твоей смерти.

— Музыка… Черчилль… иностранцы… королева Вильгельмина… дипломаты… театр… одним словом, все!

— Да, пожалуй, город изменился. — Бэрден попытался остановить это словоизвержение. — Что и говорить, он запружен народом.

— Где миссис Дэй?

— Дома. Она не очень-то жалует эти приемы.

— Обожаю ее! Воплощение истинно великой леди, но в нашей старой южной традиции, в отличие от этих напыщенных жен янки, которых не отличишь от англичанок. А Диана, как поживает эта прелестная девушка?

Сознавая, что все им сказанное войдет в историю, Бэрден ответил, что Диана необычайно счастлива в браке и в данное время занята…

— Журналом, я знаю! Я едва не лишилась чувств, увидев их первый номер, такой крайне политический…

К ним подошла Фредерика.

— Миссис Барбур, какой сюрприз! — Фредерика даже не пыталась притвориться неудивленной, увидев Элен Эшли Барбур среди гостей.

— О, миссис Сэнфорд, я впервые на таком роскошном приеме! Какой павильон, а сколько необыкновенных встреч!

— Блэз хочет поговорить с вами, дорогой. — Фредерика повернулась к Бэрдену. — Простите, миссис Барбур. — Она увела Бэрдена, прервав миссис Барбур на полуслове. — Ее не приглашали.

— Но ведь она работает у Блэза.

— Ненавижу репортеров светской хроники, даже своих собственных. — В этот неподходящий момент, отделившись от двух адмиралов, к ним подошла Айрин Блок.

— Дорогая миссис Сэнфорд, какой замечательный fête[85 — Праздник (фр.).]! Я пришла с адмиралом Чини, — добавила она предусмотрительно.

— Рада вас видеть. — Фредерика нахмурилась, хотя хотела улыбнуться. — Питер здесь, — добавила она, надев на лицо трагическую маску.

— Знаю. Я его видела. Какой успех имеет наш журнал! Вы видели журнал, сенатор? Что я говорю, конечно, видели благодаря Диане, une jeune fille trés raffinée[86 — Весьма рафинированной молодой особе (фр.).]. Но не буду отнимать вас у гостей, миссис Сэнфорд. — Она изящно повернулась спиной к адмиралам, словно этот день всецело принадлежал ей, в том числе и победа на западном фронте.

— Это просто беда, — прошептала Фредерика, крепко сжимая руку Бэрдена, — никому теперь не запретишь бывать здесь.

— Конечно, если вы держите открытый дом. Сами виноваты.

— Это Питер виноват. Я принимаю ее ради него.

— Мы должны благодарить вас за это. Диана тоже пользуется благодеяниями Айрин… плодами ее богатства и светского честолюбия.

Фредерика вдруг остановилась и посмотрела Бэрдену прямо в глаза:

— Диана разводится?

— Я об этом ничего не знаю. — Он говорил чистую правду, но голос его звучал фальшиво.

— Я слышала, что разводится. Я также слышала…

— …что Питер и Диана?

— …да. Он слишком молод. А вот и Блэз.

Бэрден вдруг почувствовал себя оскорбленным. Хотела ли она сказать, что Диана недостаточно хороша для Питера? Он выкинул эту мысль из головы. Конечно, она имела в виду только то, что сказала, но даже если так, он стал вдруг таким легкоранимым в последнее время, всюду ему чудилось ущемление его прав и пренебрежение к нему, чего и в помине не было.

Но Блэз, к счастью, и не думал обращаться с ним, как с закатившейся звездой; в худшем случае он, казалось, относится к Бэрдену, как к солнцу во время короткого затмения, ублажая его мыслью о том, что, лишь только пройдет лунная тень, снова наступит свет. Движением руки он отстранил собеседников и притянул к себе Бэрдена. Позади них вентилятор лениво разгонял теплый воздух.

— …турне для продажи облигаций военного займа… губернатор… все устроено… а что вы?

Бэрден сказал именно то, что от него и ожидалось:

— Я там буду, конечно. — Конечно, будет. Он все еще один из боссов политической машины штата. Ни одна звезда не может взойти над ровным горизонтом этого изменчивого района без его благословения, искреннего или притворного. Во всяком случае, он не мог себе позволить, чтобы его игнорировали, хотя выбор кандидатов уже не принадлежит всецело ему, как это было в предвоенные годы, когда слова, брошенного им нескольким боссам, было достаточно, чтобы энергичный (но не слишком энергичный) политикан, на чью безусловную преданность в течение всего срока он мог полностью рассчитывать, получил место в палате представителей.

— Мы хотим сделать так, чтобы никто не выступил против него на первичных выборах. — Это «мы» прозвучало для Бэрдена как удар ножом в спину. Какое право имеет Блэз, вашингтонский издатель, говорить «мы», когда речь идет о политических делах его родного штата?

— Но как это можно сделать? — слабо откликнулся Бэрден. — Нынешний конгрессмен захочет сохранить свое место. Это честолюбивый человек, не старый к тому же.

Слово «старый» начинало преследовать Бэрдена. Во время последних выборов его называли старым, хотя для самого себя он оставался точно таким же, каким был, когда впервые приехал в Вашингтон с двумя плетеными чемоданами. Он зарезервировал номер в гостинице на полпути между вокзалом и Капитолием, где в ясный полдень, дрожащий от волнения, он был подведен к сенатской трибуне старшим сенатором штата, уже давно умершим, для принесения присяги, и Китти, в громадной шляпе с птичкой и бумазейном полосатом платье с буфами, с гордостью наблюдала за ним с галереи. Старый!

— Мы позаботились о нем. — Бэрдена снова всего передернуло от боли при этом «мы», но он продолжал улыбаться. — Есть вакантное место федерального судьи. Он не прочь получить его. Как мне доносят мои лазутчики, президент назначит его на этот пост только в том случае, если вы и Момбергер…

— Конечно, я буду его рекомендовать, — сказал Бэрден, который уже раньше пообещал пост судьи другому человеку.

— Ну вот и прекрасно! Я всегда знал, что мы можем на вас рассчитывать! — Блэз похлопал его по плечу. — С Момбергером затруднений не будет. Итак, все ясно. Наш мальчик победит!

Бэрден нашел утешение в том, что ни про кого никогда нельзя с уверенностью сказать «наш». Время еще проучит Блэза.

Камни, торчащие из земли, под террасой, нависали над крутым обрывом. Еще ниже бежала река. Устроившись на камнях, в глубокой задумчивости подперев свою тяжелую голову маленькими кулачками, сидел военный корреспондент Гарольд Гриффитс. Сзади к нему бесшумно подкрадывался Питер. Он хотел напугать Гриффитса, и это ему удалось. Гарольд вскочил на ноги, посмотрел на него расширившимися от испуга глазами.

— Питер! Ради бога, никогда этого не делай! — Он прижал одну руку к сердцу, другую протянул Питеру. — Когда кто-нибудь крался в джунглях, это было по-настоящему опасно.

— В наших джунглях не менее опасно, — сказал Питер, пародируя театральные интонации Гарольда.

— Там речь шла о наших жизнях. — Гарольд был невосприимчив к иронии, разве что к своей собственной.

— А также и о наших. И о священном долге, и вверенной вам судьбе. Как давно мы не виделись! — Он смотрел на Гарольда с нежностью, не сомневаясь, что под отвратительной маской Гомера американского воинства он скоро найдет старого друга, который некогда был добродушным Фальстафом рядом с ним — непреклонным Хэлом.

— У меня малярия, — сказал Гарольд, словно хвастаясь; это раздражало, но у него и в самом деле был больной вид, белки глаз отливали желтизной, лицо покрывала мертвенная бледность.

— Ты сам хотел побывать на войне.

— Я не жалуюсь, — пожаловался он. — Я рад, что побывал там. Это были лучшие дни моей жизни.

— Не только твоей, но и «Трибюн». Ты теперь знаменит.

— Я знаю. — Гарольд мрачно кивнул, и Питер подумал, что старый Гарольд, наверное, погиб и его место занял наглый и горластый писака. Но Питер старался быть снисходительным. Какую бы отвратительную прозу Гарольд ни писал, он два года находился рядом со смертью, и люди более сильные возвращались оттуда сами не свои, а на их старые представления накладывался неизгладимый отпечаток увиденного в жаркой болотной сырости джунглей.

— Кто-то должен рассказать, как все это было. И этим человеком оказался я. Только и всего. — Новый Гарольд предпочитал говорить короткими хемингуэевскими фразами.

— Ты странствовал, как Исмаил. — Новый, сжатый стиль Гарольда вызвал в Питере желание говорить в изысканно коринфском стиле, а не псевдодорическом. — Но что же теперь, когда война вот-вот закончится? Увидим ли мы прежнего Гарольда?

— Война еще не кончена. — Гарольд смотрел на противоположный берег Потомака; словно по ошибке какого-то картографа, кишащие пиявками холмы Мэриленда превратились в японскую территорию. — Вернусь туда, где идет война. Я буду с ними. До конца.

— Ты следуешь за войсками, как Руфь шла за жнецами.

Это подействовало. Гарольд повернулся, посмотрел на Питера, словно только сейчас его увидел.

— Ты… растолстел, — сказал он, оглядывая раздавшуюся фигуру Питера; он расползался сам по себе, вопреки строжайшей диете.

Питер не остался в долгу:

— Да, я толстею, как, впрочем, и ты. — Правда, брюшко Гарольда уменьшилось от болезни. Он казался худым, хрупким, и только громадная львиная голова ничуть не изменилась.

Да, Гарольд прочитал первый номер «Американской мысли», но нет, ему журнал не понравился. Он обрушился на авторов, пишущих для журнала, назвал их всех коммунистами (хотя когда-то их защищал). Затем с одержимостью заговорил о них и приносимых ими жертвах. С молниеносной быстротой он продиктовал Питеру чуть ли не целую серию статей, но Питер прервал его:

— Ты обрел религию, — и мысленно приписал слово «конец» к тому, что наговорил Гарольд, хотя это был далеко не конец. — Но когда война кончится, чем ты займешься?

— Строить планы, отправляясь туда, — плохая примета.

— Но сейчас ты здесь, а не там, и я убежден, что отец готов держать тебя при себе хоть всю жизнь. Что будешь делать ты?

— Вести рубрику в газете. Политическую. «От вашего вашингтонского корреспондента», — быстро ответил Гарольд. Несмотря на одержимость войной, он был готов к переходу на мирные рельсы.

— Политика! Но ведь ты… — Питеру не хотелось сказать «ничего в этом не смыслишь», и он на ходу перестроился, — всегда презирал политику. «Может ли быть что-нибудь нелепее американского сенатора?» — спросил ты однажды Джеймса Бэрдена Дэя, но не стал дожидаться ответа.

— С тех пор много воды утекло. — Гарольд смотрел на другую сторону Потомака, высоко, подобно Дугласу Макартуру, задрав подбородок. — Я узнал, что реально, а что — нет.

— Сенаторы реальны?

— Они реальны потому, что реальны те маленькие человечки, которых швыряют туда и сюда. И я чувствую себя вроде бы ответственным за них. — Гарольд показал рукой на противоположный берег, гордо взваливая на себя ответственность за жителей Рок-Спрингса. Питер поражался, как жизнь поменяла их местами. Принц Хэл превратился в короля Коула, а Фальстаф — в Полония. Эта мысль веселила и ужасала, и он слушал, как грустный шут изливает свои чувства к американским солдатам — предмет книги, которую он пишет. Будет ли в книге фигурировать Клей? Да, конечно.

— Надеюсь, ты понимаешь, что ты сделал — так написав о нем?

— Я ничего не сделал. Он все сделал. Я только рассказал историю. — Письменный слог Гарольда еще можно было терпеть, так как оставалась по крайней мере возможность смеяться в голос, но слушать, стоя лицом к лицу, эту невозмутимо-бесстрастную проповедь было невыносимо. Питеру хотелось хорошенько встряхнуть этого маленького человечка, привести его в чувство, при том, конечно, непременном условии, что настоящий Гарольд — симпатичный довоенный собеседник — еще существует; это казалось уже сомнительным, ибо вполне возможно,