Сибиллы. И Каррингтону воздалось по заслугам: весьма польщенная отношением Каррингтона и смелая, как львица, потому что сейчас пальцы в огонь совал он, а не она, Сибилла с ходу изложила ему женскую точку зрения на сложившееся положение, не оставлявшее ему никакой надежды. Она прямо сказала, что, когда дело касается женщин, мужчины, по-видимому, совершенно теряют голову; она же совершенно не понимает, что такого они находят в женщинах, чтобы так с ними носиться; что же до нее, то большинство женщин кажутся ей ужасными, мужчины гораздо лучше.
— Что же касается Маделины, из-за которой вы готовы перегрызть друг другу горло, она прелесть, прекрасная сестра, золотой человек, и я люблю ее всем сердцем, но женитесь на ней, и она перестанет нравиться: она очень своенравна, и ее уже не изменишь; ее не научишь подчиняться мужниной подсказке, и вы оба будете несчастны уже через неделю. Этому мистеру Рэтклифу она превратит жизнь в ад, я очень надеюсь, что именно так и будет, — закончила Сибилла с легким взрывом ненависти и злорадства.
Каррингтона не мог не забавлять подход Сибиллы к сердечным делам. Он смотрел на нее с улыбкой, и это придало ей смелости; она продолжала безжалостно нападать на него за то, что он стоит перед ее сестрой на коленях, «как будто вы чем-то хуже нее», и открыто заявила, что, если бы она была мужчиной, у нее по крайней мере сохранилась хоть капля гордости. Мужчинам нравится, когда их ставят на колени. Каррингтон не предпринимал попыток защитить себя и даже поощрял нападки Сибиллы. Они оба наслаждались прогулкой по еще обнаженному лесу мимо журчащих весенних ручейков, овеваемые ленивым дыханием влажного южного ветерка. Это была кратковременная идиллия, тем более приятная, что и позади, и впереди них сгущалась тьма. Безудержная веселость Сибиллы порождала в Каррингтоне сомнения: а нужно ли воспринимать жизнь так серьезно? Молодые силы бурлили в девушке, и ей стоило немалых трудов держать их в узде, в то время как двадцать лет нервного напряжения истощили Каррингтона, и ему, напротив, требовались усилия, чтобы поддерживать в себе тягу к жизни. И потому он испытывал чувство благодарности к Сибилле, которая дарила его своей жизнерадостностью. Даже ее насмешки ему нравились. Ну, откажется Маделина Ли выйти
