что даже тогда реальностью был именно этот сочинитель мелодрам, который с нетерпением ждал, когда великие события помогут раскрыться его дарованиям.
— Он был похож на героя легенды, на рыцаря с зеленого гобелена джунглей, — сказал Гарольд, неожиданно демонстрируя свой послевоенный причудливый стиль. — Мы все это почувствовали. Все, кто был с ним рядом, поняли, что он не такой, как все.
— Клей? Не такой, как все? — Питер не смог скрыть удивления. Одно дело намеренно и хладнокровно делать из человека легенду, но совершенно другое — принимать собственную выдумку за реальность.
— Ты ведь никогда его не любил, — сказал Гарольд.
— Я любил. Ты вечно издевался над ним. Считал его глупым. И говорил это.
Гарольд закрыл глаза и, едва заметно улыбнувшись, покачал головой.
— Нет. Нет. Нет. Ты проецируешь на меня свои собственные чувства. — Он открыл глаза. — Я всегда находил его интересным. Но, допускаю, я никогда не представлял себе, что он настолько незауряден, пока мы не встретились на Филиппинах, пока я не увидел, как он изменился.
— А он увидел, как изменился ты.
Но ничто не могло проникнуть сквозь броню новообретенной самовлюбленности Гарольда.
— Мужчины меняются на войне, — сказал он спокойно, и Питер вдруг подумал, что будет, если он сбросит своего бывшего друга с обрыва в стремительные воды реки. Самое большее — мир лишится рубрики «От вашего вашингтонского корреспондента». Но порыв прошел. Питер вежливо слушал, как Гарольд снова воскрешает день, когда Клей совершил свой геройский акт. Но в тот момент, когда Клей должен был выбежать из горящего ангара с умирающим человеком на руках, Питер сказал:
— Журнал?
— Да. Жаль, что он тебе не понравился. Я надеялся, что понравится.
— Может быть, когда-нибудь потом. Но мир не так прост, как полагает Иниэс Дункан.
— Может быть, когда-нибудь потом, — сказал Питер, не в силах сдержать насмешливый тон. — Но мир стал чрезвычайно простым, тираны мертвы, но Западе торжествует добродетель. И оставшиеся в живых должны быть хорошими. Мы пытаемся быть хорошими. А ты?
— Я верю в конечную цель истории, — сказал Гарольд, высоко поднимая гегельянский штандарт.
— Ты все еще марксист? — засмеялся Питер. — После всего того, что ты пишешь для моего отца?
— Что бы ты и твои друзья ни думали о моих политических убеждениях, я всегда выступал против эксплуатации человека человеком.
— Да, я помню. — До войны это все говорили. Но теперь новая фразеология придала старым чувствам совсем другой смысл. Гарольд был несвоевременен. — Сегодня, — сказал Питер, лицемерно ликуя, — другие требования.
— Ты случайно не вступил в партию? — Своевременен он был или нет, Гарольд узнал в слове «требования» сталинский термин.
— Нет, — сказал Питер. — Я по-прежнему республиканец.
— Дилетант! — У Гарольда была безошибочная способность популярного писателя жертвовать точностью ради наглядности, выбирать такие слова, которые, при всей их выразительности, вульгаризируют существо дела.
Питер откликнулся на это с безмятежностью, которой он отнюдь не ощущал.
— Но кем были бы великие художники без дилетантов? Мы нужны вам, чтобы ценить вас, отличаться от вас, наслаждаться вами. Кстати, наслаждаться происходит от латинского «delectare» и итальянского «dilettare». То есть это значит быть дилетантом. Ты всем нам доставляешь наслаждение, Гарольд.
— Как ты изменился, Питер!
— Не думаю.
Из-за лавровых зарослей, отделявших место их встречи на камнях от террасы, послышался знакомый голос.
— Питер, с кем ты? — Среди лавровых веток показалось белое лицо Айрин Блок, охотящейся на львов.
— С Гарольдом Гриффитсом. Вы должны с ним познакомиться, — сказал Питер. — История требует, чтобы вы стали друзьями.
V
Два специальных ночных фонаря были установлены перед домом для того, чтобы приманивать и сжигать в желтом пламени насекомых. На террасе под лампами на прямых железных стульях сидели Блэз и Клей и слушали доктора Полэса, говорившего с легким акцентом южанина.
— Ее душевное равновесие глубоко нарушено, это очевидно даже неспециалисту; ее поведение во многих отношениях ненормально. Но среди моих коллег существуют определенные расхождения относительно точного характера ее заболевания.
— Мне казалось, что проблема эта совершенно ясна — даже для ваших коллег. — Блэз взял разговор в свои руки, как на то и рассчитывал Клей. Он невозмутимо покуривал предложенную Блэзом сигару, глаза его смотрели в ту точку сада, где несколько часов назад Бэрден сказал ему, что он, Клей, победит на первичных выборах, так как нынешний конгрессмен, его соперник, вскоре будет назначен федеральным судьей.
«Нелегко это было устроить», — сказал пожилой сенатор с той удивительной замирающей интонацией в голосе, которой Клей часто пытался подражать; если ему вдруг удавалось этого достичь, он переставал тогда быть самим собой, становился мудрее, изысканнее в манерах и, разумеется, бесконечно более опасным для окружающих.
«Президент… как странно называть этого человека, президентом… и я отнюдь не в близких отношениях, мягко выражаясь. Но…» — легкая, как перо, рука Бэрдена опустилась на руку Клея. Сидя теперь в темноте, Клей видел себя в то утро, когда он жадно вслушивался в детали хитроумного плана, который разработал Бэрден, чтобы поймать в ловушку нынешнего конгрессмена и простака-президента. Очевидно, план удался. — «Объявление об этом будет сделано с таким расчетом, чтобы оно прозвучало одновременно с церемонией в Капитолии штата».
«Смогу ли я когда-нибудь вас отблагодарить?»
«Может быть, и нет». — В улыбке Бэрдена таилась злость, которая не укрылась от Клея; он заметил, как постарел сенатор за время его отсутствия. Рот его навечно принял трагический изгиб, глаза наполнились тоской.
«Тебе понравится в конгрессе. Мне нравилось, когда я был молодым».
«Значит, теперь не нравится?»
«Теперь мне ничто уже не приносит радости. Но должен сказать… для меня нет жизни вне стен сената. С течением времени все перестает быть реальным, все, кроме твоей работы и патологического интереса к тем, кто оказался на другом конце Пенсильвания-авеню[87 — То есть в Белом доме.]. Президент… любой президент… наш естественный враг, и так оно и должно быть. Никогда не полагайся на президентские милости. В конечном счете — это ошибка. Правда, в конечном счете не очень мудро вечно стоять в оппозиции, как это делал я. Но так уж это случилось… такой уж я есть».
Клей моментально уловил это столкновение прошедшего и настоящего времени. Он подумал, не заболел ли старик, ведь он никогда не был мнительным.
«Я не думаю, — сказал Клей, — что новый член палаты представителей будет замечен, что бы он ни делал».
«Есть разные способы быть замеченным. — Длинная рука с голубыми прожилками откинула волосы с усталых глаз. — Но только внутри палаты. Чтобы тебя заметили лидеры. Никогда не ищи славы за ее пределами. Если они про это узнают, ты будешь бессилен что-либо предпринять. А ведь именно это, в конечном счете, имеет значение. Делать то, что надлежит делать. — Поняв, очевидно, что он зашел слишком далеко в восхвалении добродетели, Бэрден улыбнулся: — Ничто не приносит такого удовлетворения и ничто не удается так редко, как действовать для себя, но одновременно приносить пользу другим, хотя бы даже случайно».
Клей засмеялся, он считал, что на такую именно реакцию и была рассчитана последняя тирада сенатора. Но старик вдруг посмотрел на него искоса, и трудно было понять, что означает этот взгляд. Когда он заговорил снова, в его тоне не было больше иронии.
«Должен сказать, что люди как таковые никогда не вызывали во мне любви, разве что иной раз — сострадание. Особенно дома, в нашем штате, когда едешь по этой нескончаемой плоской равнине от одного маленького городка к другому…» — Клей взволнованно представлял себе свое будущее, когда он так же будет объезжать этот штат.
«И я оглядываюсь на то, что я сделал, и думаю: вот это шоссе дело моих рук, хотя теперь этого никто уже не помнит, да никого это и не волнует».
«Что вы! — Клей сказал то, что хотел услышать старик. — Есть городок Дэй, население одна тысяча восемьсот шестьдесят восемь человек, оно все время растет. Гора Дэя, высота две тысячи четыреста футов, национальный парк Джеймса Бэрдена Дэя. Улица Дэя в каждом поселке штата, где только есть электрическая лампочка».
«Но кто такой, спросят они, был Дэй?»
«Президентов тоже забывают. Но дороги остаются, и проложили их вы».
Сидя в полутьме, глядя на то место, где раньше стоял Бэрден, Клей видел его так ясно, как это было днем, когда они стояли рядом и разглядывали гостей Блэза на лужайке.
Доктор Полэс продолжал говорить:
— Конечно, мистер Сэнфорд, ваша дочь нездорова, и мы сделаем все от нас зависящее, чтобы помочь ей.
— Я знаю, что она нездорова и что вы хотите ей помочь, но как можете вы помочь, если она не желает оставаться в вашей клинике?
— Мы надеялись, что она останется добровольно, и тогда ее заболевание могло бы…
— Но она не желает оставаться! Она алкоголичка. Она не отвечает за свои поступки.
— Но, мистер Сэнфорд, трудность состоит в том, что она не зарегистрирована как психически больная. Она, согласно самым авторитетным заключениям, отвечает за свои действия в обычном юридическом смысле.
Наконец вмешался Клей.
— Мне кажется, что суть проблемы… — он нахмурился при этом слове, — в том, чтобы найти какой-нибудь законный способ заставить ее лечиться.
— Я бы и сам хотел, честно говоря, чтобы такой способ был, мистер Овербэри, и я не переставая думаю, как помочь вашей жене, которая серьезно больна…
Надо сказать, что слова «серьезно больна» едва ли соответствовали состоянию Инид, когда она появилась в тот вечер в Лавровом доме. Она пришла сразу после ухода последних гостей, прекрасно выглядела, была трезва, в руках у нее была сумка с вещами, которую берут с собой, собираясь остаться на ночь.
«Мне надо серьезно поговорить с тобой, отец. И с тобой, Клей. — Голос ее звучал резко. — Но прежде всего мне надо хорошенько выспаться. Я не спала целую неделю, так как мне не давали снотворного в том очаровательном заведении, куда вы меня упекли. Поэтому мы поговорим утром, когда у меня будут ясные глаза и пушистый хвост». — На этой зловещей ноте она поднялась наверх вместе с Фредерикой.
За ужином, когда Блэз спросил Фредерику, что говорила ей Инид, мать не сказала ничего, кроме:
«Она показалась мне вполне нормальной. Она не пьет уже несколько недель и не собирается начинать снова».
«Но чего же она хочет?» — настаивал Блэз.
«Чтобы ее оставили в покое, — резко ответила Фредерика. — Чтобы ей позволили развестись с Клеем и жить спокойно. Вряд ли можно ставить ей это в вину».
«Конечно». — Клей был доволен, что его голос, хриплый после долгого молчания, прозвучал искренне и с чувством.
Блэз все еще говорил с незадачливым доктором Полэсом, который уже встал, собираясь уходить; круглое мягкое лицо доктора казалось болезненным в желтом свете противокомарных ламп.
— Конечно, я потребую пересмотра этой проблемы, безусловно, сэр. Вы можете быть уверены.
— Я полагаюсь на вас. — Блэз взял доктора за руку, словно собираясь надеть на него наручники, и повел его в дом через балконную дверь, которая звонко захлопнулась за
