за него замуж. И что же? «Фу! — смеялась Сибилла. — До чего же вы, мужчины, все на один лад. Как можно быть таким глупым? Вы с Маделиной просто несовместимы. Поищите себе кого-нибудь без высоких идей».
Они составили план заговора против Маделины и детально все обсудили: что Каррингтон должен ей сказать и какие выбрать слова, потому что Сибилла была убеждена, что мужчины отчаянно глупы, где уж позволить им самостоятельно объясняться в любви; их всему нужно учить, как учат маленьких детей произносить молитвы. Каррингтона забавляло, что его наставляют, как признаваться в любви. Он не стал интересоваться, откуда у Сибиллы такой большой опыт по части мужской глупости. Он решил, что, возможно, общение со Шнейдекупоном просветило ее на этот предмет. Во всяком случае, они настолько увлеклись составлением планов и заучиванием уроков, что прибыли домой с большим опозданием, и Маделина уже начала волноваться, не случилось ли с ними какой беды. Сумерки уже совсем сгустились, когда она услышала топот копыт на асфальтовой мостовой и спустилась к входной двери выбранить их за задержку. Сибилла в ответ лишь рассмеялась и сказала, что во всем виноват мистер Каррингтон: он-де сбился с пути, и ей пришлось выводить его на правильную дорогу.
Прошло десять дней, прежде чем их план стал осуществляться. Наступил апрель. Каррингтон закончил все свои дела и был готов к отъезду. Однажды вечером он наконец появился у миссис Ли, и тут выяснилось, что Сибилле как раз в этот момент необходимо уйти из дому: она договорилась с Викторией Сорви провести часок-другой у знакомых, живущих поблизости. Когда она ушла, Каррингтону вдруг стало совестно. Этот сговор за спиной у миссис Ли был ему не по вкусу.
Он сел и тотчас решительно приступил к главной теме своего разговора. Он сказал, что почти готов к отъезду, практически закончил все дела в департаменте и уверен, что сопроводительные бумаги будут готовы в. течение двух дней; ему может не представиться другого случая повидаться с миссис Ли в столь спокойной обстановке, поэтому он желал бы проститься с ней сейчас — для него это очень важно; его поездка была бы ему в удовольствие, если бы не тревога за нее; и все же он до сих пор не решается говорить с ней откровенно. Он сделал паузу, как будто приглашая ее к разговору.
Маделина с сожаленьем (но без раздраженья) отложила в сторону работу и ответила со всей искренностью: между ними сложились очень добрые дружеские отношения и он не должен допускать и мысли, что она может обидеться; она не собирается делать вида, что неправильно истолковала его слова.
— Мои дела, — добавила она с оттенком горечи, — кажется, стали общественным достоянием, и я предпочитаю хотя бы изредка обсуждать их сама, а не только слышать, как они обсуждаются за моей спиной.
Тон разговора с самого начала задавался острый, но Каррингтон решил не придавать этому значения и продолжал:
— Вы, как всегда, честны и откровенны. Я отвечу вам тем же. Не могу не ответить. Долгие месяцы я знал лишь одну радость — быть подле вас. Впервые в своей жизни я понял, что значит забыть обо всем на свете из-за любви к женщине, которая кажется мне святой и за единственное слово которой я готов отдать все в жизни и даже саму жизнь.
Маделина зарделась и, повернувшись к нему с чрезвычайно серьезным видом заговорила с такой же серьезностью в голосе:
— Мистер Каррингтон, я вам друг лучший на всей земле. Когда-нибудь вы от души поблагодарите меня за то, что я отказалась выслушать вас. Вы не знаете, от какой беды я хочу вас уберечь. Я не могу дать вам то, чего у меня нет. Вам нужно существо юное, свежее, способное помочь вам, веселое и жизнерадостное, которое развеет ваше уныние, молодая девушка, которая полностью в вас растворится и посвятит вам свою жизнь. Я не могу это сделать. Я ничего не могу вам дать. Я делала все, что в моих силах, убеждая себя, что в один прекрасный день моя жизнь вновь наполнится надеждами и чувствами, но тщетно. Огонь погас. Если вы женитесь на мне, вы убьете себя. Однажды вы проснетесь и обнаружите, что мир превратился в прах и пепел.
Каррингтон выслушал ее молча. Он не сделал попытки перебить ее или возразить ей. Лишь в конце сказал с горькой иронией:
— Да-да, моя жизнь представляет огромную ценность и для общества, и для меня самого, и, разумеется, мне нельзя подвергать ее подобному риску. Тем не менее я рискнул бы, если бы вы дали мне шанс. Неужели вы считаете меня настолько испорченным, чтобы искушать судьбу? Я не собирался докучать вам уговорами. Во мне есть еще капля гордости, не говоря уже об огромном чувстве уважения к вам. И все же, несмотря на то что вы уже сказали и еще скажете, человек разочарованный может с тем же успехом обрести счастье и покой с таким же разочарованным существом, как и черпая жизненную энергию из цветущей юности.
Миссис Ли не нашлась что ответить на эту необычную для Каррингтона возвышенную речь. Она лишь пробормотала, что его жизнь не менее значительна, чем всех прочих, и если Каррингтон сам себя не ценит, он безмерно дорог ей, Маделине, и она не позволит ему погубить себя.
— Простите за подобные речи, — продолжал Каррингтон. — Я не собирался жаловаться на судьбу. Я буду любить вас столь же сильно независимо от того, имеет ли это для вас значение или нет; вы единственная женщина, которая кажется мне совершенством.
Если говорить так его научила Сибилла, она недаром потратила время. Слова и тон Каррингтона острыми стрелами пронзили миссис Ли, причинив ей такую боль, словно нарочно были направлены с рассчитанной жестокостью, чтобы заставить ее страдать. Она почувствовала себя ничтожной и бессердечной. «Жизнь за жизнь» — в этом он весь, и хотя его жизнь — и раньше, и теперь — была гораздо бесцветнее ее собственной, она признавала его превосходство. Вот он сидит перед ней, настоящий мужчина, который несет свою ношу спокойно, достойно, не жалуясь и готов встретить новые невзгоды столь же стойко, как и те, что ему довелось пережить до сих пор. И он считает ее совершенством! Нет, она не чувствует себя достойной того, чтобы человек его доблестей называл ее в глаза совершенством. Совершенство! Она! В своем искреннем раскаянии Маделина готова была склониться к его ногам и признаться во всех своих грехах: в паническом страхе перед несчастьем и страданиями, в ограниченности интересов, в недостатке веры, в гадком себялюбии и жалкой трусости. Думая о том, какая она обманщица, сколько в ней необоснованных претензий, врожденной лживости, она вся сжималась от страха. Ей хотелось спрятаться, закрыть лицо руками. Собственный образ, каким она его сейчас увидела, внушал ей отвращение и гнев; он так не соответствовал слову, произнесенному Каррингтоном: совершенство!
Но это было не самое страшное. Каррингтон не был первым мужчиной, считавшим ее совершенством. От этого внезапно вымолвленного слова, которое она не слышала с тех пор, как уста, повторявшие его, сомкнулись навсегда, голова ее пошла кругом. Ей показалось, что она слышит голос мужа, который вновь называет ее совершенством. Но против подобных мучений у нее была довольно крепкая защита. Она давно уже научилась стойко переносить воспоминания такого рода, и это придавало ей уверенности и сил. Ее уже называли совершенством, а к чему это привело? Две могилы и разбитая жизнь! Она выпрямилась, лицо ее стало бледным и строгим. Она ничего не ответила Каррингтону, лишь, глядя на него, тихо покачала головой.
Он продолжал:
— В конце концов я пекусь не о собственном счастье, а о вашем. Я никогда не был настолько тщеславным, чтобы считать себя достойным вашей любви, что я смогу завоевать ее. Другое дело — ваше счастье. Я настолько волнуюсь за вас и содрогаюсь при мысли об отъезде из страха, что вас в это время втянут в гнусные политические интриги; а вот если бы я остался, я смог бы быть вам полезен.
— Вы на самом деле полагаете, что я паду жертвой мистера Рэтклифа? — спросила Маделина с холодной усмешкой.
— А почему бы и нет? — таким же тоном ответил Каррингтон. — Он может всерьез потребовать от вас сочувствия и помощи, если не любви. Он может предложить вам широкое поле деятельности — а ведь вы хотите именно этого. Он очень вам предан. Вы уверены, что сейчас уже сможете отказать ему, не вызвав с его стороны нареканий, что вы его завлекали?
— А вы уверены, — произнесла миссис Ли уклончиво, — что не судите его слишком сурово? Мне кажется, я знаю его лучше, чем вы. В нем много хорошего, есть и весьма достойные черты. Что он может мне сделать? Допустим, ему удастся убедить меня, что мне лучше всего посвятить свою жизнь служению ему. Почему я должна этого бояться?
— Вы и я, — сказал Каррингтон, — очень расходимся в своих оценках мистера Рэтклифа. К вам он, несомненно, поворачивается лучшей своей стороной. Он ведет себя безукоризненно, зная, что любой ложный шаг его погубит в ваших глазах. Я же вижу перед собой лишь грубого, эгоистичного и беспринципного политикана, который либо низведет вас до своего уровня, либо, что больше похоже на правду, очень скоро вызовет у вас чувство омерзения, и ваша жизнь либо будет принесена в жертву его вульгарным амбициям, либо он вынудит вас бросить его. В любом случае вы будете жертвой. Вы не можете себе позволить сделать в жизни еще один неверный шаг. Откажите мне! Я ни единым словом не стану вам возражать. Но будьте начеку; не дай вам бог отдать себя этому человеку.
— Почему вы такого дурного мнения о мистере Рэтклифе? — спросила Маделина. — Он всегда столь высоко о вас отзывается. Вам известно о нем то, чего не знают другие?
— Мне достаточно наблюдать за его общественной деятельностью, — ответил Каррингтон, уходя от второй части вопроса. — Вы знаете, я никогда не менял своего мнения о нем.
В разговоре наступила пауза. Обе стороны сознавали, что из дальнейших прений по этому вопросу ничего хорошего не получится. Маделина спросила:
— Что же, по-вашему, мне делать наконец? Вы хотите, чтобы я дала торжественное обещание ни при каких обстоятельствах не выходить замуж за мистера Рэтклифа?
— Ни в коем случае, — последовал ответ, — вы достаточно хорошо меня знаете, чтобы предположить, что я стану просить об этом. Я хочу, чтобы вы не торопились и постарались избегать его влияния, пока не примете твердое решение. Я уверен — не пройдет и года, как вы согласитесь с моим
