затопившем комнату.
— Это удивительный человек. Он явился ко мне на прошлой неделе и сказал, что хочет купить у индейцев сто тысяч акров земли.
— Нефть?
— Что же еще? И заверил меня, что министерство внутренних дел не станет поднимать шума…
— Но он знал, что ты-то шум поднимешь.
— Вот-вот. И он хочет, чтобы мой подкомитет не возражал против покупки земли за ничтожную часть ее истинной цены.
— И индейцы согласны?
— Конечно! Они же идиоты.
— Тогда ты должен защитить их.
— Я защищу их и тем заслужу их смертельную ненависть. Ни одно благое деяние не остается безнаказанным.
— Но постоять за правду — это значит сохранить душевный покой.
— Не уверен в этом. Не будь ригористкой, — вдруг урезонил он ее. — Не бери пример с меня. Вспомни слова Цицерона…
— Цицерон говорил всякое, и ты знаешь все, что он говорил.
Диана дразнила его, и это его вовсе не забавляло, ибо он не обладал чувством самоиронии, и сознание того, что он лишен этой самой американской из добродетелей, отнюдь не облегчало жизнь. Для общественного деятеля он был чересчур чувствительным и ранимым.
— Цицерон сказал: «Приспосабливаться слегка — допустимо, но, когда пробьет твой час, не пропускай его!»
— Да, но как знать, что твой час пробил?
— Цицерон угадал его безошибочно. Они пришли с мечами и отрубили ему голову.
— По-моему, лучше вообще не приспосабливаться. В таком случае ты всегда готов к концу.
— Чтобы выжить, это, увы, необходимо. Знать, когда без этого можно обойтись, — вот секрет величия.
Он был тронут.
— Дочери всегда высокого мнения о своих отцах.
— Но ты на самом деле такой. Потому что ты не боишься быть… — Она запнулась, и Бэрден ждал, какой эпитет она выберет: сильным, мудрым, честным? Должно быть, «честным», решил он и попытался телепатически повлиять на ее решение. Но она выбрала другое слово: «непопулярным» — сомнительная добродетель, граничащая с пороком. В сенате полно людей, упивающихся непопулярностью (за пределами своих штатов, конечно); эти притворщики на седьмом небе от счастья, когда им случается ощутить стену за своей спиной. «Надеюсь, я не принадлежу к этой братии», — подумал сенатор.
Но прежде, чем он смог что-либо сказать, в комнату вошла Китти Дэй, его жена и мать Дианы. Маленькая, непричесанная, смуглая женщина с блестящими глазами, в старом халате уселась за стол.
— Мама, почему ты считаешь своим долгом выглядеть так по утрам? — спросила Диана, не скрывая отвращения.
— Как выглядеть, дорогая? — Китти было абсолютно невозможно прошибить критическим замечанием. Бэрден встретил ее во время своей первой политической кампании, и меньше чем через шесть месяцев они поженились. Она окружила его любовью, и он любил ее как мог — куда как скромнее, ибо был занят днями напролет, а иногда уезжал из дома на целые недели. Но когда он возвращался, она всегда ждала его, ласковая и нежная, чем однако приводила его в исступление, ибо не умела вести себя в обществе и не отдавала себе отчета в том, какое впечатление производит на других. Хуже того, за последние годы она усвоила себе в высшей степени настораживающую привычку: пристрастилась говорить то, что думала, или, точнее, о чем думает в данную минуту.
— Так или иначе, — сказала Китти, перебивая дочь, — мы должны накормить кардинала. — Раскрошив кусочек поджаренного хлеба, она подошла к подоконнику. — Доброе утро! Ты сегодня прекрасно выглядишь. — Она разговаривала с птичкой, а та жадно и без боязни склевывала крошки с ее ладони.
Отец и дочь как завороженные наблюдали за этой сценой. Перед способностью Китти всецело отдаваться тому, что она делала, все другое казалось тщетой и суетой. После кормежки птичка улетела.
— До завтра, — сказала Китти, когда птичка скрылась среди деревьев. — Будь осторожна. Держись подальше от проводов высокого напряжения. — Она не сюсюкала, не меняла голоса, разговаривая с животными. — Ненавижу эти провода, — сказала она мужу тем же тоном, каким обычно обращалась к птице. — Неужели с ними ничего нельзя поделать?
— Тут сенат бессилен, как электростанция без силового напряжения, — начал он, пытаясь каламбурить. — Полагаю, мы могли бы поставить предупредительные знаки: «Под напряжением. Не садиться». Что-то в этом роде.
— Они не умеют читать, — возразила Китти ровным голосом. Затем задала свой обычный утренний вопрос: — Что пишут в газетах?
Прежде чем он попытался кратко изложить ей новости, в разговор вступила Диана:
— Мама, ты могла бы прочесть одну газету, ну хотя бы сегодня, для разнообразия. Папу прочат в президенты, это общее мнение.
— Что же, очень мило, — мягко сказала Китти, поворачиваясь к Бэрдену. — Да, да, это и вправду мило, что люди хотят видеть тебя президентом. Пожалуй, я прочту одну газету. — Она взяла ближайшую, подержала ее минуту в руках, как бы не зная, что с ней делать, затем рассеянно опустила газету в масло. — Кто тебе только что звонил?
— Клей, из офиса. Мне уже пора двигаться. — Бэрден встал из-за стола и крикнул: «Генри!» Ответа не последовало, потому что всякий раз, как Генри слышал, что его зовут, он менял свою белую куртку на синюю и подгонял машину к подъезду.
— Мы должны на этих днях пригласить Клея к обеду, — сказала Китти с полным ртом.
— Он слишком занят, — отозвалась Диана, извлекая газету из масла. — Этим летом у него по горло светских обязанностей. Он все время с Сэнфордами.
— Такой милый юноша. Уверена, Блэз и Фредерика любят его не меньше нас. — Китти медленно жевала яичницу. Бэрден не знал человека, который ел бы так медленно, как его жена. Китти подносила ложку ко рту, но тут же, задумавшись о чехМ-то, опускала ее. — Понимаю, почему ему у них нравится больше, чем у нас. Ничего не скажешь, Инид ужасно привлекательна и богата.
Бэрден приложил все свои усилия, пытаясь предотвратить то, что должно было за этим последовать.
— Расскажи нам, Китти, о твоей новой клетке для птиц. Когда она будет готова?
— Не раньше чем на следующей неделе. Ты знаешь, какой копуша наш Генри. Конечно, он страшно хитер и хочет получше устроиться, а Диана круглая дура, что хочет за него замуж: от него ей будет одна морока.
— Мама! — крикнула Диана и, швырнув салфетку, выбежала из комнаты.
— Какая муха ее укусила? — неподдельно изумилась Китти.
Бэрден вздохнул, подошел к жене и, поцеловав ее в щеку, ощутил знакомый утренний запах кольдкрема и сна.
— Ничего особенного, дорогая. — И, не удержавшись, добавил: — Быть может, ты что-то такое сказала?
— Я говорила только о Генри и клетке для птиц.
— И о Клее.
— Я словом не обмолвилась о Клее, но только между нами — она без ума от него.
— Только между нами?
Китти кивнула.
— Я никогда не подавала виду, что замечаю. По-моему, родителям не следует этого делать. Пусть дети сами устраивают свою жизнь… в известных пределах, разумеется.
— Тебе нравится Клей?
— Еще бы! Он так помогает тебе. И он такой симпатичный. Я люблю красивых мужчин, это для тебя не секрет.
— Разумеется. За одного из них ты вышла замуж.
Оба рассмеялись этой старой шутке.
Под бронзовым щитом солнца новое административное здание сената Соединенных Штатов мерцало белизной на фоне капитолийской зелени. Когда Бэрден подошел к главному входу, несколько граждан Республики (в критические моменты он воспринимал жизнь как шекспировскую пьесу) остановили его, чтобы пожать ему руку, и он невнятно, еле слышно поблагодарил их, придав лицу самое разлюбезное выражение.
Когда Бэрден вошел в здание сената, швейцар, к его удивлению, поднялся ему навстречу.
— Славный сегодня денек, сенатор.
«Дела идут все лучше и лучше», — подумал он, подходя к двери красного дерева с простой табличкой «М-р Дэй».
В приемной перед его кабинетом обретались кожаные стулья, два письменных стола и две секретарши: мисс Перрин, молоденькая и пухленькая, с непокорной прической (она была помолвлена, ее жених, человек со слуховым аппаратом, изредка заходил за ней в конце рабочего дня), и миссис Блейн, немолодая женщина, восхитительная во всех отношениях, кроме голоса: она слегка гнусавила.
— Провинциальная пресса просто сказочна! — Она похлопала по кипе газет, лежавшей на стуле возле ее стола. — Вам обязательно надо прочесть редакционные статьи!
— Непременно, непременно. — Протиснувшись через вращающуюся дверь ограждающей балюстрады, Бэрден бросил беглый взгляд на непролазные джунгли прически мисс Перрин, и ему померещился в ней целый выводок птенцов, тычущих в его сторону головками и требующих, чтобы Китти их покормила. Затем он вошел в свой кабинет, один из самых лучших в здании — дань уважения не только его старшинству, но и многолетнему членству в Клубе. Никто не знал точно, кто был своим в Клубе, ибо его члены отрицали, что он вообще существует, но все знали, кто не был в нем своим. Клуб был наглухо закрыт для личностей неординарных, для зажигательных народных трибунов, для сенаторов, которые слишком грубо рвались в президенты. Члены Клуба предпочитали делать дело втихую и переизбираться без грома фанфар. Они из принципа ненавидели президента и вопреки власти этого магната управляли сенатом на свой лад и в своих целях, обычно противоположных целям президента.
Бэрден стал своим в Клубе, как только появился в Вашингтоне. Члены Клуба сразу же поняли, что он один из них — проницательный, добродушно-веселый, умеющий учтиво уступить, когда уступить необходимо. Хотя ему не было еще и сорока, Клуб принял его в свои ряды, объяснил ему механизм власти и позволял даже время от времени самому манипулировать рычагами. Члены Клуба следили и за тем, чтобы его не обошли сомнительные личности и чтобы он имел возможность заседать в важных комитетах. Когда в его родном штате появлялись соперники, Клуб прилагал усилия к тому, чтобы Бэрдену приписали все заслуги за постройку плотины, дороги и открытие почты — ту неизбежную дань, какую сенатор должен приносить народу, чтобы обеспечить себе его поддержку.
Его рабочий стол располагался между двумя высокими окнами; он сидел спиной к ним. На стене перед ним висел портрет Джефферсона. Где-то там в глубине комнаты были разбросаны председательские молотки, значки, надписанные фотографии — обычные сувениры, сопровождающие общественного деятеля на протяжении всей его жизни; единственным необычным украшением комнаты был бюст Цицерона в натуральную величину на деревянном пьедестале.
Как всегда, оставшись один, Бэрден приветствовал Цицерона. У этих двух республиканцев было немало общих тайн. Самая важная состояла в том, что почти весь сенат был убежден, что это бюст Уильяма Дженнингса Брайана[51 — Уильям Дженнингс Брайан (1860–1925) — американский адвокат, политический деятель, трижды (в 1896, 1900 и 1908 гг.) выдвигался кандидатом на пост президента США от демократической партии и все три раза терпел поражение.].
Бэрден вызвал Клея и в ожидании его принялся просматривать почту. За последние дни, когда в сенате шли схватки вокруг законопроекта о Верховном суде, его почта утроилась и была, как правило, одобрительной. Он упивался похвалой, хотя за ней почти всегда следовала просьба о помощи по принципу: я подкармливаю ваше самоуважение, сенатор, теперь ваш черед подкормить меня.
С газетами в руках вошел сияющий от радости Клей.
— Вот
